Александр СУРНИН

БОГЕМНАЯ РАПСОДИЯ

книга, для чтения не обязательная

ОТ АВТОРА

Не стоит читать эту книгу. И прежде всего потому, что это вовсе не книга. Да-да, не удивляйтесь, я именно так и выразился, и Ваша психика в полном порядке; это именно не книга, это — написанная на стыке жанров рапсодия, где по необъяснимому авторскому капризу нотные партитуры заменены словесными. Потому-то по тексту партитур и расставлены музыкальные термины, обозначающие различные темпоритмы (для читателей, не знакомых с музыкальной грамотой, значение терминов указано в Приложении). Но, впрочем, это вовсе не означает, что нужно читать именно в указанном темпе, гораздо важнее в этом темпе воспринимать, для чего можно попробовать читать под музыку, звучащую в указанном темпе. Музыка может быть любой — на Ваш изысканный вкус — от Шопена, Чайковского, Бетховена и Рахманинова до Элвиса Пресли, «Rolling Stones», «Pink Floyd» и «Uriah Heep». Получается достаточно удобно. Впрочем, с таким же успехом на эти термины можно не обращать ни малейшего внимания — мало ли что там может быть написано, тем более не по-русски. Так что всё-таки гораздо лучше изначально эту книгу не читать.

Эту книгу не стоит читать ещё и потому, что в ней нет никакого сюжета, есть только отражённая проекция ничего ни для кого не значащих событий, происходящих параллельно в двух ретроспекциях — почти сегодняшней и чуть более отдалённой, — с неопределённым намёком на некую взаимосвязь. Где-то в конце, под занавес, сделана попытка пересечь эти времена, но я не уверен, насколько это получилось. Кроме того, по всему тексту ни к селу ни к городу встречаются, перепутанные друг с другом, то внутренние монологи героя (да кому они, скажите мне на милость, нужны, кроме, может быть, самого героя?!), то всяческие авторские отступления, комментарии и ремарки, которые ещё больше запутывают и без того прерывистую нить повествования.

В придачу ко всему, не стоит читать эту книгу ещё и потому, что Вы постоянно будете путаться и сбиваться с отсутствующей сюжетной линии, доходя до фрагментов-вставок типа «Из ночных разговоров с друзьями», где не происходит ничего, кроме изложения всяческих трезвых и нетрезвых, бредовых и не очень мыслей, услышанных автором когда-то от различных людей на различных кухнях при восприятии различных напитков, и в основном не имеющих никакого отношения к описываемым здесь событиям. Обычные ночные кухонные разговоры, болезнь русской интеллигенции — Вас давно этим не удивить, не правда ли? Мало того, я и сам согласен далеко не со всеми, высказываемыми в этих разговорах, точками зрения, хотя и беру на себя наглость их цитировать. Если же описываемые события и излагаемые между ними ночные разговоры окажутся в чём-то созвучными между собой, то это чистейшей воды случайность.

Кроме того, не стоит читать эту книгу ещё и потому, что Вы всё равно не поверите в реальность описанных событий, а я не стану Вас ни в чём убеждать — кто в наше время верит честному слову? Мало того — кто знает, а вдруг я действительно всё это придумал?

И наконец, не стоит читать эту книгу потому, что можно легко найти более привычное бездумное и занимательное чтиво, с которым гораздо удобнее поваляться на диванчике, вполглаза поглядывая в телевизор.

Если же после всех предупреждений Вы всё-таки решите прочесть эту книгу — помните, что это неблагодарное занятие можно бросить в любой момент и на любой странице. Но если Вы всё-таки сумеете дочитать её до конца — буду Вам премного благодарен. В любом случае — удачи Вам, здоровья и полёта фантазии.

К сему с уважением.

Искренне Ваш

Александр Сурнин

Моим любимым

…Хотя Небо совсем близко, но вся жизнь ещё впереди.

Хулио Кортасар

Без праздности не бывает искусства.

Элиас Канетти

Жизнь богаче фантазии.

Эфраим Севела

*

…Вольнó ль тебе кружиться ветру в такт по улицам ночного Петербурга, а может быть, Москвы, а может… так… неважно, по какой реке окурки плывут, тобою брошены, в моря — по Неману ль, по Свислочи, по Дону иль по Оби… да впрочем, это зря — они, морей не достигая, тонут, размокнув по течению…

*

Adagio

Ветер… Представьте — ветер. Вслушайтесь в само звучание — в-е-т-е-р… Воздушный поток натужно устремляется в узенькую щель между зубами и нижней губой, затем, торжествующе вскричав, взвихряется, упёршись в преграду нёба, после чего, найдя достаточную щёлочку, вырывается и мчится прочь с радостным криком, оставляя за собой затихающее порыкивающее эхо. Ветер. Самая непонятная, самая не понятая и необузданная в мире стихия. И самая, пожалуй, извечная из всех стихий. Наверняка прежде, чем Господь произнёс: «Да будет свет», — уже был ветер. С точки зрения физики — всего лишь разница температур, но — весь ужас действия этой, порой ничтожной, разницы способны оценить лишь моряки. Или бродяги. Они и сами сродни ветру, уж им ли его не знать. Нет, конечно, ветер в море, судя по рассказам очевидцев, способен впечатлять и внушать, но — полюбовались бы господа моряки на ветер в чистом поле, ветер, продувающий насквозь, проникающий между рёбрами и позвонками и способный свалить с ног любого здоровяка! Право же, не хуже любого шторма… Ветер… Ни спрятаться от него, ни укрыться, ни на землю лечь. А вокруг — ни деревца, ни кустика — сплошные поля. Степь да степь кругом… И ни капли воды в пределах видимости! Была бы вода — речка там, либо озерцо какое, или хотя бы лужа поглубже — всё проще, садись себе на любое бревно, ставь парус и плыви куда угодно. Так нет, не видать воды. Ничего не видать. Один только — ветер.

*

…Вольно ль тебе кружиться ветру в такт…

*

Итак, ветер. И трасса. Представили? Трасса. Трасса в её исконном понятии — дорога. Дорога, ибо автострадами наши дороги можно назвать только с большой натяжкой, и на это, пожалуй, способны очень наивные люди. Неширокая серая асфальтовая лента, изрытая ухабами и колдобинами да изредка расцвеченная заплатами, на которых, впрочем, автомобильные рессоры лопаются не хуже, чем на тех же ухабах. Это — основное средство передвижения для двух категорий людей — для очень богатых, которые передвигаются только на своих автомобилях, и для очень бедных, у которых нет денег на поезд, самолёт и пр. Такие люди говорят: «А пошёл-ка я на трассу», — и передвигаются по ней привычным способом — автостопом, то бишь, поднимают руку и ждут, авось кто-нибудь да подвезёт. И, как правило, их подвозят — мир не без добрых людей, даже в наше до предела меркантильное время. Итак, представьте — простор степной, а через него — от горизонта до горизонта — неширокой серой полосой, переходящей ближе к горизонту в зеркальный отблеск — пролегает трасса. И — ветер.

*

…Вольно ль тебе кружиться ветру в такт…

*

Да уж… Славится Русь дураками и дорогами… Дорогу мы уже имеем. А где же… Да вот же, всмотритесь — кто это там, вдали, неспешно движется вдоль дороги? Не разглядеть? Так давайте подойдём поближе да посмотрим получше. А что это там за большевик… Да какой большевик… простите, я что-то слегка заговариваюсь. Это от похмелья, не иначе. Так о чём, бишь, я?.. А кто это там шагает вдоль по дороге, под ветром, с огромным рюкзаком за спиной вместо паруса и с гитарой в руках вместо весла? Кто это там добровольно взялся пересечь эту стихию и совершает всяческие телодвижения не­понятно зачем? Посмотрите — некто, худой и нескладный, не торопясь шагает по обочине трассы, слегка покачиваясь под тяжестью до отказа набитого рюкзака, и время от времени, услышав за спиной шум автомобильного мотора, поворачивается вполоборота к подъезжающей машине и поднимает руку. В принципе, он мог бы никуда не идти, не тащить свою ношу лишние метры или километры, поберечь силы, всё равно ведь пешком ему не дойти, уж слишком далеко, так или иначе кто-нибудь да подберёт его, и посему можно просто встать на обочине, или сесть на обочине (в принципе, можно было бы и лечь, но это чревато), и быть уверенным, что рано или поздно ты всё равно уедешь, но объект нашего наблюдения явно занимается самообманом: мол, если сделал шаг, значит, на шаг меньше сделать осталось, прошёл, скажем, сто метров, значит, на сто метров меньше ехать будет… И потому он не стоит на месте, потому он идёт, идёт, то напевая под нос что-то неразборчивое, то гнусно матерясь сквозь зубы, в зависимости от собственного сиюминутного настроения, провожая долгим взглядом не остановившиеся машины и временами иронически хмыкая в собственный адрес. Вы тоже можете иронически хмыкнуть, можете одобрительно покивать головой, можете пренебрежительно пожать плечами — на ваши жесты он не обратит ни малейшего внимания, ибо ему нет до вас никакого дела. У него есть дела поважнее. В данный момент ему больше всего нужно, нет, ему необходимо нормально пройти трассу.

Кто это такой — спросите вы меня?

Если ваш интерес не сродни интересу ребёнка в зоопарке, если это не праздное любопытство, то я, пожалуй, попробую ответить.

Это — анахронизм, вымирающий звероящер.

Это — антигерой нашего времени.

Это — мой герой.

*

…Вольно ль тебе кружиться ветру в такт…

*

Agitato

Вольнó! Вольно — и всё тут. Вольно — кружиться в такт жизни нашей дурацкой по улицам, по городам и весям, по стране — благо, она огромна, места хватит — в такт ветру, вьюге, дождям, неустанно описывая в своём кружении эвольвенту эволюты, то бишь обыкновенную спираль, алгебраическую ли, дарвиновскую, внутриматочную — какая разница. Ну а размокнуть под дождями мы не боимся, уж не сахарные, скорее, зачерствевшие, так что и размокнуть-то бывает иной раз только на пользу. Вольно, поскольку любая жизнь суть движение по кругу и посему наш полёт по спирали не что иное, как высшая форма жизни. Да, повторяю, высшая, поскольку круг не имеет режущей кромки и человек, свершающий движение по кругу, имеет тенденцию зациклиться, застрять в жизни на одном месте, а это — регресс. Спираль же имеет форму буравчика, потому всегда остаётся возможность при попадании в любой тупик пробурить жизнь, пройти сквозь неё, выйти наружу и — двигаться. Куда? Бог весть, но не топтаться же на месте. Кроме того, движение по кругу изначально замкнуто в себе. Спираль же, в отличие от круга, незамкнута и потому возможно, двигаясь по своей траектории, пересечься с тысячами других траекторий, подобных твоей, с тысячами людей, подобных тебе, и это само по себе уже прекрасно, ибо ты — не один. Какой круг сможет дать такое чувство? Потому повторяю — вольно!

Вольно — и ты летишь по стране, иной раз сам не ведая, куда и зачем, по извечной круговерти, от широкого конца спирали к точке её основания, всё быстрее и быстрее, всё более входя в штопор, до рези в лёгких, до визга в ушах, теряя последнюю ориентацию и здравый смысл, как вдруг… толчок и — стоп, и — головокружение. Спираль пройдена. Штопор вкручен до конца. Рывок — и пробка вылетает, в твоих руках — стакан, первый глоток — и ты недоумённо озираешься — где я?..

Да где ж ещё… Давно уже известно, что сколь ни будь причудливы спирали (причудливей мелодии свирели), они ведут в одно и то же место, в единое начало и конец путей, судеб, а может, Мирозданья, где все пути порой, пересекаясь, на контуре изысканно-помпезном изящные узоры образуют, собою украшая сей вертеп, хотя никто на эти украшенья вниманья должного не обращает, по лени иль по глупости, неважно — в любимую и проклятую вместе и всё-таки желанную — Москву.

*

Moderato cantabile

Благословенна будь, Покровка! Маленький кусочек старой Москвы, затерянный среди таких же улочек, переходящих одна в другую, среди кривых, перекошенных переулочков, запутанных так, что порою невозможно предугадать, куда выведет тебя очередная асфальтовая загогулина, и остаётся одно — шагать наугад, всё равно не заблудишься, шагать, не задумываясь, до тех пор, пока очередной поворот не выбросит тебя из переулочного затишья прямиком в грохочущий поток Садового кольца, и не оцепенеешь ты, ошарашенный этакой сменой впечатлений, и не останешься оцепеневшим до тех пор, покуда какой-нибудь привычный ко всяческим видам прохожий-москвич не толкнёт тебя, пробегая мимо, да ещё и гнусно не обматерит в придачу, дабы не торчал столбом посреди улицы. И только тут поневоле придёшь в себя и скажешь, переводя дух: «Вот же, мать твою столица экая! И чтоб я смог здесь жить?! Да ни вовек!» Правда, если приходится, всё равно живёшь, и можешь, и осваиваешься, и ко многому привыкаешь, привыкаешь даже к коренным «м-ма-асквичам», презрительно цедящим сквозь зубы: «Понаехали тут …» — и не обращаешь на них внимания, и даже перестаёшь испытывать непреодолимое желание плюнуть слюной в их поганые морды, но всё равно так и не привыкаешь ко всему до конца, оставаясь среди московской круговерти вечным провинциалом, и тут уж ничего не поделаешь — в Москве нужно родиться, иначе, сколько здесь ни живи, всегда будешь клясть эту Москву на чём свет стоит, но, тем не менее, некие отдельные её кусочки всё равно будешь нежно любить и благословлять.

Итак, благословенна будь, Покровка! Не за какие-то особые прелести и достоинства — таких улиц в Москве двенадцать на дюжину, а за то, что однажды здесь, на Покровке, да ещё и по соседству, буквально в тридцати метрах друг от друга, нашли себе жильё и приют сразу три богемных человека — прекрасный поэт, не менее прекрасный режиссёр и мой скромный герой, главное действующее, а порой и бездействующее лицо сего опуса, некий, можно сказать, ирреальный персонаж. Каким образом так сложилось, не имеет значения — они могли поселиться там с одинаковым успехом как в реальной жизни, так и путём моего личного авторского произвола, дело вовсе не в этом. А дело прежде всего в том, что именно тогда — и это ощутилось буквально физически — на маленьком кусочке Покровки возникла совершенно особая атмосфера — атмосфера театра, мастерских и студий, атмосфера творчества, если вам так будет угодно, хоть и не люблю этого слова. Вот за это, за приют, хоть и недолгий, за атмосферу, за небольшой кусочек счастья в жизни нашей будь же ты, Покровка, вовеки благословенна!

Будь благословенна так же, как и прочие подобные места: как Новогиреево, Тульская, Кузьминки и Водный стадион, как петербургские Пять Углов и Васильевский остров, да и не только они, как минские Уручье и бульвар Шевченко, бакинские Ахмедлы, краснодарская «Стекляшка», днепропетровские Тополь и «Карабах», как… перечень бесконечен… как все без исключения ячейки огромной богемной сети, висящей над страной и не дающей уйти безвозвратно остаткам нашей многострадальной, вечно гонимой и вечно возрождающейся в новых и новых людях и лицах русской культуре. Подумайте, каким бы всё стало серым и безликим без этих ячеечек и очажков! Подумайте, и не торопитесь огульно называть нас тунеядцами, ведь должен же хоть кто-то смотреть в небо и петь мелодии даже тогда, когда народ в поле, а иначе и пахать-то скучно.

Вот вам и зачин: жили-были на Покровке…

*

А жили там трое старых друзей, знавших друг друга настолько давно, что уж и сами не могли упомнить, сколько, да это и не имело значения. Каждый из них добрался до вершины своей спирали, и вот тут-то эти три спирали, время от времени пересекавшиеся между собой в самых неожиданных местах и раньше, к добру ли, к худу ли, но пересеклись одновременно в самом конце штопора, в его вершине, буквально посреди Москвы. И случилось так, что сняли все трое по комнатёнке, да не где-нибудь, а там, в покровских коммуналочках, причём, повторяю, буквально в тридцати метрах друг от друга, и были все трое этому несказанно рады —известно, что такое жить в наполовину экстремальных условиях — чужой город, ни прописки, ни работы, в основном случайные заработки и полная неуверенность в завтрашнем дне — и иметь рядом хорошего друга, да ещё и не одного. Так что все были весьма довольны сложившимся раскладом, жили рядышком, общим котлом, и крепко держались друг за друга.

Жить бы так да жить, но подобная жизнь — всегда лишь до поры.

*

Sostenuto

Жили-то жили… И были-то были, куда деваться. А ты помнишь, как мы там жили? А помнишь ли ты о том, как жили мы до этого, тогда, когда пресловутая спираль (не путать со спирохетой!) швыряла нас с тобой куда ни попадя, в том числе и туда, куда и в кошмарном сне больше не захочется попасть? Помнит ли вообще всё это хоть кто-нибудь кроме меня? Нет, кто-нибудь, конечно, помнит, хотя мне, впрочем, никакого дела нет до этого абстрактного кого-нибудь, а вот помнишь ли это ты? И если помнишь, то что? Хотя… А кто — ты? Каким тебя мне именем назвать? Спроси меня — сам не найду ответа. Да и немудрено — ты приходила ко мне в различные минуты жизни — и в трудные, и в радостные, и в какие угодно, не выбирая, когда придёшь, тогда и придёшь, но всегда, всегда в разных лицах. О, Боже мой, как я любил вас всех!.. Да и сейчас забыть не в состояньи. И вот итог: вы для меня слились в одно лицо, в единое созданье, в едино тело и в едину плоть. Вот только имя… Имя затерялось. И вновь немудрено — ведь идеал-то я повстречал всего единый раз, и уж его-то помню и храню в себе до мелочей, но всё ж о том отдельный разговор, ну а сейчас придётся говорить о вас, любимых, безлико, безъязыко, безымянно, как об одной, единой, о Тебе… Не обижайся за такой оборот — что поделать, иначе не выходит. Но знай и помни — как бы я тебя ни называл — помню, люблю, и целую руки.

Ну а ты — помнишь? Конечно же, я понимаю, всего ты помнить просто и не можешь, но, тем не менее, хочется верить, что одни эпизоды ты узнаешь, другие представишь по долетавшим до тебя слухам, о третьих, понятно, услышишь впервые — и в итоге перед тобой предстанет более-менее полная и, я полагаю, небезынтересная для тебя картина.

Итак: жили-были на Покровке…

*

«Ну и что? — спросит скептически настроенный читатель. — Ну, жили. Ну, были. Ну, на Покровке. А кто они, собственно говоря, такие, что этот так называемый автор сего опуса считает нужным о них здесь вспоминать? Мало ли всякого сброда на Покровке живёт? Это ежели о каждом писать…»

Что ж, поставленный вопрос вполне закономерен. Действительно, сброда всякого на Покровке больше чем достаточно, как, собственно, и в остальных местах, не лучше и не хуже. Но сброд сбродом, а раз уж вопрос поставлен, попытаюсь на него ответить. Итак, кто же они такие?

И вот тут-то в ответе всплывает конкретное определение, слово иностранного происхождения, чего зачастую терпеть не может наш родимый обыватель (я не говорю о нынешних новорусских обывателях, предпочитающих изъясняться на тюремно-английско-нижегородском наречии, ибо для них любые общепринятые слова и выражения могут показаться иностранными) — ишь, мол, обнаглели совсем, даже говорить всё не по-русски норовят, нет бы взять да сказать прямо, ясно и доходчиво — тунеядцы, мол, и всё тут, так нет же, знай твердят — богема, богема, придумают тоже… Мало того, обыватель у нас тоже разный культивируется, по сортам и породам, и если один знает, что слово «богема» произошло от «bohemia», то бишь, цыганщина, то другой-то может этого и не знать, а потому, ориентируясь на чисто звуковые ассоциации, предположить, что словечко это уж больно на «Бога мать…» похоже и искренне возмутиться по этому поводу, особенно если он ещё и истовый христианин. Я, конечно, понимаю это возмущение, но всё-таки будем говорить как есть — богема.

А богема, любезные мои ревнители русского языка, — это люди, занимающиеся в первую очередь, не побоюсь этого слова, творчеством, причём в любой его ипостаси, от изящной словесности до проектирования атомных станций, ставящие его во главу угла и, в отличие от всяческих профессионалов и членов союзов, не обязательно получающих за это деньги, ибо им гораздо более интересен сам процесс, нежели конечный результат, даже в нынешних условиях рыночной экономики, когда покупается и продаётся всё, что угодно. В любом случае, это не дельцы. Кто знает, может быть именно поэтому слово «богема» зачастую и приравнивается к ругательному, может быть именно поэтому во все времена богеме и лепили столько всеразличных ярлыков, может быть именно поэтому на богемный люд всегда косо смотрели — мол, работать люди не хотят, вечно сидят без копейки и занимаются какой-то хреновиной, но, тем не менее, наша русская богема жива и дай ей Бог всяческого здоровья!

Вот такое-то словечко… Иностранного происхождения.

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— Знаешь, недавно в одном из журналов нарвался я на статью о парижской богеме, ну и прочёл, само собой.

— Ну и?..

— Ну и… Распускают там всякие слюни и сопли: ах, мол, какие же они все там убогие, несчастненькие, какие одинокие и даже где-то блаженные, творцы, мол, живут, мол, в Париже, снимают крохотные мансарды в Латинском квартале, получают нищенское пособие, и знай себе рисуют, пишут, сочиняют день и ночь, разве что иногда соберутся компанией, попьют вина на это самое пособие — и снова расползаются по своим мансардам, как тараканы — и творят, творят…

— Пиндосы они, а не богема! Творить в Париже, да ещё и в Латинском квартале, да ещё и получая пособие — тут большого ума не надо. Мансарды, видишь ли, снимают! Да и пьют, небось, несчастненькие, «Вдову Клико»! Я бы тоже не прочь. А в подвал они, бляди, не хотели? Света Божьего не видеть и ни копейки от родного государства не иметь? И травиться бормотухой, от которой даже не блюёшь толком, а только маешься? Да ещё и творить, как они выражаются, при этом? Я могу сказать только одно — запусти любого из этих парижан в условия нашей, русской богемы — он помрёт либо через три дня от психологического шока, либо через неделю — от голода и безысходности. Вот и скажи мне теперь — какая же это богема? Разве это богема? И… если они — богема, то кто же тогда мы?

*

После всей этой преамбулы пришла пора, пожалуй, представить Вам, любезный мой читатель, своего героя. Да, как Вы уже наверняка догадались, он принадлежит или, по крайней мере, относит себя к славному богемному племени и даже пользуется некоторой известностью в его узких кругах. Но сие эфемерное состояние не представляет для моего героя самоцели, он человек достаточно скромный, да ещё и с кучей каких-то своих личных комплексов, так что ему, в общем-то, всё равно, насколько известно его имя и как к его имени относятся. Он может охарактеризовать себя словами Высоцкого «я себе уже всё доказал», — и тем удовлетвориться. Были времена, когда он к чему-то стремился, чего-то добивался, рвал и метал, затем почивал на каких-то лаврах — а кто, собственно, не страдал звёздной болезнью? — а затем, с возрастом, горячка прошла, осталось умение неплохо владеть гитарой и — не хуже — словом, в чём наш герой не видит ничего из ряда вон выходящего — это всё равно, что умение, скажем, хорошо работать на станке — профессионализм такого же порядка. А раз речь идёт о профессионализме, то тут мой герой может позволить себе небольшую слабость — и водочкой иногда злоупотребить, и в запойчик иной раз удариться, ведь мастерство не пропьёшь. Ну а имя его… Ну… как бы мне его назвать? Имя, конечно, дело немаловажное, и к выбору его нужно подходить с особой тщательностью, чтобы не получилось, скажем, так, что назову я своего героя Львом — а какой из него лев? Либо наоборот, назвать его, к примеру, Федей — и тут же может возникнуть нездоровая ассоциация с Фёдором Михайловичем. Но, поскольку всё-таки не имя определяет человека, а наоборот, то назову я его, не мудрствуя лукаво, допустим, Олегом. Олегом Александровичем. Или, попросту, Аликом. А фамилия его… Да в принципе, какое нам с вами, любезный читатель, дело до его фамилии? В моём повествовании она не играет совершенно никакой роли. Если же кто-то излишне ею заинтересуется — пусть обратится непосредственно к герою, и тот, с присущей ему скромностью, ответит: «Ну уж если меня зовут Аликом, то какая же тогда, по-вашему, у меня должна быть фамилия? Разумеется, Хроник».

*

Так вот: жили-были на Покровке три богемных человека.

но ведь начиналось-то всё не с Покровки…

*

Vivo

А ты помнишь, как всё начиналось? Помнишь, как мой герой ни с того ни с сего возник в твоём родном городе? Как он приехал, сам толком не зная, куда, к кому и зачем, просто — так случилось, трасса вывезла. За два дня до этого повстречались ему в пути две залётные юные девицы, шедшие на пару автостопом в гости к знакомым в одну из коммун в горной Адыгее. Не захотелось моему герою отпускать их одних — девицы маленькие, трасса есть трасса, мало ли что с ними может приключиться, а далеко не все приключения бывают приятными — вот он и решил отвезти их лично, всё равно времени у него было много, отчасти от нечего делать, отчасти — уж больно девицы симпатичные — рыцарь, чего там говорить. И нашёл он для одной из них надёжного напарника, в паре с другой вышел на трассу сам — и поехали. И лежал их путь через твой город, а поскольку у нашего героя там, как и во многих других местах, было несколько знакомых, у которых можно было гарантированно переночевать, то там-то и была назначена точка рандеву и промежуточной ночёвки. Помнишь?

Помнишь, как мой герой сидел за чашечкой кофе на веранде открытой кафушки на стыке двух главных улиц, а ты, проезжая мимо в троллейбусе, увидела его в окно и тут же почему-то узнала, хоть и видела его всего раз в жизни, год назад? Я-то прекрасно помню, с каким визгом ты пробежала от троллейбуса до веранды и бросилась ему на шею. Я-то прекрасно помню, как и он тебе обрадовался и как вы долго-долго не могли оторваться друг от друга, а затем ты спросила у него только одно:

— Ты сюда надолго?

— Не знаю, — с присущей ему беспечностью ответил мой герой. — Как карта ляжет.

И ты снова повисла на его шее. А потом вас словно прорвало — пошёл разговор взахлёб обо всём подряд, и вы никак не могли наговориться всласть, словно опасались, что это сон, который может вот-вот кончиться, и казалось, что ваш разговор может длиться вечно, и так, совершенно незаметно, промелькнул день и наступил вечер, и кафушка закрылась, что, как выяснилось, ей было свойственно, и вы уехали оттуда вместе, поскольку расставаться вам не хотелось, что, впрочем, было не удивительно. И наш герой спросил тебя:

— И куда мы сейчас поедем?

— На одну квартиру, где я иногда ночую. Это, конечно, не лучшее место в городе, но, я надеюсь, тебе там будет хорошо.

— За неимением хозяйки… — иронически хмыкнул наш герой. — Впрочем, о чём это я? С тобой мне будет хорошо везде.

Помнишь?..

*

Ну и… как вам это понравится? Этакий, понимаешь ли, светский лев (хотя и Алик), герой-любовник и покоритель юных сердец Ипполит Матвеевич Воробьянинов.

Может быть и так, но с этим ничего не поделаешь — ecce homo, и ничто человеческое ему не чуждо, да и не может быть чуждо, а уж если речь заходит о красивой женщине, то уж их-то мой герой никогда не чурался, да и в дальнейшем не станет этого делать. Если же разобраться в частностях… Конечно же, сей светскольвизм может быть не всегда уместен и не всем приятен, но, тем не менее, многим всё-таки нравится. Что же касается откровенно двусмысленных речей — товарищи вы мои дорогие, прислушайтесь, пожалуйста, к тому, какие речи звучат сейчас на каждом шагу — на улицах, в транспорте, с телеэкрана, наконец…

Но при всём при этом я должен заметить, к чести своего героя, ещё и о том, что он ни на секунду не забыл о своей главной задаче — сопровождении двух юных девиц, кои также были пристроены на ночлег, а на завтра им были назначены время и место встречи.

*

Но завтра было завтра, а сегодня впереди был целый вечер — куча времени и всего ничего. И приехали, помнится, вы на некую странную квартирку, нечто среднее между домашней рок-студией и притоном наркоманов, и после обязательного ритуала взаимных приветствий и взаимной приглядки друг к другу с её хозяином уселись все вместе на донельзя захламленной кухне. Разговор шёл… да не помню я, о чём шёл разговор, а герой мой поддерживал его совершенно автоматически, и спроси у него, что он утверждал пять минут назад, он бы наверняка затруднился с ответом, хотя перед тем что-то утверждал, с чем-то соглашался, против чего-то возражал, выдвигая при этом какие-то доводы… А о чём шла речь — не осознавал. Это я всё осознавал, это я, безымянный автор этих строк, следил за вами, наблюдал, примечал все мелочи отчасти просто внимательным, а отчасти и ревнивым взглядом, ибо — кто знает — может быть, тогда я был в тебя влюблён, а может, мне это просто казалось, хотя ни для меня, ни для тебя, ни для моего героя это не имело значения. Не в том было дело. А дело было в том, что каждый миг он видел, какими глазами ты на него смотришь и понимал, догадывался, что главный разговор ещё впереди. Собственно, так и оказалось…

*

Dolce

Боже мой, Боже мой, а я ведь и сам не подозревал, до каких мельчайших подробностей помню эти дни, помню даже сейчас, спустя… сколько лет?.. да сколько бы их ни прошло, но до сих пор отчётливо помнится каждый полутон. И… что же тут сказать? Одно, пожалуй: коль память избирательна, и всё же спустя тысячелетия хранится в ней всё до мелочей, то это значит, что в эти дни, ушедшие в былое, я всё-таки был счастлив; пусть недолго, пусть безвозвратно, но — ведь был я счастлив! — пусть день, пусть два, но даже через годы я ни на что не променяю память об этих днях — мне Память не простит. да можно ли забыть, как в этот вечер с тобою мы глядели друг на друга и видели, что в мире всё исчезло, а что осталось — явная случайность, и видели — вокруг не существует ничто на свете, кроме нас двоих? — тогда-то я и понял, а вернее, узрел воочью — вот они какие, лучистые глаза! — и был я счастлив, и ты была юна, и я был молод, и я любил тебя…

*

A tempo

Да, примерно так оно и было. А впоследствии под каким-то благовидным предлогом, без которого, в принципе, тоже можно было обойтись, вы уединились на балконе и там ты рассказала Алику о том, как тебе жилось последний год, примерно со дня вашего знакомства по сегодняшний день. А герой мой, выслушав твой рассказ, ненадолго призадумался, затем спросил:

— И не устала ты здесь, в этом городе?

— Устала, дальше некуда. А что делать?

— Так вот, дитя моё, что я тебе скажу. Завтра я отсюда уезжаю, раз уж взялся отвезти девчонок, то нужно это сделать. После этого я свободен как ветер и вполне могу вернуться сюда. А могу точно так же и не вернуться — страна большая, дорог много. Но дело не в этом. Скажу как доктор: тебе не повредило бы сменить обстановку и от всего отдохнуть, а затем можно и вернуться; время пройдёт, всё изменится, и скорее всего, к лучшему. Хочешь уехать со мной? Прямо завтра?

— С тобой? Уехать?

— Со мной. Уехать.

— Поехали.

*

Вот так, легко и быстро, вы всё и порешили. Вы не строили никаких далеко идущих планов, да и зачем — впереди вся страна — от Бреста до Магадана — и немыслимая куча времени — чего же боле? После этого решения, я помню, ты сразу просветлела и радостно кружилась по квартире, не в силах усидеть на месте, и только приговаривала-припевала: «Скорей бы утро, да в дорогу…» Да, несомненно, ты тоже была счастлива, и это радовало. Правда, хозяин квартиры, очевидно, имевший на тебя какие-то виды, нехорошо на вас косился, но какое вам было до него дело — счастье эгоистично, и ничего к этому не прибавить. Вы ждали утра.

Под утро ты вспомнила, что не мешало бы и поспать хоть часок, ушла в другую комнату и улеглась. Спустя некоторое время мой герой, откровенно затосковав, зашёл туда же и спросил:

— Спишь?

— Нет ещё.

— Не позволишь прилечь с тобой рядышком?

Если бы ты сказала «нет», он бы извинился и вышел на кухню либо на балкон, ни на что не сетуя, за это я ручаюсь. Но ты, неожиданно для него, ответила:

— Конечно ложись.

И с тех пор вы спали только вместе.

*

Донна Анна, донна моя Анна,

Вы не позабыли дон Жуана?

Посмотрите, Анна, он приехал,

Он вернулся, всеми позабытый,

Нет, я не шучу, мне не до смеха,

Он пришёл, он у ворот Мадрида

Он Вас ждёт. Спешите, донна Анна,

Вы хотели видеть дон Жуана?

Ради этой встречи, как ни странно,

Он вернулся к Вам из дальних стран…

Донна Анна, донна моя Анна,

Ну какой я, к чёрту, дон Жуан?

Где кинжал мой? Где камзол? Где шпага?

Где слуга из рода Ле Порелли?

Нет их и не будет. Я — бродяга,

Соплеменник древних менестрелей.

Где я пропадал? Бродил, пел песни,

Познавал себя, итожил годы

И всего лишился, кроме чести

И сознанья внутренней свободы.

C’est la vie. Скажите, донна Анна,

Вы такого ждали дон Жуана?

*

А вот за эти строки моему герою можно, пожалуй, простить всё: и пижонство, и откровенно двусмысленные фразы, и даже этакое… как бы это выразить… жуанпремьерство. Хотя бы только потому, что в результате родились такие строки.

*

…И был вечер, и была ночь. И было утро — день первый.

И в это утро, встав пораньше, встретили вы юных дев, нашли напарника для девицы, шедшей ранее в паре с моим героем, а он пошёл с тобой. И помню, как он (да и я тоже) поразился тем, что ты умудрилась собрать всё необходимое буквально за десяток минут (редчайшее качество, особенно для женщины; а если бы они ещё и брились — что бы это было — страшно представить), после чего всё было уложено в один рюкзак, к моему герою — в пути гораздо удобнее иметь с собой не кучу мелких сумочек и узелков, а одно большое багажное место, куда помещается всё; после чего вы не торопясь пошли на трассу. Спешить было некуда, ибо следующую точку рандеву вы назначили в Майкопе, а это настолько близко, что при желании пешком можно дойти.

Забегая вперёд, скажу, что одна из пар, ко всеобщему возмущению, так и поступила, не предупредив заранее об этом никого. И когда вы не дождались эту сладкую парочку в Майкопе, мой герой решил отвезти всех на место и, как полагается, в одиночку выйти на поиск — скажу без всякой иронии — вполне разумная мера, ибо мало ли что на трассе, тем более на кавказской, может случиться, — но выйти так и не успел, поскольку первый день у него ушёл на общение с друзьями, после которого весь второй день ушёл на опохмелку, а на третий пропавшие души возникли сами и, восторженно перебивая друг друга, наперебой щебетали о том, как им было хорошо шагать пешком, ночевать в стогах и наслаждаться местными красотами. Я думаю, можно представить, какие чувства все при этом испытывали и какие слова произносились в качестве комментариев к их рассказам, на что нашедшаяся парочка, нимало не смущаясь, отвечала: «Да ладно, всяко бывает…»

Но, опять же, не об этом речь. А речь о том, что для моего героя, Олега Александровича, старого скептика, всегда утверждающего, что трасса — не роскошь, а средство передвижения, но уж никак не развлечение и не забава, передвижение по трассе превратилось в тот день в настоящий праздник. Ни до ни после не бывало с ним, чтоб он ходил по трассе так спокойно, тем паче на Кавказе. И не диво — во всех машинах люди как-то по-доброму улыбались в ответ на твою счастливую улыбку и, глядя на этих людей, поневоле верилось, что всё будет в порядке, что без малейших эксцессов можно доехать куда угодно, хоть до Парижа, хоть до Хайфы. В тот день всё вокруг тебя делалось светлей и чище, и, пожалуй, сложно будет моему герою припомнить другой подобный день, были, конечно у него светлые дни и потом, но это было уже по-другому, лучше ли, хуже, неважно, но по-другому.

Так-то вы и ехали — до Майкопа, а затем, переночевав там, поутру выбрались на место, в горы — сначала каким-то автобусом, затем лесовозами. Так и дошли.

*

Встретили нас радостно. А когда выяснилось, что никого разыскивать не нужно, мы решили никуда не спешить и провести там, в предгорье, несколько дней.

С утра мы уходили куда глаза глядят, блуждали по лесам, купались в водопадах, валялись среди трав и цветов, предаваясь любви в любой миг при первом желании, зная, что здесь нас не увидит никто, кроме диких зверей, и в какой-то мере им уподобляясь. И каждый день ты раскрывалась передо мной с каких-то новых и новых сторон и открывала мне глаза на многое, а главное — на живую природу, которой я, выросший среди шахт и заводов, по сути толком и не видел никогда, так что попал буквально в новый для себя мир; ты же резвилась в нём как дома, и невозможно было оставаться равнодушным, глядя на это. И мы резвились вместе. И свершались маленькие чудеса. И мы были беззаботны, как боги. И мы были бессмертны, как дети. И это было счастьем.

*

Интересно, если в жизни человеческой взять одни лишь только моменты абсолютного счастья и сложить их вместе — сколько наберётся? День? Неделя? Пожалуй, месяц — максимальный срок. Но — остаётся память. Но — остаются тепло и доброта. И поэтому — стоит жить даже ради одного дня, даже ради одного часа, ибо уже тогда жизнь не будет прожита даром. Вы, конечно же, не задумывались об этом, до раздумий ли вам было, размышления пришли потом, а тогда — тогда вы просто наслаждались этими короткими счастливыми днями. Кто знает, может быть потом, когда-нибудь, мало ли где, да хотя бы и на смертном одре мой герой, вспомнив эти дни, сможет уверенно сказать: «Да, я был счастлив». И будет счастлив. А значит — жизнь уже прожита не зря, ибо вы сумели дать это недолгое счастье друг другу.

*

Но любое счастье, превращаясь в повседневность, приедается до оскомины. И потому было хорошо, что спустя несколько дней наступила пора уезжать. Уезжать и, если возможно, больше не возвращаться сюда, ибо — вспомните Евангелие — нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Нельзя возвращаться в те места, где ты был счастлив. И в одно прекрасное утро вы встали пораньше, собрались в одночасье, обняли своих друзей — и уехали. Страна большая, дорог много…

*

Ritenuto

Немного позже, в славном городе Ростове, куда вы приехали уже сложившейся парой, очень хороший друг, понаблюдав вас в течение дня, вечерком позвал моего героя прогуляться и чего-нибудь выпить, а за кружкой пива сказал:

— То, что ты не один — это хорошо. У путника должен быть спутник. Но помни о двух моментах. Первое — ты теперь отвечаешь за двоих, поскольку она — женщина и ей необходимо твоё крепкое плечо. И второе — рано или поздно она устанет от кочевой жизни именно потому, что она — женщина. И тогда она уйдёт. И с этим ничего не поделаешь, это нужно будет просто принять и смириться. А ты должен помнить об этом и всегда быть к этому готовым, дабы не воспринять её уход как удар. Подумай, пойми и запомни.

Что ж, так впоследствии и получилось. И это был, пожалуй, первый урок мудрости.

*

Но тогда, я повторяю, ни ты, ни мой герой нисколько об этом не задумывались, а просто, весёлые и счастливые, вышли в Божий свет как в копеечку. И всё вам было по силам, и весь мир — полностью — принадлежал вам.

Помнишь?..

*

Grave

Покровка, Покровка, родная винтовка…

Похмельный туман. Крохотная комнатёнка, похожая на гроб — такая же узкая и длинная. Двор-колодец. Грязный и заплёванный. Причём именно колодец, такие дворики не только в Питере встречаются, в старой Москве тоже бывают. Единственное окно выходит во двор. Первый этаж, потому солнце здесь довольно редкий гость — полтора-два часа в сутки, в остальное время электричеством обходимся. В комнате — царская обстановка: кровать, пара стульев, тумбочка и столик, на котором умещается только пишущая машинка, бумага же укладывается под рукой на табурете. За стеной — абстрактные проклятия вечно пьяного соседа, хозяина этой комнаты. Он, само собой, не работает, а живёт за счёт сдачи жилья. Эти деньги он пропивает за неделю, а последующие три недели с переменным успехом стреляет «на дело» то трояк, то пятёрку. Временами на него, сердечного, накатывает припадок delirium tremens, и он устраивает спринтерские забеги по квартире, когда с топором, когда с ножом, а когда и с молотком в руках в тщетных поисках привидевшегося ему мифического персонажа, якобы пришедшего сюда его убить. Короче говоря, ничего не скажешь, ничего не попишешь — хорошенькое гнёздышко, Эдем творца из нашенских времён, приют спокойствия, труда и вдохновенья, мансарда в Латинском квартале!

«Мать-мать-мать…» — привычно повторило эхо.

«Так и живём», — отправилось вдогонку.

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— Интересно, почему нам всем… сомнительно везёт, если можно так выразиться? Ну как ни снимешь себе комнату, так вечно хозяин попадается — страх берёт — либо алкаш, либо наркоман, либо вообще хрен представишь кто!

— Да всё правильно. Всё так и должно быть. Ты вспомни школьный курс физики и приложи его к социуму. Противоположные заряды взаимно притягиваются, и это можно только принимать как данность. Вот и притягиваются к тебе, приличному человеку, всяческие неприличные хозяева. Попадись тебе хоть раз в жизни приличный хозяин — то-то я удивлён буду.

— Ну ладно, пусть притягиваются, но не до такой же степени!

— А до какой ты ещё хочешь?

*

Ну ладно, с окружающим пейзажем мы вроде бы разобрались. А теперь давайте-ка присмотримся повнимательнее — а кто это там в теремочке живёт? Кто-кто в невысоком живёт? Неужто мышка-норушка? Или может, лягушка-квакушка? Ау! Живой кто есть?.. А кто это там в углу постанывает, скажите-ка мне на милость? А кому это там похмельный туман свет Божий застит? Ах да, ну конечно же, вот он, наш долгожданный герой (как-то заманчиво эта фраза звучит — чуть ли не герой нашего времени), лежит себе и не шевелится, думает, что замаскировался. Ну, понятное дело, Алик он и есть Алик, а если к тому же и Хроник…

Странное дело — к похмельным проклятиям соседа из-за стены добавляются какие-то новые любопытные вариации откуда-то снизу. Кто бы это мог быть? И чёрт возьми, красиво излагает, собака! Но… стоп! Откуда снизу — первый этаж?! Что это? Уж не бред ли? Ах да, Боже мой, вспомнил! Всё понятно. Это свои. Просыпаются, соколы ясные, открывают глазки, приходят в себя и начинается у них сложный процесс воздвигновения! Так-так… нужно попытаться повернуть голову. Вроде немного получается… Ну-ка, ещё… Что, Данила-мастер, не выходит каменный цветок? Да нет, вроде выходит… Ага, так и есть, лежат себе рядышком на полу и шевелятся, прямо как живые, и даже почти не пахнут. Ну ничего, птички мои, сейчас я вас расшевелю. Давайте-ка, орлы, воздвигайтесь…

— С добрым утром, господа! Ну и морды же у вас! Ну и как спалось на новом месте? Что снилось? Ну и смотритесь же вы со стороны — «Твикс» — сладкая парочка, хоть и однополая, скажу я вам по секрету. Как самочувствие? Утро туманное? А может оно ещё и седое? Ну чего молчите-то, как рыбы об лёд? Я так жажду услышать от вас хоть что-нибудь тёплое и хорошее, а вы…

— Брось издеваться, садист, — слышится в ответ прогорклый голос, начисто лишённый тембров и окрасок. — Это же надо, какая закалка у человека, сам, небось, еле дышит, а туда же… Нет бы подумать и сообщить, опохмелиться мы в этом доме найдём или как?

— Или как, разумеется. Ишь, чего захотели — опохмелиться! Вот они, друзья народа! Вот как они воюют против социал-демократов! Это же подумать только — не успели проснуться, воздвигнуться, умыться, морды свои разгладить — сразу им и опохмелиться подавай. А вот нет ничего в доме. И что — вы таки думаете, я шучу? Да чтоб надо мной всю жизнь так шутили! Сами же вчера всё выжрали и в две глотки, понимаешь ли, выражали сожаление о том, что мало взяли, а сегодня им опохмелиться прямо в постели хочется. Нет, друзья мои, за утренним пивом на Садовое кольцо полагается идти. Ну, говорите, аспиды, только честно — добровольцы есть?

— Аличек! Да ты не охренел, случайно? Какие добровольцы? Какие тут могут быть добровольцы? Ты посмотри на нас, двух жалких, несчастных людей — мы сильно похожи на добровольцев? Неужели мы, два убогих провинциала, похожи на добровольцев? Ты что, всерьёз считаешь, что кто-либо из нас двоих сумеет добраться до Садового и обратно без потерь? Нет, такие подвиги только тебе по плечу, и это вовсе не тонкая лесть. Ты у нас в Москве считай, что прижился, обрёл уникальнейший опыт, изучил алкогольную топографию, так тебе и карты в руки, а с нас какой спрос? Уж если кому из нас троих и предстоит идти на Садовое, так только тебе и никому больше. Сходи, а…

*

Вчерашним вечером в дверь к моему герою постучал вечно пьяный сосед:

— Алик… Там… Эта… К телефону тебя-то… зовут.

— Кто? Не представились?

— Да я уж не знаю-то… ты сам-то подойди да узнай, а мне-то что…

Из трубки донёсся до одури знакомый голос:

— Алька, здорово, бродяга! Узнал, или как?

— Артур, ты? — не поверил Алик своим ушам.

— А то кто же ещё? В общем, в Москве я. На сессию приехал.

— И где же ты находишься, позволь полюбопытствовать?

— На Белорусском вокзале.

— А какого, простите, хрена ты там делаешь, и почему ты вообще до сих пор находишься на вокзале, а не у меня?!

— Понял, еду. Но я не один.

— А какая разница?

Вот так вчерашним вечером и возникли у моего героя дорогие гости — два прекрасных актёра и хороших человека. Остаётся припомнить или представить — а сколько же они вчера приняли? Хотя это уже не имеет никакого значения, если встречаются старые друзья и своего рода соратники, ибо литературная и театральная богема — как партия и Ленин — близнецы-братья. А главное при этом всё-таки то, что друзья, как это ни прискорбно, совершенно правы и за пивом идти придётся не кому-нибудь, а Алику.

*

Adagio

А знаете ли вы, господа, каково оно — ходить за пивом по утрам? И известно ли вам, как это правильно делается? Возьму на себя смелость утверждать, что утренний поход за пивом — дело настолько тонкое, настолько, не побоюсь этого слова, щепетильное, что просто так, без теоретической и практической подготовки, может и не получиться, особенно с первого раза. Послушайте — может быть, мой скромный опыт и поможет вам в будущем, ведь каждому из нас рано или поздно становится свойственно ходить за пивом, в том числе и по утрам. Внемлите, господа.

Как только вы выбираетесь из подъезда на улицу, вам тут же приходится преодолевать лёгкий приступ тошноты и головокружения — от обычного свежего воздуха. Затем, собравшись с мыслями и осознав, в какую сторону нужно передвигаться, медленно, очень медленно следуешь на улицу с единственной мыслью: «А вот сейчас мы медленно-медленно спустимся вниз, к Садовому, и… какое стадо… нет, мы поимеем там всё пиво…» Преодолев две арки, оказываешься на Покровке и сворачиваешь в сторону Садового кольца. Поначалу существует опасность ошибиться направлением, но после двух-трёх попыток вырабатывается условный рефлекс и вы уже будете сворачивать туда, куда нужно, автоматически.

Затем следует довольно сложный процесс передвижения по оживлённой местности, кишащей всяческими людьми и автомобилями, которые норовят затравить вас, сбить с ног и растоптать. Мой опыт показывает, что во избежание подобных казусов нужно вытянуть правую руку вперёд и идти, не обращая внимания ни на что, в том числе и на светофоры. Вытянутая рука будет восприниматься как сигнал бедствия, сигнал полной неуправляемости, поэтому люди будут стараться вас обходить, а машины, в том числе и милицейские, объезжать стороной.

И вот так целых пятьсот метров… Но в жизни нашей есть одно отрадное свойство: в мире нет ничего бесконечного и потому всегда рано или поздно приходит конец любым, даже самым суровым, испытаниям. Это понимаешь тогда, когда в поле зрения наконец-то возникает Садовое кольцо и ларёк с хорошим пивом на его углу. Вот тут-то у вас впервые за всё утро — ручаюсь — вырвется облегчённый вздох, и вам поневоле вспомнится Веничка Ерофеев, который не мог пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив. И действительно, возникает ощущение, что это практически невыполнимо.

А пивняк всё ближе и ближе. Каждый миг он становится ближе на шаг, нежели миг назад. Уже можно расслышать интеллектуальные беседы завсегдатаев, перемежающиеся воспоминаниями о событиях вчерашнего дня, бурных и насыщенных всякими, приятными и не очень, происшествиями:

— Нет, батенька мой любезнейший, вы представляете себе?.. Держу пари, что вы даже представить себе этакого безобразия не в состоянии. Ну хорошо, ну приняли мы с хорошими людьми по… ну, много, в общем… Ну приняли, ну и что? При всём при том я же пришёл домой самостоятельно, пришёл спокойный, тихий, милый и ласковый, так нет же — эта… падшая женщина не придумала ничего лучшего, нежели учинить скандал и вызвать милицию. А уж когда они приехали — вот тут-то и наступил полный беспредел, такой, что даже я, при всём моём изысканном слоге, описать не берусь. Перо моё бессильно… И в итоге пришлось мне волей-неволей ночевать не дома и далеко не в самых… комфортабельных условиях. Оно, конечно, не впервой, но я одного не могу понять — на что же эта падшая женщина рассчитывает? Поклясться могу, пальцем её ни разу не трогал, но уж теперь-то, сударь мой любезный, поверьте, я ей этого просто так не спущу. Честное благородное слово!

— Э-э, милостивый государь, я, кажется мне, догадываюсь, в чём состоит ваша основная ошибка. Вы ещё очень молоды, а я, человек, проживший достойную жизнь, уверенно могу сказать вам, что теперь уже поздно что-либо «не спускать» вашей, как вы изволили выразиться, падшей женщине. Вы, почтеннейший, не учли того, что женщины суть существа, нуждающиеся в постоянном воспитывании, и потому воспитывать их необходимо регулярно. Лучше всего каждый день. А по праздникам — два раза в день. Если же вы до сих пор не претворяли в жизнь этого святого принципа, то вы, уж извините, сами себе… неказистый простофиля. Есть хорошая народная мудрость: поздно пить «Боржоми», когда почки отвалились. Так вот, любезнейший, ваши почки, по моему разумению, уже давно отвалились. Я скажу вам больше: есть такое понятие, кажется, в физике — цепная реакция. Так вот, по её законам, если уж создался неприятный для вас прецедент, то он неминуемо повторится, и будет повторяться с завидным постоянством, и прекратить сей процесс способен только летальный исход. А покуда он не наступил, вы можете делать всё, что вам угодно, но при этом в глазах вашей… женщины древнейшей профессии вы будете выглядеть хуже последнего… парнокопытного животного. Вот так-то, молодой человек.

Не нужно пугаться. Не нужно лихорадочно ощупывать собственную голову — вы в полном порядке, а такие речи на Покровке — не редкость. Поэтому нужно, воспринимая всё как должное, идти, как шли, прямиком к ларьку, не сбиваясь со взятого курса. И не волнуйтесь — глядя на вас, больного и разбитого, очередь расступится с почтительным пониманием и пропустит вас вперёд, ибо здесь всем понятно без слов, по личному опыту, что вы запросто можете не дожить до подхода своей очереди.

Итак, вот оно, вожделенное пиво, блаженный напиток, нет, напиток блаженных, обладающий чудодейственными тонизирующими, реанимирующими и реабилитирующими свойствами! Одну бутылку, естественно, необходимо сейчас же влить внутрь, это вызовет в вашем организме состояние эйфории и кратковременный прилив сил. Повторяю, кратковременный, но достаточный для того, чтобы осторожно уложить купленное пиво в пакет и придать своему телу обратное направление.

Здесь имеется ещё один существенный момент: поскольку пиво — вещь тяжёлая, а пакет, как правило, непрочен, то ни в коем случае нельзя нести пакет за ручки, нужно обнять его, крепче, нежели любимую женщину, прижать к себе елико возможно плотнее и так и нести его до самого родного порога. Не спорю, это выглядит довольно экзотично, но зато это надёжно и практично. Помимо всего у вас появляется уникальная возможность испытать на себе воспетое в веках милосердие русского народа, так как очень многие из прохожих, идущих вам навстречу, наверняка скажут что-либо наподобие: «Браток, эк тебя, бедолагу… Ты хоть дойдёшь? Может тебе помочь? Может тебе хоть сигарету дать? Давай, я прикурю сигарету и в зубы тебе вставлю, всё легче будет. Идти-то далеко?» А вы при этом скажете что-либо наподобие: «Да нет, спасибо, мне недолго, уж как-нибудь да доберусь, а станет совсем невмоготу, так кто-нибудь ещё обязательно мне сигаретку прикурит… Спасибо, родной».

И вот тут-то у вас возникнет удивительное чувство — вы начнёте ощущать себя коренным московским «синяком».

*

И вот, наконец, цель достигнута. Завершён нелёгкий путь. Перед глазами — вожделенная дверь. Ну вот и дошёл!.. Теперь… левой рукой перехватить покрепче пакет, правой нажать на кнопку звонка… Дверь открывается мгновенно: ждали. Чьи-то руки бережно перехватывают пакет из онемевших пальцев, и теперь уже можно — второй раз за утро — облегчённо вздохнуть. Тут же на этот вздох отзывается радостный голос:

— Принёс? Ах, умница! Ну, брат, спасибо тебе, спас!

Ну, принёс. Принёс и принёс, и ни к чему теперь ударяться в излишнее многословие. Дальнейшие действия предельно просты — бутылка берётся в левую руку, открывается о любой твёрдый предмет…

И немедленно выпил.

*

Жили-были на Покровке… И пили, как слепая лошадь воду.

*

Ad libitum

Всему скверному в мире, в том числе и абстинентному синдрому, рано или поздно приходит конец. Наступает блаженный миг, когда три морды разглаживаются, три организма начинают нормально работать, три головы — в coitus vecus! — перестают болеть и наступает время выбора: либо вспомнить о том, что нормальная похмельная доза равна вчерашней дозе плюс один стакан и дойти до вчерашнего или до ещё более худшего состояния, либо потихонечку приходить в норму, изредка, по мере надобности, поддерживая ослабленный постоянной борьбой с зелёным змием организм очередной бутылкой пива. Выбирается второе — и два «убогих провинциала» со свежими силами проходят тем же крестным путём к Садовому кольцу, приносят большое, на первый взгляд, количество целебного напитка — и начинается общение, начинается нормальный разговор, а затем, как обычно, невесть откуда возникает гитара и, по старой доброй традиции, переходит из рук в руки.

— Слушай, бродяга, ты — актёр-профессионал, ты не боишься сцены и умеешь на ней делать всё. Почему же ты никогда не выступаешь со своими сольными концертами?

— А мне вполне хватает спектаклей, ты же видел, каким я со сцены за кулисы выхожу. А вот почему бы тебе не попробовать выбраться с концертами на большую сцену?

— Спасибо, mon ami, я там уже бывал.

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— Может быть я полный идиот, может быть, я чего-то не понимаю, но… Слава Богу, что у меня нет телевизора, потому что когда я изредка слышу с экрана всякий дебилизм, именуемый современной поп и арт культурой, меня с души воротит, начинает тошнить и приходится постоянно опасаться, как бы кого из окружающих не обляпать. Не понимаю, как можно выпускать в эфир всякую галиматью и называть это культурой. У них там что, все сплошь деревянные сидят или они пропили свой последний умишко? Неужели нет в нашей культуре ничего более достойного, чем то, что мы вынуждены слушать, за редкими исключениями, само собой?

— Ну почему же деревянные? Почему же пропили? У них достаточно умишка для того, чтобы осознавать, что голова — это то, во что едят. И они безумно хотят, чтобы эту истину осознали все — поголовно — телезрители. Идёт акция всеобщего отупления. Так спокойнее. Помнишь чисто наше, русское, трамвайно-базарное оскорбление? «Больно умный!» Понимаешь — назвать человека умным считается оскорблением! Так пусть лучше все будут одинаково глупыми и никому не будет обидно. Как результат, процветает дебилизм в эфире. Там всё меньше хороших и умных песен и передач и всё больше откровенной глупости и пошлости. Потому-то нам там делать нечего и лично я в этой акции не участник. Лучше мы почитаем и споём своё здесь, на кухне, за рюмкой водки. И вообще, я предпочитаю быть первым парнем на селе, нежели последним в столице. Увольте…

*

Sotto voce

А помнишь ли ты?.. Помнишь ли, как вы с героем моим Аликом в очередной раз отлёживались у друзей в славном городе Ростове, откровенно предаваясь безделью и какой-то даже нездоровой праздности и сутками не вылезая из постели? Наконец, когда эта праздность начала вас всерьёз утомлять (ведь от безделья устаёшь гораздо больше, чем от самой тяжёлой работы), кто-то из ребят сообщил, что в ближайшие выходные в городе Ставрополе будет проводиться фестиваль авторской песни. Вот тут-то Алик и спросил тебя:

— Ты когда-нибудь бывала в Ставрополе?

— Нет.

— И я нет. Поехали?

Наутро вы были уже в пути.

*

Ставрополь… Ставрос… Странное впечатление производит этот город, очень странное. Если вспомнить нашу историю, то со времён генерала Ермолова и по сей день Ставрополь как был, так и остался приграничным городом на рубеже между Россией и горным Кавказом, в силу чего он никогда не был застрахован от набегов, что подтверждается и сейчас, на чеченской войне. Поэтому он такой… как бы это точнее выразить… низкий, приземистый, сжавшийся, всегда готовый к броску и удару. Впечатление подчёркивается тем, что в центре города, в старом Ставрополе практически не бывает зданий выше трёхэтажных, словно и они присели в ожидании удара и в готовности к броску. Ставрос… Как бык с тавром на арене… Но для добрых людей Ставрополь был и остаётся по-кавказски радушным и гостеприимным.

Не стану описывать сам фестиваль — отборочный тур, конкурсный концерт, прочее — всё это настолько рутинно, однообразно и утомительно, что не представляет ни малейшего интереса. Дело ведь вовсе не в конкурсе, ибо конкурс никогда не отражает истинного положения вещей и все прекрасно это знают, потому-то на фестивали люди зачастую приезжают (иной раз за многие тысячи вёрст) не ради конкурса и каких-то там мест и призов, а ради радости общения с себе подобными.

Вот и тогда меньше всего думалось о конкурсе и о том, что спеть со сцены. Наш самонадеянный герой решил спеть первое, что придёт в голову, и просто радовался знакомым людям, обнимал старых друзей, прислушивался к незнакомым именам, присматривался к незнакомым лицам… А перед самым конкурсным концертом ты подошла к нему и спросила:

— Ты здесь пока ещё ни с кем всерьёз не зацепился?

— Пока нет, а что?

— Тогда пойдём. Я тут познакомилась с тремя минчанами и, мне кажется, тебе они будут очень интересны. Пойдём… По-моему, это — нечто.

Что ж, твоему мнению всегда можно было доверять.

*

Да, действительно, я доверял твоему мнению почти безоговорочно, но кто бы мог себе представить, какой воистину царский подарок ты преподнесла мне в тот день! Да и ты сама не подозревала, что один из этих минчан окажется человеком, которого я до сих пор (а прошло много времени, не год и не пятилетка — гораздо больше) называю одним из самых-самых близких своих друзей. Ничего не скажешь, такие встречи — большая редкость, так что позволь хотя бы здесь, на этих страницах, ещё раз поблагодарить тебя за то, сделанное с твоей подачи, случайное знакомство. Иметь таких друзей — большое счастье, и в данном случае этим я всецело обязан тебе.

*

Но, конечно же, это осозналось гораздо позже, а тогда… тогда вы все вместе валялись на травке, неподалёку от импровизированной сцены, попивая холодное пиво, и резвились, изображая из себя альтернативное жюри. В руках у каждого был блокнот, куда записывались имена выступающих, а рядом с ними — комментарии к их выступлениям, зачастую достаточно язвительные, а временами и матерные; ну и, соответственно, оценки выступлений. Жаль, что эти блокноты не сохранились, там наверняка нашлось бы немало интересного, я уверен в этом хотя бы потому, что сам сидел неподалёку и краешком уха слышал ваши разговоры. И ах, как было досадно, когда под конец концерта вы переглянулись, печально вздохнули и сказали почти в один голос: «Однако… действительно неважно бежит японский спортсмен. Новых имён-то почти не отметилось. Куда катимся, ребята? Падаем ниже уровня городской канализации».

Когда же вышли на сцену минчане, Алик одобрительно хмыкнул и сказал: «Ого!»

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— А ведь действительно, господа, интересный казус случился в нашей культуре: уровень авторской песни резко упал по всем параметрам. Такое ощущение, что либо сработал закон больших чисел либо все таланты иссякли в одночасье. Этого не может быть, но как грустно слушать то, что сейчас поётся на слётах со сцены, а уж когда дело доходит до лауреатских концертов — застрелиться хочется. Рассказали бы мне об этом года три назад — не поверил бы, да и сейчас глазам и ушам своим иной раз верить отказываюсь. Почему?!

— Ну как почему? Всё очень просто. Потому что разрешили. Я, как человек, которому много лет вдалбливали в голову принципы научного коммунизма, могу припомнить теорию Маркса — развитие вытекает из обострения внутренних противоречий. Так вот — покуда авторская песня находилась в противоречии с нашим государством и его политикой — прогресс был налицо. Но вдруг авторскую песню официально разрешили и тем самым выбили почву у неё из-под ног. Не стало противоречия — не стало и прогресса, а отсутствие оного автоматически превращается в регресс. Но самым страшным было то, что наш верный помощник партии — комсомол — взял, так сказать, шефство над авторской песней и движением КСП. Можно подумать, что его об этом просили… Существует старая и проверенная истина: если хочешь надёжно и с гарантией развалить хорошее дело — поручи это комсомолу, а уж он не то, что тельняшку — и волосья в заду и задницу в клочья порвёт, но поручение выполнит. Вот и постарались от души. Первые симптомы развала проявились, насколько я помню, ещё на Грушинке-88, а оттуда, как чума, покатились по всей стране. Кстати, нужно отдать должное комсомолу, ему тоже было нелегко всё это разваливать, потому что люди пытались противостоять и сохранить лицо. Пытались тщательно, но тщетно. Как ни крути, а против чумы существует только одно действенное средство — огонь, но случаи самосожжения мне что-то не припоминаются… Одним из последних форпостов чистоты жанра был Кавказ, но, увы, пал и он. Когда начались кавказские междоусобицы, практически все лучшие из лучших ушли — кто в Москву, кто в Штаты, кто в «деревню Израиловку», и в итоге на Кавказе осталось столько хороших и сильных авторов, что их можно пересчитать по пальцам. Назвать поимённо?

— Да не стоит… Но что — неужели всё это так безнадежно?

— Ничто в мире не безнадежно кроме отсутствия надежды.

*

Но в те дни всё было светло и беззаботно и никому не думалось всерьёз ни о чём подобном, и вы с минчанами провели вместе прелестный день, плавно перешедший во всеобщее всенощное общение, наутро выступили на концерте лауреатов и разъехались, обменявшись на прощание адресами. С вас взяли честное слово непременно приехать в Минск, и слово это впоследствии вы сдержали. Но об этом — потом… А тогда сразу после лауреатского концерта ты сказала:

— Поехали отсюда немедленно.

— Куда?

— Не знаю… Ну, хотя бы в Кисловодск.

— Зачем?

— А ты помнишь, Борька приглашал нас в гости? Вот и поехали — и Борьке приятно будет, и нам полезно: отдохнём на водах, как аристократы.

— Я, конечно, не прочь, но к чему такая спешка?

— Да так… Предчувствие какое-то… Поедем отсюда, прошу тебя.

*

Предчувствие тебя не обмануло. Первой новостью, услышанной по радио сразу же по приезду в Кисловодск, было сообщение о том, что Ставрополь закрылся на карантин в связи с эпидемией холеры. Вы каким-то чудом успели оттуда выскочить; обошлось без длительного застревания в чужом городе со всеми вытекающими последствиями. Мой герой даже процитировал Курта Воннегута, предположив, что кто-то там, наверху, очень хорошо к нему относится (наивный чукотский юноша). Но вы не стали предаваться размышлениям по этому поводу, а улыбнулись друг другу и пошли себе… Да нет, не туда, куда может подумать фривольно настроенный читатель, а просто-напросто по Кисловодску разыскивать старого приятеля Борьку.

*

Lugubre

…Чёрт возьми, ничто так не выбивает из колеи, как нежданный звонок в дверь. И что бы ты по этому поводу ни думал — Изя — всё! (ой…) — хочешь, не хочешь, а открывать надо — мало ли с каким делом могут люди прийти. Самая простая и самая уважительная причина для нежданного визита — приезжему человеку негде переночевать и кто-то из ребят прислал его сюда. А приютить человека — святое дело, тебя самого без крыши никогда не оставляли, и отказать в ночлеге рука не поднимется и язык не повернётся. Короче говоря, дорогой мой, довольно дурака валять, давай-ка двери открывать.

— Аличек, здравствуй, мой родной!

— Здравствуй, друг мой Боренька, здравствуй. А ты, как я погляжу, уже успел надраться и притом, собака, без меня?

— Сейчас я надерусь и с тобой, но для начала скажи мне, как ты жив. Пишешь?

— Пописываю. Иной раз и покакиваю, не без того.

— Ну, слава Богу! А я уж грешным делом подумал, что ты умер от пьянства. У нас ведь, сам знаешь, общенародная известность приходит только посмертно, так что…

— Ты всегда, mon chere, отличался однобокостью мышления в сочетании с чрезмерно развитым воображением, но сейчас твои пьяные шуточки cовершенно неуместны.

— Хороши шуточки, ничего не скажешь! Я тут до полусмерти перепугался…

— Кто тебя напугал? Покажи мне его! Я хочу его обнять и пожать ему лапу! Я хочу… видеть этого человека!

— Так вот, посмотри на этих людей, пока они стоят перед тобой.

— …Проведите, проведите меня к нему!..

— Ну да, ему, поганцу, всё шуточки да смешочки, а мне-то каково? Представь: вот эти молодые люди, пришедшие со мной, если ты изволил это заметить, сидели спокойно у меня, пили… ну, неважно, скажем так, беседовали за нашу жизнь, как вдруг меня дёрнуло проговориться о том, что ты живёшь здесь и буквально в тридцати метрах. И что ты думаешь? Эти молодые люди тут же встали в стойку, как охотничьи спаниели, затем дружно и не сговариваясь пали предо мной на колени и принялись хором умолять познакомить их с тобой. Они, видишь ли, с раннего детства мечтают зреть твой светлый лик… И что же мне оставалось? Да только одно — взять их за шкуру и притащить сюда, тем более я и сам забеспокоился — говорю ж тебе, что известность приходит к нам только посмертно, посему это могло быть и неспроста. И вот я здесь. И что ты мне на это скажешь?

— Хм… Да что я скажу тебе… Доброго и нежного… Врёшь ты всё. Потому что пьян. И хочешь со мной добавить. Потому и пришёл. Желание-то, конечно, хорошее… Заходи. Наливай.

— Так это я — легко! Главное — доставай стаканы.

— Ты что, ослеп, что ли, мой светлый лик узрев в кои то веки? Глаза разуй — стоят на столе в полной готовности, как юные пионеры!

*

Accelerando

…Первая — колóм, вторая — соколом, остальные — «Белыми орлами».

Третья, четвёртая, пятая, все остальные — солидно, степенно, не спеша помахивая крыльями, одна за другой так и вливаются, так и вливаются в уже и без того достаточно измочаленный организм, а ему-то только этого и надо, а он-то и рад, а он так и свербит — давай-ка, мол, ещё, да не жадничай, много водки не бывает, водки бывает либо мало либо очень мало…

Первая встряхивает, вторая мобилизует… а после какой-то очередной наступает полное и беспредельное расслабление. Хорошо всё-таки, чёрт возьми! Хорошо, когда приходит друг, пусть даже и не один, и приносит водку, и тоже не одну… в смысле, бутылку. Сейчас бы ещё сесть в любимую позу — на пол, спиной к стене, прикрыть глаза и хотя бы ненадолго забыться, снова уйти в свои мысли, в прерванные воспоминания, чему только что принятый алкоголь хорошо поспособствует… Ан не тут-то было! Сквозь лёгкий перезвон в ушах пробивается язвительная реплика:

— Ты что же это, друг мой, думаешь, люди пришли сюда посмотреть, как ты водочку умеешь кушать? Так для этого, заверяю тебя, вовсе не нужно было сюда идти, этот трюк я и сам сумел бы прекрасно продемонстрировать, мало того, я мог бы поклясться хоть на Библии, хоть на Уставе КПСС — кому что больше нравится — что ты это делаешь точно так же, да ещё и на бис повторю. А посему прекрати-ка ты покуда её, родимую, употреблять, возьми-ка в свои нетрезвые лапы инструмент и спой чего-нибудь, чёрт тебя дери! Кстати, я и сам тебя уже тысячу лет толком не слышал. Ну, раскрой же кофр, возьми гитару, не ленись!

— Ленись, не ленись… При чём тут лень? Ты же прекрасно знаешь, что я уже давно беру гитару в руки только тогда, когда меня об этом попросят.

— Ну вот я тебя и попросил. Я хочу тебя услышать, да и люди, пожалуй, не откажутся, так что давай, не отлынивай от исполнения своих прямых обязанностей, или что, мне тебя нужно уговаривать, как девочку шестнадцати лет?

— Не нужно меня уговаривать. Забаву нашёл… Но может мы сначала ещё выпьем?

— А что, потом ты выпьешь с меньшим удовольствием?

Ну что ж, вполне логично. Значит, нужно оставить на время свои размышления, подняться с пола, вынуть гитару из кофра, усесться поудобнее на стул и…

И вот уже гитара в руках.

*

Cantabile

…Ну иди же ко мне, иди. Садись на колени. Давненько уж тебя я не держал, давненько… А ты всё такая же — лёгкая, тёплая, отзывчивая… Тебе удобно? Ну вот и хорошо.

А теперь скажи мне что-нибудь, не стесняйся. Э-э, да ты, как я погляжу, совершенно расстроена… Кто ж тебя так расстроил? Кто-кто? Как?! Неужели я? И чем же? Ах да, Боже мой, понимаю — давненько тебя в руки не брал и нет мне оправдания. Ах, я — пиндос! Ах, я — дикий и нехороший человек! Ну ничего, ничего, сейчас мы это поправим… Ну-ка, дивный ребёнок, скажи-ка букву «ля» дяде доктору… Надо же, экая неказистая буква «ля» у тебя получается… А теперь повтори ещё раз. Вот… вот, уже почище. А теперь ещё… Ещё… Вот! Вот она! Ты слышишь, как буква зазвучала? Так и держи.

Ну а теперь скажи мне букву «си». Повтори. Ещё… Вот так. А теперь букву «ре». Букву «соль»… Вот видишь, какая ты умница, а ещё, понимаешь ли, расстраиваться пыталась… Хотя — женщина есть женщина, всем вам свойственно время от времени капризничать, не можете вы без этого. А нам, мужчинам, остаётся одно — приводить вас в нормальное и работоспособное состояние. Ну-ка, скажи мне ещё что-нибудь. Всё, что угодно. Теперь ещё, пожалуйста. Вот видишь, вот и всё в порядке. Говори.

Говори, милая, говори, говори что хочешь, а я услышу и поддержу. Боже мой, кто бы сосчитал, сколько лет мы с тобой неразлучны! Сколько лет ты со мной вместе даже там, куда я не беру с собой никого! Кроме тебя… Кто может сказать, сколько раз я проклинал тебя, но при этом ни разу не выпускал из рук? И сколько раз в минуты жизни трудные ты успокаивала меня своим голосом? Посмотри мне в лицо — видишь, сколько на нём отметин? И на тебе их не меньше. Мы с тобой оба битые. Но если за одного битого двух небитых дают, то за нас двоих, битых-перебитых, четверых будет явно маловато — это вам не арифметика. И недаром друзья шутя называют нас идеальной парой — в каждой шутке есть доля шутки — мы действительно дополняем друг друга. Говори же, девочка, говори, сейчас и я с тобою вместе что-нибудь скажу. Что, я уже не молчу? Ну хорошо, я так и продолжу, только ты не умолкай. Вспомни, сколько раз злые языки распускали о нас нехорошие слухи, сколько раз они предрекали нам всяческие беды, напасти и смерть под забором, но я жив — благодаря тебе. И мы — живы всем назло, и мы — вместе всем назло, и мы — говорим, и когда мы говорим, злые языки пристыженно умолкают, ибо нечего им сказать, ибо наши слова — весомее. И всегда, как только ты, усевшись на мои колени, начинаешь звучать, я забываю обо всём, я вижу только тебя, я слышу только тебя и ухожу, ухожу за тобой без оглядки далеко-далеко, в гладь, в небыль, в Музыку, в Слово, в круговерть, в экстаз, в забытьё, забытьё сладкое, как сама смерть.

Говори же, девочка, говори же, милая, бери меня, веди меня, убивай меня и воскрешай вновь, живи во мне, только, главное, — говори!..

*

Semplice

…Тишина. И — глаза. Привычно нетрезвые глаза старого друга и немного более осмысленные — пришедших с ним молодых людей. И — тишина. И только через некоторое время в устах нетрезвого старого друга возникают слова:

— Ну, amico mio, скажу я тебе… Спасибо, порадовал. Умеешь, собака, когда захочешь! Ну да ладно… Водоньки выпьешь?

— Выпью. Наливай… Вот так, молодые люди. Вы довольны? Вот и хорошо. Значит, ничто не может помешать мне допить с вами сей божественный напиток и возвратиться к прерванной работе.

— Работе?.. А над чем, если не секрет?

— А вот это, хорошие мои, как раз секрет. Вот закончу — Бог даст, почитаете, скорее всего, в самиздате кто-нибудь размножит…

— А почему в самиздате? Это принципиально?

— Ну почему же… Принципы здесь совершенно ни при чём, просто существует два чисто субъективных фактора: во-первых, я неимоверно ленив, а во-вторых, мне гораздо интереснее что-то писать, нежели бегать, подобно укушенному в зад, по редакциям. Да и что толку бегать-то? Сами видите, что у нас сейчас в большинстве издаётся — литература для дебилов — низкопробные детективы и так называемая эротика. А такое писать я не умею, да и не желаю.

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— А всё-таки, что ни говори, но от всех этих свобод, снятий цензурных запретов и прочих пряников легче не стало, скорее наоборот.

— Обоснуй.

— Запросто. Всё биде в том, что люди кинулись в другую крайность, возник решающий и непреодолимый фактор — деньги. Есть деньги — плати и издадим всё, что угодно, хоть матюки на заборах отпечатаем офсетом, а нет денег — до свидания, уважаемый, до новых встреч. И будь ты хоть семи пядей во лбу, и пиши ты даже гениальнее Достоевского — без денег с тобой никто не станет разговаривать. Очередная гримаса свободного рынка, едри его мать… А ты представляешь, сколько стоит нормальный тираж? Я столько не заработаю за всю жизнь, а воровать не умею. Конечно, из любой безвыходной ситуации есть два выхода, и здесь этот закон выполняется в точности — их тоже ровно два. Первый — найти себе толстого спонсора с толстым кошельком, а второй — стать членом союза.

— Гм… Ну, найти толстого спонсора — задача нетривиальная, а вот стать членом союза ты никогда не пытался?

— Я?! Членом союза?! Вспомни старый хороший анекдот: поручика Ржевского спросили: «Скажите, поручик, вы не хотели бы стать генералом Лебедем?» Поручик Ржевский, не задумываясь, ответил: «Я?! Генералом Лебедем?! Это, простите, как — голой задницей в холодную воду? Да ещё и каждый день? Ни за что!»

— Кстати, господа, могу предположить, что если генерал Лебедь надумает устроить собственный путч, то он состоится на Новый год.

— А это ещё почему?

— Да потому, собственно, что устраивать путч под «Лебединое озеро» ему будет, мягко говоря, неудобно, а «Щелкунчика» обычно транслируют именно под Новый год.

— Ну почему же, такое мероприятие можно при желании организовать и под «Спящую красавицу»…

— Либо «Иоланту»…

— Да под что угодно. Но лучше под «Пиковую даму». Утренняя ария путчиста: «Как кончилась вчера игра? Наверно, я продулся страшно…»

— В любом случае, когда в очередной раз путч будет разгромлен, а его организаторы будут отсиживаться в Лефортово, по всем радиостанциям страны будут передавать «Лебединую песню» Сен-Санса.

Смех, аплодисменты.

— Ну хорошо, давайте вернёмся к нашим баранам, то бишь к вышеупомянутому союзу. Так вот, я могу сказать одно: я категорически не желаю быть членом союза. Мне, правда, и не предлагают им стать, но это ничего не меняет. Может быть, я был бы не прочь стать его мозгом, но в условиях нашей извечной геронтофилии для этого требуется быть старым, больным и ни на что не способным, и если хоть одно из этих условий не соблюдено, мозгом союза тебе не бывать. Напрашивается вопрос: если у союза такой старый, маразматический, иссохшийся и ни на что не пригодный мозг, то, скажите мне пожалуйста, на хрена ему молодой, активный и работоспособный член?!

*

Tranquillo

Вы, любезные мои читатели, можете сказать, что герой мой слишком самоуверен и судит обо всём на свете с излишним апломбом — и будете правы. Вы можете счесть его за душевнобольного, страдающего манией величия — и тоже будете правы. Вы даже можете заявить, что вам не интересны ни мой герой ни его бредни, закрыть эту книгу на полуслове и никогда больше её не открывать — и точно так же будете правы, да я, впрочем, Вас об этом уже предупреждал. Но увы, я с ним ничего поделать не могу. Он таков, каков есть, и я не стремлюсь сделать его лучше либо хуже, я просто беру его как явление и разглядываю со всех сторон, в каком-то смысле препарирую его, если Вас не покоробит такое определение. Зачем? Да я и сам не знаю. Просто мне интересно одновременно влезть в его шкуру и тут же посмотреть на него со стороны, отрешённым взглядом холодного наблюдателя, как завещала теорема Гёделя, чему учит наука системология. Я не знаю, интересно ли это Вам, но я и не задаюсь этим вопросом, ибо Вы вольны в своём выборе и, повторяю, в любой момент можете закрыть эту, отнюдь не обязательную для чтения, книгу. А я продолжу наблюдение за своим героем, для чего вновь удалюсь в ретроспективу.

*

Allegretto

…А в Кисловодске — благо, город маленький — Борька нашёлся довольно быстро. Обрадовавшись донельзя, он тут же объяснил своей маме, что к нему приехали дорогие гости, и отправился показывать вам город. Конечно, Кисловодск в рекламе не нуждается, но Борька, прекрасно знающий и любящий свой город, показал его в таких неожиданных ракурсах, что к вечеру вы и сами были готовы безоглядно влюбиться в этот, на первый взгляд, обычный маленький курортный городишко. А вечером, когда вы, завершив прогулку, попили нарзан из источника, помянув при этом добрым словом известного монтёра Мечникова, и присели передохнуть, ибо лучше передохнýть, чем передóхнуть, Борька ещё раз вас порадовал:

— А я знаю, ребята, куда я вас поселю. Есть у меня приятель, художник, у него здесь свой дом с мастерской, недалеко от центра. Он уехал по каким-то делам в Москву, а ключи от дома оставил мне, дав добро жить там сколько угодно до его приезда с единственным условием: кормить собаку и кота. Хотите?

Можно было бы и не спрашивать — такого чуда вы просто не ожидали.

*

По дороге к дому, помнится, Борька вас предупредил:

— Имейте в виду, ребята, пёс там довольно своеобразный. Он очень избирателен в отношениях с людьми и я до сих пор не могу понять, как он их различает; меня, к примеру, он почему-то не трогает, а вот жену мою плохо переносит, недавно вообще чуть было её не сожрал.

— Ничего, — ответил Алик, — разберёмся. До сих пор меня собаки не трогали.

Когда же вы открыли калитку и вошли во двор, огромный пёс-овчар бросился к вам, точнее, почему-то мимо Борьки прямиком к моему герою, положил лапы ему на плечи и лизнул в лицо. Рассмеявшись, Алик обнял пса и спросил:

— Собака, как тебя зовут?

— Султан, — ответил за собаку Борис.

— Почти солутан, — хмыкнул Алик. — Ну ладно, всё прекрасно. Будем жить.

*

Ты помнишь эти дни? Помнишь маленький, старый, начинающий врастать в землю домик, затерянный среди таких же частных кисловодских домишек? Помнишь тех милых зверей, с которыми вы там жили? Сторож-пёс и хозяин-кот. И эти функции между ними были чётко распределены. Султан — умнейшая и добрейшая собака — либо бегал по двору без привязи, привязывался он обычно на ночь, либо дремал в будке, но на стук калитки всегда мгновенно реагировал. При этом он никогда не подавал голоса попусту, так что вы твёрдо знали: если залаял Султан — пришли гости. К людям же действительно относился весьма избирательно.

Ты наверняка помнишь, как однажды поутру вы проснулись от недоумения: во дворе раздавался до того разъярённый лай, что герой мой даже удивился — на кого бы это Султан мог так оторваться? Выйдя во двор, он увидел, что у калитки стоит незнакомый человек, а Султан бросается на калитку с таким остервенением, что было понятно даже без стетоскопа: стоит открыть калитку, и Султан моментально съест без соли стоявшего с той стороны.

Изумившись, Алик взял Султана за ошейник, оттащил его к будке и пристегнул на цепь со словами: «Тише, Султанчик, я тебя уже выслушал, дай мне теперь и человека послушать». Затем, подойдя к калитке, он спросил:

— Ты что хотел, дорогой?

— Слушай, брат, — послышалось в ответ. — Я тут увидел, что у тебя в огороде мак растёт, ты мне его не продашь?

Тут-то Алик, конечно же, сразу понял, почему так лаял Султан. И ответил:

— Знаешь, брат, этот дом не мой, я здесь не хозяин, а потому никому ничего продавать не буду. Но если ты сумеешь пройти в огород так, чтоб я тебя не видел, и сорвать там этот мак — забирай его бесплатно.

И ушёл в дом.

Кто угадает с трёх раз, сорвал нежданный гость мак с грядки или нет?

*

Кот по имени Розка — отдельная тема для описания. Он был настоящим хозяином дома — гордым, независимым, с ярко выраженным чувством собственного достоинства. Даже кормёжку из рук он принимал со снисходительным видом — ладно уж, мол, чего там, давайте, поем, раз вы так настаиваете. Если его пытались погладить, когда он этого не хотел — он кусал протянутую к нему руку (а зубы у него были не хуже когтей) и молча удалялся. Если же он хотел, чтобы его погладили, то так же молча забирался на чьи-нибудь колени и ждал. И дожидался своего. Он тоже, как и Султан, обладал незауряднейшим чутьём. Всякий раз, когда мой герой возвращался из города, Розка встречал его на заборе. Ты не раз замечала и рассказывала, что минут за пять до прихода Алика он бросал все свои кошачьи дела, забирался на забор и высматривал его именно с той стороны, откуда тот и должен был появиться, ни разу при этом не ошибившись. Доходило до того, что как только Розка лез на забор, ты тут же разогревала ужин, ставила чайник, и когда Алик, уставший и голодный, ступал на порог, ужин был горячим и чайник закипал.

Но особенно этот кот поразил вас обоих тогда, когда однажды ночью ты вышла на двор (частный дом есть частный дом — при всех его преимуществах так называемые удобства всё-таки во дворе) и, возвратившись, рассказала:

— Представляешь, как странно: иду я к сортиру по тропинке, вдоль забора, и вдруг непонятно откуда появляется Розка, упирается лапами в ногу и не пускает вперёд. Я пытаюсь перешагнуть через него, а он шипит и кусает меня за ногу. Я спрашиваю его, в чём дело, он ничего не говорит, но вперёд не пускает. Я пытаюсь его погладить — кусает меня за руку и никуда не уходит. Пока я соображала, что происходит, впереди непонятно почему рухнула на землю тяжеленная доска, и если бы Розка меня не остановил, как раз на меня бы она и пришлась. После чего Розка фыркнул и гордо удалился с чувством исполненного долга.

*

Уходя из дома, Алик говорил:

— Ну, звери, я пошёл по делам, а вы тут ведите себя хорошо, не балуйтесь, не ссорьтесь, никого не обижайте, к посторонним людям не приставайте, и вообще будьте умницами. А я вам за это чего-нибудь вкусненького пожрать принесу из города.

Поскольку оба зверя были совершенно неприхотливы в еде, то разносолами их никто не баловал, а кормили в основном рыбой — и дёшево, и вкусно, и полезно. А за их трапезой — это был целый ритуал — вы всегда наблюдали с наслаждением. Султан моментально расправлялся со своей долей. После чего начинал облизываться и плотоядно коситься на долю Розки. Тот же, видя эти поползновения, давал понять, что Султану от него ничего не обломится. Само собой, псу это не нравилось, и он пытался отобрать у кота хотя бы кусочек. Кот активно сопротивлялся этому наглому произволу, и тогда Султан начинал трепать кота, прикусывать ему голову и таскать по двору. Но при этом он, как правило, старался не делать коту больно, да и кот, хоть шипел и брыкался, но когтей не выпускал.

Затем в дело вмешивался мой герой. Обозвав Султана агрессором, он сажал его на цепь, а Розкину рыбу отодвигал в такое место, куда бы пёс на цепи не сумел дотянуться. И вот тут-то начинался цирк. Кот устраивался со своей рыбой буквально в полуметре от сидящего на привязи Султана и — вкушал. Не ел, а именно вкушал, не спеша, по маленькому кусочку, смакуя, как истинный гурман, всем своим видом демонстрируя, как ему хорошо и вкусно, а у бедного Султана изо рта обильно капала слюна, он смотрел на Розкину трапезу несчастными глазами и поскуливал тихо и безнадежно.

Бедный пёс! В такие моменты его становилось искренне жаль, и потому, натешившись вволю этим зрелищем, вы доставали из холодильника специально оставленный для Султана лакомый кусочек и скармливали ему этот кусочек без остатка на глазах у ехидного кота, который, впрочем, к тому времени был сыт и благодушен, поэтому сцен не устраивал.

…Вот так бы жить да жить…

*

Ritenuto

А помнишь, как мы покидали этот дом? Как собирали вещи, пили чай на посошок, а в это время во дворе скулил Султан, а Розка ходил вокруг нас кругами? Помнишь? Помнишь, как мы уже дошли до угла, а вой Султана был всё ещё отчётливо слышен? А когда я обернулся на углу, то увидел Розку, смотрящего с забора нам вслед. Силуэт кота на фоне заката… Сюжет для импрессионистов…

Грустно всё это было… И шагал я по улице, понурив голову, и ворочал в голове какие-то на редкость мрачные мысли. Ты же брела, не глядя по сторонам, вцепившись в мою ладонь, и тихонько, по-детски, всхлипывала и шмыгала носом. И что я мог тогда поделать? И как я мог тебя утешить?..

Я сказал тебе:

— Ну а что делать, жизнь у нас такая, холера… неказистая. Ты уж поверь мне, старому дураку, нам ещё не раз придётся уходить из всяческих приятных мест, от разных хороших людей и, возможно, уходить навсегда. И если при этом каждый раз так расстраиваться — ни одних нервов надолго не хватит, износишься к чёртовой матери, заболеешь нервным истощением, мальчики на тебя заглядываться перестанут. Оно тебе надо, такое счастье? Брось, к этому нужно привыкнуть и всё воспринимать как должное. Попробуй, вдруг получится.

— Я понимаю, — ответила ты. — Я всё понимаю. И ты, наверное, прав. Совершенно прав. Но уходить от людей — это одно, а вот их как можно оставить? Они же — не люди. Они — гораздо лучше.

И что я мог тебе ответить?..

*

Andante

…Так долго были вместе, что успело

Смениться лето осенью. Зима

Сама пришла потом. Не в этом дело.

Направо — Брест, налево — Колыма,

А между ними — мы, чуть ближе к Бресту;

Везде желанны и везде не к месту,

Поскольку неуместность — Божий знак,

Присущий лишь блаженным и влюблённым.

Мы не были нигде определённо,

А просто были рядышком. Вот так.

Так долго были вместе, что закаты

Пред нами отгорели сотню раз

Иль около того. Мы тем богаты,

Что дорого ценили каждый час,

Боясь его растратить на безделье.

Часы слагались в дни, а дни — в недели

И, неделимы, шли мы дням вослед

И в этих днях нам вместе было сладко.

Всё просто — словно детская загадка.

И тривиально — как её ответ…

*

В один из этих дней ты с озабоченным видом сказала:

— Знаешь, Аличек, я должна сообщить тебе пренеприятнейшее известие.

— Что случилось? — озадаченно спросил мой герой. — Неужели ревизор?

— Да нет, — засмеялась ты, — гораздо хуже. У нас деньги кончаются.

— Ну и что? Кончаются — и хрен с ними. Потерпи до завтрашнего дня, а завтра, я полагаю, они уже кончаться не будут.

— Это почему?

— Либо они у нас появятся в каком-то количестве, либо наоборот, кончаться будет уже нечему. Но лично я полагаю, что они у нас всё-таки появятся.

— И где ж ты их возьмёшь?

— Вот завтра и посмотришь.

*

И назавтра вы отправились в город, захватив с собой гитару. Кое-какой опыт работы на улицах у Алика имелся и, естественно, грех было им не воспользоваться.

Кисловодск — город маленький. И работать с гитарой там имеет смысл только в одном месте — в центральном парке у нарзанной галереи. Здесь вам не Москва, где, в принципе, можно встать в любом подземном переходе и петь всё, что угодно, а проходящие мимо люди будут время от времени бросать тебе деньги, как нищему (за что и не люблю переходы). Здесь — неспешная и скучающая курортная толпа, которая рада любому, нарушающему провинциальную скуку, зрелищу, потому люди, конечно же, остановятся взглянуть, что это такое в парке появилось, но далее этих людей необходимо удержать возле себя и заставить слушать, что получается не всегда и не у всех. Ну да ладно, попробуем! Главная задача — прежде всего правильно выбрать место, самое людное и одновременно самое праздное. В Кисловодске такое место только одно — как уже было сказано, у нарзанной галереи. Что ж, раз с местом определились, дело за немногим: начать да кончить.

Не спеша (личная примета: чем меньше суетишься, тем лучше получается) Алик присел на скамеечку неподалёку от выбранного места, выкурил сигарету, посидел, слегка расслабившись, затем сказал себе: «Пора!»

Так же не торопясь поднялся, встал на выбранное место, надел себе на шею ошейник[1], расчехлил гитару, пристегнул её к ошейнику, взял для пробы несколько нот, проверил настройку и — начал.

*

Первый выход моего героя на уличную работу, его дебют, если можно так выразиться, состоялся довольно-таки давно в одном из подземных переходов славного города Ростова. Переход, бесспорно, место довольно-таки специфическое: как только он встал у стены, так сразу же сработало нездоровое воображение — живо представилось, как напротив выстраивается взвод, поднимает по команде винтовки и…

Это дурацкое видение преследовало Алика довольно долго. Тогда, в Кисловодске, оно ещё не отвязалось окончательно, поэтому, прежде чем начать, Алик прикрыл глаза, отгоняя от себя жутковатый призрак, и спел первые строки, не глядя на окружающих и стараясь внушить себе, что вокруг никого нет.

Поначалу, как всегда, сбежались любопытные дети — ещё бы, Бонифаций на каникулах; затем потихонечку начали подходить и взрослые. К тому времени призрак уже исчез и появился кураж — хорошая примета. И Алик уже мог спокойно поднять веки и взглянуть окружающим людям… а чёрт его не знает, куда взглянуть — в глаза ли, в лица, а может и куда поглубже, куда не всякий раз и заглянуть-то получается, ведь люди — разные, ведь у каждого из них своя, личная реакция на мелодию и слово, потому-то иной раз и выпадает счастье увидеть такие глаза, что хочется жить. Вот и тогда ему выпало это редкое счастье и он уже не задумывался о том, что сказать и спеть дальше, поскольку чувствовал, что всё сказанное и спетое в любом случае ляжет в масть и будет правильно воспринято и понято — редчайшее и прекраснейшее ощущение — и в конце концов он сам дошёл до состояния блаженства, до того, что называется моральным оргазмом — чувство реальности исчезло Бог весть куда и мой герой смутно осознавал, где он находится и что делает.

Пришёл он в себя от аплодисментов. «Спасибо вам, люди, спасибо всем! Спасибо. Ну а теперь, если хотите, если я вам ещё не надоел, то послушайте… вот это». Звучит короткая ритурнель и краешек глаза замечает, как кто-то из публики кладёт рубль в гитарный чехол. Дурной пример, как известно, заразителен. Процесс пошёл.

*

Если хорошо припомнить, в тот далёкий год уличных музыкантов было ещё крайне мало — не набрал свою силу великий почин. Но уровень у каждого был достаточно высоким, было что послушать, не то, что ныне, когда музыкантов видишь в каждом переходе и на каждой узловой станции метро, а прислушаешься — и с ностальгией вспоминаешь о былых временах. Увы и ах, всё на свете имеет склонность к деградации, и уличные музыканты тоже не исключение. Но тогда… тогда они работали на хорошем уровне и вполне заслуженно зарабатывали свои деньги.

Потому, мне кажется, нет ничего предосудительного в том, что и вы с моим героем довольно долгое время жили на уличные заработки и вам вполне хватало не только на всё необходимое, но даже и на то, чтобы время от времени баловать друг друга какими-то мелкими, но приятными подарками — а много ли человеку для радости надо? Маленький кусочек внимания со стороны другого человека, и боле ничего. И были вы беспечны, как птицы небесные, и не задумывались о том, что день грядущий вам готовит, и не считали, что его ваш взор напрасно ловит, и не забивали себе голову излишними проблемами, ибо зряшное и никчёмное это занятие, а просто жили. Как хотели. Как могли.

*

Dolce

…Ну а ты, родная моя, что скалишься на меня клавиатурой? Не иначе, смешно тебе, ещё бы, который день хожу вокруг тебя, как кот вокруг горячего сала, а сесть вплотную никак не решаюсь. Да-да, понимаю, мне самому иной раз смешно — держу тебя наготове, как старый чекист именное оружие, презентованное лично Феликсом Эдмундовичем, сдуваю с тебя каждую пылинку и, тем не менее, работать за тебя сажусь, прямо скажем, не часто. А всё почему? Да потому, что слишком много времени отнимают друзья и крепкие спиртные напитки. Kогда я прихожу к тебе и кладу руки на твои клавиши, то на лист изливается всё то, что накопилось во мне за последнее время, но после этого я поднимаюсь из-за стола совершенно опустошённым, и мне вновь приходится проводить какое-то время в вынужденной праздности, дабы опять что-нибудь во мне накопилось. И так проходит вся наша жизнь — по синусоиде, всплеск чередуется со спадом, как в ленинском определении кризиса как основной приметы загнивания капитализма, и это повторяется и повторяется до бесконечности. Да и можно ли по-другому?

А ты, моя умница, издавна бродишь со мной по жизни. Я очень хорошо помню, как ты ко мне пришла — я купил тебя с рук у некоего писателя, который имел глупость променять тебя на компьютер… Да какой компьютер может заменить тебя? Компьютер большой и неповоротливый, его не возьмёшь с собой в дорогу, его даже на руки поднимаешь с усилием, за ним можно только тупо сидеть. А ты, обойдя со мной добрых полстраны и насквозь проникшись моим образом жизни, прекрасно знаешь, чего я от тебя хочу, и иной раз даже помимо моей воли отпечатываешь на листе именно те единственно правильные слова, которые я только что долго и безуспешно искал. Выходит, ты сама находишь их за меня. За что и люблю. А ты это понимаешь и — хотя и не признаёшься — отвечаешь мне взаимностью.

Вот так мы и живём с тобой — в тандеме: я думаю, ты пишешь за меня, а кто-то, наши строки прочитав, приходит временами в изумленье и думает: «Хорошие дела… Откуда же они всё это знают?» — а мы не знаем — просто говорим так, как живём, ну а живём — как пишем, и весь тебе секрет. Не правда ль, прост?

Прост. Как крыловский ларчик. Прост до того, что многих тянет выискать в нашей простоте какую-то подоплеку, хотя её там нет. Мы не держим секретов, просто пишем то, что есть, пишем нашу жизнь.

А вот сейчас, пожалуй, я тебя всё-таки включу и посмотрю, что же хорошего мы с тобой сегодня сможем сказать друг другу. Ты готова?..

*

Con malincolia

Готова… Дочь попова… Нет, видно не улыбается нынче судьба моему герою и не придётся ему сегодня поработать, невзирая на все его наивно-восторженные внутренние могологи, ибо опять раздаётся звонок в дверь. И кто бы это мог быть на сей раз? А вот сейчас проверим…

Из-за открывшейся двери — резкая фраза прямо в лицо:

— Руки!..

— Мыли. Здравствуй, Мастер, заходи и рассказывай — где ты пропадал, собака бешеная? Рад тебя, гадюку, видеть. — И ведь действительно рад, хоть и оторвался от дела! Да и как же иначе — человек уж больно хороший.

— Да я так, пролетая над городом Череповцом, послал всех к… ну, ты понимаешь, куда, а сам к тебе в гости, по-соседски, на огонёк.

— Ну вот и славно.

— А я ещё и водочки принёс. И закусочки заодно.

— Ну так вообще прекрасно. Наливай.

*

Да, это — Мастер. Человек, которого даже не признающая авторитетов богема уважительно величает Мастером. Блестящий театральный режиссёр, дипломант и лауреат, заслуженный артист (а может и народный, точно не помню), обаятельнейший человек и большая умница.

Когда-то, во времена прошедшие, он сумел поднять из праха один из провинциальных театров, причём поднять до международного уровня. Само собой, после этого носили его на руках и воздавали ему всяческие почести и всё, вроде бы, шло хорошо… до поры. Но жизнь наша непредсказуема и постоянно преподносит нам всяческие сюрпризы. Любая, даже самая богатая фантазия бессильна перед жизнью, а человек бессилен перед её пакостями. Конечно, можно хмыкнуть и усомниться в сказанном, но мне приходилось убеждаться в этом, а история Мастера — далеко не лишнее тому подтверждение.

Представьте — когда его театр был на гастролях в Германии (а уж кто-кто, но рачительные немцы никогда не пригласят к себе плохой коллектив, да ещё и с оплатой проезда и проживания), какие-то идиоты из городских властей (не оскудела ими земля русская) открыли в помещении театра… кафе, дабы не простаивало помещение, нерентабельно всё-таки, хозрасчёт нынче на дворе. А когда Мастер, вернувшись, выразил… скажем так, недоумение по этому поводу, ему сказали: «А что, всё в порядке. И вообще — давай-ка на будущее попробуем совместить театр и кафе. Представляешь — такого нет нигде, а у нас — будет. А играть и репетировать можно прямо между столиками. Так это и назовём: театр “Между столиками”. Конечно, это сложно представить и воплотить, но ты же — ас, ты же — народный и прочее, так что же ты — неужели не справишься?»

Конечно, все мы рождены, чтоб сказку сделать былью, и чем страшнее сказка, тем старательнее мы воплощаем её в быль, упорно и героически, преодолевая всевозможные препоны и преграды, и всё затем, чтоб потом, поглядев на дело рук своих, изумлённо произнести: «Ну ни хрена себе, чего наворотили!..» — и на миг ощутить себя котом Баюном из старого непристойного анекдота; и Мастер при большом желании тоже сумел бы справиться с заданной ему сказкой, особенно, если бы отбросил в сторону личное самолюбие. Но он чересчур уважал себя, и потому поступил по-ленински — пошёл другим путём.

Спустя неделю он, предварительно сделав анонс в местной прессе и пригласив на «торжество» всех отцов города, устроил торжественные похороны театра. В течение часа, покуда собирались все приглашённые, местные лабухи, стоя у театрального подъезда, играли «жмура» (траурный марш Шопена из Второй сонаты си-бемоль-минор). Затем народ пригласили в зал, где на сцене стоял символический гроб. Пара дюжих молодцов сняла театральную вывеску, внесла её в зал, уложила в гроб, после чего были произнесены надгробные речи, батюшка с кадилом отслужил по всем правилам панихиду, гроб заколотили и вынесли. Так тоже случается в жизни нашей — человек своими руками похоронил любимое детище — собственный театр.

После «похорон» Мастер уехал из этого города куда глаза глядят, преизрядно помотался по стране и, по правилу спирали, очутился в Москве. А поскольку безработные режиссёры тоже кушать хотят, есть у них такое странное свойство, то пошёл он на рынок в Лужники торговать тараканами (американским средством «Комбат», по непроверенным слухам, довольно эффективным). И — застрял там. Да уж чего там говорить… Воистину — жизнь богаче фантазии.

*

Из застольных бесед с Мастером:

— …нет, Аличек, ну ты представляешь хохму: стою я на ряду со своими тараканами, шумлю понемногу, рекламирую товар, а рядом девица стоит и тоже шуметь пытается, это со мной-то рядом, представляешь? И хоть бы чего достойное шумела, продумала бы себе рекламу, как я, например, сам ведь знаешь, мне там равных мало, а то повторяет одно и то же, как заведённая: «Водосто-ойкая францу-узская тушь!..» Ну мне, сам понимаешь, все эти водостойкие и французские по барабану, я знай себе тараканов продвигаю всячески, как вдруг… нет, ты представляешь?.. эта дева мне заявляет: «Мужчина, вы мне так мешаете со своими тараканами! Вы бы лучше куда-нибудь в другое место с ними перешли, а то вы мне так мешаете, вы даже сами себе не представляете, как вы мне мешаете! Я бывшая актриса, понимаете? Вы знаете, что такое сцена? Вы знаете, какой тщательной настройки она требует? Мне просто необходимо правильно настроиться, а вы со своими тараканами полностью выбиваете меня из образа! Я так совершенно не могу работать, я же всё-таки бывшая актриса, а вы, мужчина, этого не понимаете». Нет, ты не смейся, это вовсе не смешно, мало того, это печально, — ты попытайся представить себе это безобразие в лицах! Это — она — мне — такое — сказала! Да попади она ко мне в театр, я бы живо её так настроил, как ей и не снилось! «Водосто-ойкая!.. Францу-узская!..»

— Ну ладно, я надеюсь, ты ей достойно ответил?

— Вполне. Я сказал: «Детка, успокойся и не бренчи нервами понапрасну. Все эти твои “настройки” не стоят ломаного яйца. Все мы здесь — из бывших».

*

— Ну давай, Мастер. За несомненный успех нашего безнадежного мероприятия.

— Давай. Хоп.

— Эх… Хороша, зараза. Таки недаром в народной песне сказано: слáдка водочка. Ты чувствуешь душу русского народа, выраженную в этом светлом образе? Сладка водочка!

— Сладкая-то она сладкая, подтверждаю со всей ответственностью, но наутро от неё бывает совсем не сладко, скорее наоборот.

— Да ну и хрен с ним. Налей-ка лучше ещё помалу. С нашей жизнью, сам знаешь, если водоньку не пить, так и с ума сойти недолго. Точнее, с жалких остатков нашего ума…

— Останков…

— И не говори мне, что я неправ.

— Не буду.

— Ну а ты что, всё там же, в Нужниках подвизаешься?

— Там же, там же. Уничтожаем тараканов всех пород с гарантией. Вымирают оптом и в розницу по системе эпидемии… Ну а тебе-то без денег сидеть не надоело? Не хочешь там же со мной на пару поработать?

— Я? Ты хорошо об этом подумал? Да какой из меня коммерсант?

— А из меня? Разве я коммерсант? Я простой мелкий спекулянт. Тут дело вовсе не в коммерции, просто-напросто мне там весело, я смотрю на всё окружающее безобразие глазами театрального человека и тихо радуюсь.

— Интересно, чему?

— Сходи туда разок, посмотри сам, и всё поймёшь. Все эти Лужники — единый большой театр. Представь — огромный рынок, дикая и дурная толпа покупателей, таких же, по сути, спекулянтов, как и я, мчится, выпучив глаза, сама не ведая куда, а перед каждым продавцом стоит конкретная задача — привлечь к себе внимание этой дикой толпы, остановить её хоть на миг, ибо только так можно будет хоть что-то продать. И каждый решает эту проблему в меру своих сил и способностей. А посему на каждом шагу — театр. Театр одного актёра. И буквально каждого из продавцов после уникального лужниковского опыта можно уверенно выпускать на любую сцену. Будь сейчас у меня своя труппа — я бы каждого актёра там обкатал и только после этого сам бы за него взялся. Уверен, что тебе, как человеку, близко знающему сцену, было бы там весьма небезынтересно.

— Знаешь, Мастер, в мире, конечно, нет ничего невозможного, но сейчас я пока что пытаюсь чего-то написать и мне очень не хочется отрываться от процесса. Вот закончу свою непосредственную работу — тогда, быть может…

— Да не быть может, а совершенно точно. И мне там с тобой веселей будет, и тебе будет хорошо. Вот давай-ка за это и выпьем, хоп?

*

Moderato

А не припоминается ли тебе первый блин, который комом, первый печальный опыт работы на рынке, приобретённый моим героем чуть ли не на старости лет? Уж не знаю, как ты, а я припоминаю его с этаким… слегка саркастическим смешком. Впрочем, сейчас-то можно и посмеяться, а тогда…

Были смутные времена. Правители наши имели странную и необъяснимую тенденцию не засиживаться подолгу в своих креслах, а каждый новоприбывший правитель считал своим священным долгом внести что-либо новое в наше многострадальное законодательство, посему законы менялись как портянки (хотелось бы сказать «как перчатки», но подумалось — а знают ли наши тогдашние правители, как меняют перчатки?) — и потому никто, даже сами так называемые органы правопорядка толком не понимали, что нынче можно, чего нельзя и где проходит граница между «можно» и «нельзя». То-то времечко было! То-то были люди в наше время! Не то, что нынешнее племя. Богатыри, едрёна мать… Недаром, видать, позже была выпущена водка с картиной «Три богатыря» на этикетке, ох, недаром. Это, я полагаю, тоже своего рода ностальгия по тем смутным, но таки весёлым временам.

И случилось в те дни незабвенное событие — табачный голод. Такие события, прямо скажем, стираются из памяти людской очень не скоро, и наверняка по сей день заядлые курильщики просыпаются в поту холодном, если припомнят на ночь глядя о том времени. Да уж, такого на моей памяти ещё не бывало никогда. Табак исчез. Сигарет не было как таковых. Никаких и нигде. Поллитровая банка бычков на краснодарском базаре стоила десять рублей, на ростовском — двенадцать. Фраза «где бы достать…» воспринималась однозначно — все понимали, что речь идёт отнюдь не о водке. В Москве стихийно возникали табачные бунты и табачные забастовки. Привыкшие ко всему русские люди на полном серьёзе стали говорить: «Куда мы катимся?»

И вот в эти-то светлые денёчки у вас вновь в очередной раз кончились деньги — грустная, но, увы, привычная картина. Безденежье нагрянуло в твоём родном городе, куда вы приехали прямиком из Москвы. В Москве же Алику невероятно повезло — он умудрился всеми правдами и неправдами раздобыть несколько блоков югославских сигарет; хоть они и слабенькие, и табак там ни в какое сравнение с нашим не идёт, особенно с питерским «Беломором» фабрики Урицкого, но — на безрыбье и сам раком встанешь, курили и это с удовольствием. И вот решил он от безысходности выйти на базар и продать там один блок, благо, товар ходовой, за полчаса разлетится. К тому же несколько дней назад наш очередной глава правительства подписал закон о частном предпринимательстве, что подавало Алику, наивному чукотскому юноше, призрачную надежду избежать конфликтов с милицией.

*

И вышел он на центральный рынок, и встал там неподалёку от входа и, не говоря ни слова, крутил в руках две пачки сигарет — товар в рекламе не нуждался. Через несколько минут кто-то, не веря своим глазам, подошёл и стал первым покупателем. За ним следующий. Затем ещё. И ещё. За каких-то полчаса ушло почти всё, как, впрочем, и предполагалось. А затем, под занавес, к моему герою подошёл некто, спросивший:

— Продаёшь?

— Ну да.

— И почём?

— Пятёрка.

Человек вынул из кармана пять рублей, вручил их Алику, после чего положил сигареты в карман, вынул из другого кармана красную книжку и сказал:

— Пойдём.

И, приведя Алика в отделение, заявил с порога:

— Вот, ребята, спекулянта привёл. С поличным.

— Извините, уважаемые, — сказал мой герой достаточно уверенным тоном, — но вы, как работники милиции, не можете не знать о том, что совсем недавно принят закон о частном предпринимательстве, согласно которому я являюсь не спекулянтом, а частным предпринимателем, и ваша обязанность — не чинить мне в этом препятствий, а наоборот, всячески охранять мои интересы и следить за тем, чтобы меня не обижали какие-нибудь рэкетиры. Если же вы, невзирая на этот закон, начнёте оформлять на меня уголовное дело, то уж будьте любезны, делайте это в присутствии адвоката.

— Поговори-поговори, — последовал ответ. — Закон мы и сами читали, тоже грамотные, но при этом статью Уголовного кодекса об ответственности за спекуляцию никто не отменял. Так что ты особо перья не задирай — что захотим, то с тобой и сделаем, и никакой адвокат тебе не поможет.

Вот тут-то и возник повод призадуматься…

*

Благо — хорошо то, что хорошо кончается. Эта печальная история закончилась довольно сносно — Алик всего лишь переночевал в отделении и наутро был изгнан оттуда восвояси. Непроданные сигареты были реквизированы в пользу бедных ментов, но — ничего не поделаешь, в милиции тоже живые люди работают, им тоже курить хочется… В общем, отпустили и ладно, бывало хуже.

Но какой был гомерический хохот, когда — помнишь? — мой незадачливый герой наткнулся на тебя в двух кварталах от отделения. Ты, прождав его дома целый вечер, непонятно как вычислила, куда его могли доставить, взяла с собой для пущей уверенности двух друзей и отправилась в отделение на выручку. И завершилась эта история тем, что вы немедленно пошли пить кофе во всем известную «Стекляшку» и там, за чашкой сего благородного напитка мой герой твёрдо решил для себя, что не рождён он коммерсантом и потому нечего искушать судьбу.

Но — человек предполагает, а Бог располагает.

*

И в данном случае мудрый шутник Бог расположил так, что не прошло и недели после того разговора с Мастером, как нашему Алику volens nolens пришлось бросить все дела, взять сумку с тараканами и отправиться в Лужники, дабы прокормить и себя и заболевшего Мастера. Но, впрочем, об этом нужно рассказать чуть подробнее.

*

Accelerando

Итак, в одно из утр, не менее прекрасное, чем все остальные триста шестьдесят четыре утра в году, Алик тихо возлежал в своей комнатёнке и отрешённо наблюдал внутренним взором за борьбой собственного организма с жестоким абстинентным синдромом. Увлекательнейшее зрелище, скажу я вам, господа! Особенно в сопровождении соответствующих ощущений… Из забытья его вывел странный голос:

— Ну, зд’авствуй… Я п’исол.

Обернувшись, Алик тоже пришёл… в неописуемый ужас. Таким он Мастера ещё не видел, пожалуй, никогда, и вовек не пожелал бы увидеть. Я не знаю, как это можно описать, язык мой немеет и руки бессильно опускаются, словно поражённые прогрессивным параличом как высшей и последней стадией сифилиса. Короче говоря, рот изумления моего героя раскрывается до предела, отпущенного природой, слабеет дума лютая, кисть валится из рук, и только спустя некоторое время наконец обретается жалкое подобие дара речи:

— Мастер, что это?! Ты как, в гриме или… действительно такой? Что с тобой они, суки изрядные, сделали? Говорил же тебе — не ходи в Лужники, не пей из этой лужи, козлёночком станешь, говорил — не ходи на работу с такого похмелья, организм может возмутиться и взбунтоваться, ты же не семижильный, так нет же, не послушал ты моих мудрых речей. Да, кстати о речи… Ты же заканчивал институт культуры, товарищ народный артист, тебе же профессионалы ставили сценречь — ну и куда же оно всё делось, скажи мне на милость? Ты же добрую половину алфавита не выговариваешь! А ну-ка, немедленно ложись в койку, покуда на пол не упал, на ногах же, сука, еле стоишь, ложись, тебе говорю, и рассказывай, как на духу, что с тобой стряслось и как ты до этого докатился!.. Колобок… хренов.

Если последовавший рассказ Мастера излагать нормальным языком, опуская полное невыговаривание всех шипящих, свистящих и рычащих, то получится примерно следующее:

— Ну да, тебе, паршивцу, хорошо, лежишь тут и оживаешь, с каждой минутой всё живее становишься, ещё немного, и вообще будешь живее всех живых, как наше знамя, сила и оружие, а я с утра как дурак пошёл работать в эту клятую Лужу — и вот что из этого получилось. А всё почему? Расскажу — не поверишь, но всё же расскажу. Как ты, друг мой, думаешь, кто виноват в моём плачевном состоянии? Только не говори, что водка, ибо будешь неправ. Виноват во всём чай с лимоном. Да-да, не смейся, я вовсе не шучу. Хороши были бы шуточки… Стою я на ряду, пытаюсь чего-то вышептать про тараканов, организм же в это время настоятельно требует чего-нибудь опохмелиться, но я пытаюсь удержать его от этого безответственного шага и уговариваю: не надо, мол, родной, потерпи, вчера уже опохмелялись, сегодня стало ещё хуже, ты уж подожди, надо же хоть немного отдышаться от пьянки да заодно и посмотреть на мир трезвыми глазами. Вот ты скажи мне, часто ли ты видишь мир трезвыми глазами? Впрочем, не говори, я и так знаю, что ты его трезвыми глазами вообще не видишь, а я вот попытался… И тут вижу — идёт по ряду человек с термосом, чай с лимоном разносит. Ну, думаю, вот сейчас-то я организм хоть немного взбодрю, а то он уж вовсе засыхает, бедняга… Сахара давит… Которая пустыня, бля… Взял я стакан, сделал глоток — и всё, дальше ничего не помню, а когда пришёл в себя — вижу, сижу на каком-то ящике, все вокруг на меня ошарашенными глазами смотрят, кто-то мне ложку в рот суёт, очки мои в щепки, морда всмятку, кончик языка откусил, а ты мне ещё про сценречь чего-то вышёптываешь… Короче, полный атас. Ну, меня кое-как на ноги поставили и сказали — езжай, мол, домой, пока не помер прямо на рабочем месте. Но, конечно, легко сказать езжай, а я ещё и домой-то насилу добрался, в метро меня с такой мордой не пустили, а из троллейбуса контролёры, суки бешеные, по дороге высадили, ладно, хоть до дома уже недалеко было, пешком дополз… Вот такие дела. А всё почему? А всё потому, что глотнул чаю с лимоном. Люди правильно говорят — чем заболел, тем и лечись. Абу Али ибн Сина учил — лечи подобное подобным. А я, как мудак… Из всего этого я могу сделать только один вывод: водка полезна, а чай вреден, особенно с лимоном. Я теперь очень долго на него смотреть не смогу, но зато уж если мне понадобится кого-то отравить…

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— А ты сам когда-нибудь пытался бросить пить?

— Пытался. И не раз.

— Ну и как?

— И каждый раз успешно. Можешь не смеяться, я не шучу. Бросание пить — достаточно сложный процесс, в котором главное — выработать правильный алгоритм отказа от алкоголя, дабы резкая смена режима не травмировала организм. Ведь любое нарушение установившегося режима — очень сильная встряска, способная в худшем случае не только травмировать, но даже и убить. По выработке алгоритма я не даю никаких рекомендаций, ибо организм у каждого свой. Вспомни старую присказку — что русскому здорово, то немцу смерть. Но лично для своего внутреннего пользования я вывел следующее: резкий отказ от алкоголя не то, что нежелателен, а попросту противопоказан. Необходимо постепенно, в течение двух-трёх дней уменьшать суточную дозу потребления, после чего аккуратно соскочить с водки и устроить себе пивной день, в течение дня отпиваться пивом. А затем нужно на день забросить все свои дела, лечь в койку и сутки голодать, это эффективно очищает организм, и после суток голодовки уже возможно обходиться без алкоголя столько, сколько найдёшь нужным. Выход из запоя — это наука, и я в ней — если не профессор, то уж, по крайней мере, не последний специалист.

— А есть у тебя менее жестокие способы?

— Способов существует множество. Если ты хочешь узнать об этом побольше и от более квалифицированного знатока, то запомни — в восьмидесятых годах в издательстве «Советский писатель» вышла книга Евгения Наумова «Полураспад». Там говорится и об алкоголе и обо всех, связанных с ним, аспектах — как социальных, так и личностных, физиологических, каких угодно. Естественно, книга вышла очень малым тиражом, это же не детектив какой-нибудь; естественно, она сразу сделалась библиографической редкостью, но если ты сумеешь её найти — ни разу не пожалеешь. Правда, я сам ищу её уже не один год, но не теряю надежды на то, что когда-нибудь «Полураспад» станет моей настольной книгой.

— Кстати, как часто ты бросал пить?

— Всякий раз, когда садился писать. При наличии зуда в ягодицах возможно выбраться из самого запущенного запоя. У меня даже двустишие есть по этому поводу:

Мы выходим из запоя,

Как шахтёры из забоя.

Представил? Чёрные, тени не отбрасывающие, от ветра шатающиеся, с дрожащими руками… Но — выходим.

*

Бедняга Мастер… Целый день он пролежал без движения и даже не стонал, а только покряхтывал, а мой милосердный герой кормил его с рук, поскольку сам он не мог ничего, разве что в сортир ходить, и то слава Богу, а то пришлось бы на руках его носить и над очком поддерживать… К утру же Алик уже окончательно смирился с мыслью о том, что минимум неделя нетрудоспособности Мастеру обеспечена и — куда же тут деваться, жить-то надо — придётся ему заменить Мастера на сцене лужниковского театра одного актёра.

Ничего не поделаешь… Рано утром он воздвигнулся (самое гнусное занятие в мире — вставать в рань несусветную) и сказал:

— Давай, Мастер, своих тараканов и объясняй, как найти твою точку.

Получил подробные инструкции, оделся и вышел.

*

Жили-были на Покровке… И всегда, чем могли, выручали друг друга.

*

Moderato

А вообще-то, хотел бы я знать — на хрена я тебе всё это в таких подробностях рассказываю? Нет, всё понятно, я старый нахал (если не по возрасту, то по стажу), это всем известно, но в данный момент я, по-моему, злоупотребляю твоим вниманием, даже не задумываясь над тем, нужно тебе это или нет. Может быть, ты и сама без меня всё прекрасно помнишь, а может быть, тебе не так уж и приятно об этом вспоминать. Кто знает… Я — не знаю. И в данном случае мне может служить утешением (но не оправданием!) единственное: мне тоже не всегда приятны эти воспоминания, но раз уж так накатило, деваться некуда. А может быть, это своеобразный акт мазохизма… Кстати, барон Леопольд фон Захер-Мазох чем-то импонирует и моему герою, по крайней мере, мне так кажется. Уж по крайней мере, сей барон был весьма благороден и утончён. А скорее всего я, как уже говорилось, беру своего героя, раскатываю под асфальтовым катком, разлагаю на лабораторном столе, накрываю предметным стеклом и внимательнейшим образом рассматриваю. А может быть… А может быть, мне просто хочется лишний раз напомнить тебе о временах былых из чисто эгоистических соображений. Сам не знаю, прав я в этом или нет, суди сама. И не взыщи. Мне самому иной раз больно вспоминать, я-то ведь тоже всё это пережил…

*

Ну а теперь ответь, наконец, помнишь ли ты выходы моего героя на сцену? Не на лужниковскую, естественно, а на обычную концертную сцену. Помнишь, как у вас возникла хорошая по сути идея сделать совместную программу, где Алик пел бы, а ты бы читала? Мало того, идеей дело не ограничилось, вы эту программу сделали. И не раз выступали с ней, когда успешно, когда не очень, неважно, главное — это было сделано. И самым, пожалуй, ярким воспоминанием об этой программе остался ваш дебют. А дебютировали вы не где-нибудь — в Баку.

*

Con anima

Баку. Бакы… Существуют ещё на этой земле города, в которые влюбляешься сразу и безоглядно. И один из таких городов — для меня, по крайней мере — Баку. Как это ни странно…

Да, как ни странно, ибо, повторяю, времена стояли смутные. Особенно на Кавказе. Обстановочка там после бакинских событий января 1990 года была такой, что люди откровенно боялись ехать в те края и, кстати, не без оснований; что я до сих пор не пойму, как это вы с Аликом на пару умудрялись ходить по Кавказу автостопом и ни разу не нарваться на крупные неприятности — для этого нужен изрядный авантюризм (впрочем, и тебе, и моему герою его не занимать); что поток русских беженцев из южных регионов заполонил все московские (и не только) вокзалы; что, наконец, когда в Москве Алик пришёл в вокзальную кассу за билетом на Баку, на него посмотрели, как на последнего идиота, а сердобольная кассирша испуганно воскликнула: «Сынок, куда же это ты собрался?! Тебя же там убьют!»

— Ничего, мать, не убьют, — ответил он ей и, как впоследствии выяснилось, оказался совершенно прав.

*

А всё потому, что вы плевать хотели на все национальные распри, а в Баку ехали с единственной, но благородной целью, влекла вас туда одна, но пламенная страсть, одно, но всепоглощающее желание — попрощаться с одним из лучших друзей, уезжающим в Израиль, обнять его последний раз, ну и, уж не без того, выпить с ним водочки — чего ещё? — ах да, и сказать на прощанье: «Прости, если чем обидел, и не забывай».

*

Боже мой, сколько прекраснейших людей я проводил за дальний кордон без малейшей надежды когда-нибудь встретиться вновь! Сколько городов опустело для меня без них! Сколько чистых душ, светлых голов и прекрасных порывов ушло из страны безвозвратно! Кто сосчитает? Какая статистика? Хоть, как известно, статистика знает всё, но этого не ведает даже она. И никто не ведает. И мало кто задумывается. Лишь когда-нибудь потом схватимся мы за головы и возопим благим матюком: «… вашу мать! Какие же мы все кретины! Каких людей не уберегли!..» Но что тогда-то говорить… Снявши голову и портки последние снимешь.

*

Но — не об этом речь. Итак, вы поехали. На сей раз поездом.

Дорога в Баку была довольно бурной. Приключения начались с того, что по станции Ростов вы вышли на перрон покурить (а как же иначе — почти что родной город — так уж хоть на перроне постоять!) и тут же к тебе прицепились два подвыпивших азербайджанца. Алик увёл тебя в купе, но это не могло остановить джигитов, и они пришли следом за вами и туда. Завязался разговор. Самое сложное в такой ситуации — говорить с горячими кавказцами спокойно, не поднимая при этом ни шума ни драки, ибо затеять драку с азербайджанцем в бакинском поезде равносильно попытке самоубийства. Можно подраться в рязанском поезде с рязанцем, в тамбовском поезде с тамбовцем… перечень можно продолжать сколь угодно долго — по всей карте России — и все эти подвиги закончатся для вас вполне благополучно, в худшем случае всё ограничится чьей-нибудь набитой мордой, не более того. Но попробуйте интереса ради подраться с кавказцем в кавказском поезде или в азиатском поезде с азиатом! Если после этой попытки вы останетесь живы — вам крупно повезло. Да что там говорить — я частенько задавался вопросом: почему два незнакомых кавказца при встрече целуются, а двое незнакомых русских готовы друг в друга вцепиться? Это даже не менталитет, это — гораздо глубже. Впрочем, я опять растёкся мыслями по древу; речь вовсе не о том.

Тогда, в купе, попытка нормально поговорить оказалась, к сожалению, безуспешной, поскольку один из этих двоих (как выяснилось позже, русский, выросший и воспитавшийся в Азербайджане) был пьян до невменяемости. Поэтому он предпочёл словам действия — схватил со стола нож и приставил его к горлу моего героя. Герой хорошо отреагировал — молча взялся пальцами за лезвие и отвёл его в сторону, изрядно порезав при этом пальцы, после чего попросил ребят хоть немного прийти в себя. Вид крови их отрезвил и второй парень, более-менее нормально соображающий, увёл пьяного друга из купе.

*

Наутро, когда последние русские форпосты — Армавир, Георгиевск, Прохладный — остались позади, когда начался Кавказ во всей его красе, совершенно отчётливо ощутилось отношение к вам людей, едущих в вагоне. Помнишь, как ты опасалась выйти из купе в сортир без сопровождения? О том, чтобы ты курила в тамбуре, вообще и речи быть не могло, курили в купе, невзирая на все противопожарные запреты. А больше всего запомнилось, как один из пассажиров подошёл к Алику и прямо спросил его:

— Эй, друг, скажи мне, ты куда едешь?

— В Баку.

— А ты что в Баку забыл?

Интересно, любезные читатели, часто ли вам приходилось отвечать на подобные вопросы и если приходилось, то что вы при этом ощущали? Мой герой постарался доходчиво объяснить, что в Баку живут его хорошие друзья, бакинская богема (впрочем, значение слова «богема» собеседник так и не понял, да и ни к чему было пускаться в подробные разъяснения), которые ждут вас к себе в гости и будут рады видеть. А слово и понятие «гость», как известно, свято для любого кавказца. После этого любопытный пассажир спросил у моего героя только одно:

— А где в Баку живут твои друзья?

— Ахмедлы знаешь, да?

— Знаю, — ответил он и на этом успокоился. А на тебя продолжали коситься ещё достаточно долго.

После этого разговора мой герой вернулся в купе, закурил и призадумался. И тут-то в двери постучали…

*

— Да, заходите.

— Можно, да?

— Конечно можно, заходи.

Дверь открылась и с порога прозвучало:

— Слушай, брат, я тебе скажу, ты мужчина, ты вчера нож не испугался, да, а я пьяный был и напрасно тебя обидел. Мы извиниться пришли, брат.

И на столике возникла бутылка вина.

*

Стоит ли говорить о том, что эти парни на трезвый глаз оказались прекрасными ребятами? Мало того, стоит ли говорить о том, что все немедленно помирились, вместе выпили вина и в течение последующего разговора ещё долго недоумевали, как это они вчера не сумели так хорошо, как сейчас, найти общий язык? Тем более излишне говорить о том, что ребята перебрались к вам в купе, благо, там было два свободных места, и вы доехали до Баку все вместе, одной компанией. Вспомню лишь об одном эпизоде: ты неосторожно вышла в сортир без сопровождения и вернулась с дрожащими губами и руками. На вопрос, что произошло, ты зло бросила:

— Что, что… Бакинский поезд.

Тут же один из ребят, Магеррам, молча поднялся и вышел в коридор. Не зная азербайджанского языка, невозможно было понять, о чём там шёл разговор, но, вернувшись, он сказал тебе:

— Всё. Ничего не бойся, никто тебя не обидит.

И действительно, больше никто не покосился нехорошим глазом ни на тебя, ни на Алика, никто не сказал вам ни одного нехорошего слова, всё как-то уладилось само собой.

Вот так вы и доехали.

*

И был вечер, и был перрон, и были на перроне милые, родные лица друзей — Мурад, Саша, Стас, Лала, Анвар — все оставили свои дела и пришли вас встретить. Ты даже удивилась — вы же позвонили перед выездом только Мураду, а он каким-то образом успел всех предупредить. А Алик не удивился, а может быть, просто сделал вид, что всё в порядке вещей, ибо это Кавказ, это друзья, это богема, в конце концов, и ради таких встреч стоит ехать хоть за тридевять земель.

— Приехали, бродяги!..

Выбравшись из объятий, Алик первым делом спросил:

— А где же Яша?

— Бог его знает, спрятался куда-то, — ответил Мурад. — В последние дни никто из нас в Баку его не видел.

Вы недоумённо переглянулись.

— Что? Никак опоздали? И этот паршивец успел уехать? Вот досада-то, мать…

— Не спеши с выводами, — высказала ты на редкость умную мысль. — Если он в городе, то непременно объявится, а если бы он уже успел уехать, ребята были бы в курсе.

Действительно, на другой день Яшка объявился. Но это замечательное само по себе событие произошло только на другой день. А тогда…

*

Misterioso

А тогда нас, по старой бакинской традиции, повели прямо с вокзала на Кыз-Каласы — Девичью Башню — высоко-высоко вознёсшуюся над Каспием древнюю башню, один из символов Баку, с вершины которой виден весь город во всей его красе и славе. И мы увидели — с одной стороны, насколько хватает взгляда — Каспий, а с другой стороны — такой же как Каспий, огромный и необъятный, красавец-город в вечерней полутьме, привольно и горделиво раскинувшийся во все стороны, как полноправный хозяин на своей земле. Глядя на это зрелище, невозможно было представить себе, что совсем недавно этот город давили танками и расстреливали из пулемётов в попытке его усмирить. Если бы все эти «герои» и «усмирители» сподобились подняться сюда, на Башню, они, мне кажется, сразу бы отказались от любых попыток усмирения. Но эти идиоты предпочли отдать команду «огонь!» Что ж, этому городу, мировому центру зороастризма, к огню не привыкать. Правда, танковому огню город не поклонился, за что честь ему и слава. И действительно — разве можно склонить к ногам Вечность? Разве можно растоптать тысячелетия? Разве мало было в мировой истории всяческих деятелей, пытавшихся покорить Баку, начиная с Тимура, если не раньше? Поди немало. И что же с того? И где же они все? Они приходят и уходят, а Вечный Город (этого титула по праву достоин не только Рим) остаётся, и эта тенденция мне таки очень нравится. Они умирают, так туда им и дорога, а Вечный Город жив и будет жить. Переживший столько веков, времён и передряг, он воистину бессмертен.

Я никогда не спрашивал о том, какое впечатление произвёл Город на тебя, но мне кажется, мы испытали одни и те же чувства. Уж о себе-то я могу сказать совершенно определённо: там, на вершине Кыз-Каласы, я в очередной, слава Богу, не в первый (и надеюсь, что не в последний) раз имел счастье соприкоснуться ни более ни менее как с самой Вечностью и с самим Бессмертием. И что-то доброе и тёплое, ни имееющее конкретного названия, возникло в душе моей и осталось там навсегда.

*

A tempo

А после этого ребятишки преподнесли вам ещё один сюрприз: забронированный номер в лучшей гостинице города. И там, в номере, появилось вино, была произнесена куча тёплых слов и… чёрт возьми, до чего же здорово приехать в гости к давним друзьям, и до чего же трогательно видеть, что тебе безмерно рады! Ребята ушли только к закрытию метро, а вы, усталые и довольные, легли спать.

*

Проснулся мой герой ранним утром от тихого, но настойчивого стука в дверь.

— Кто там?

— Горничная. Вас к телефону.

— Меня? Вы ничего не перепутали? Фамилию, номер?..

— Простите, но у нас ничего не путают. Вас действительно к телефону.

— Хорошо, спасибо. Я сейчас подойду.

«Хм… удивительная лошадь в нашем городе живёт! Дивный, однако, город Баку — не успел приехать — тут же начинаются сюрпризы. Что день грядущий мне готовит?.. И кто бы это мог звонить в такую рань? Мало того — я же здесь абсолютно никого не знаю кроме нескольких друзей! Есть, правда, ещё Яша, но ребята его вчера не видели и вряд ли успели сообщить ему о моём приезде, не разыскивали же они его среди ночи. Так кто бы это мог быть? Любопытно… Впрочем, сейчас всё и выяснится».

— Да, я внимательно слушаю.

— Здравствуй, Аличек, дорогой мой. Не узнал?

— …Ну, как сказать…

— Да как есть, так и скажи. Скажи прямо, что не узнал, я не обижусь. Это Яша тебя беспокоит прямо с утра.

— Яшенька!.. Вот сюрприз так сюрприз! Ты здесь, в Баку, ты ещё не уехал?

— А ты что думал, я тебе таки из Хайфы звоню?

— И я таки тебя увижу?

— А куда ж ты денешься? Ещё и как увидишь.

— Не береди душу, скажи одно — когда?

— Ну, если ты не будешь возражать, то через полчаса.

— Если я не буду возражать… Нет, я буду категорически возражать! И не иначе! Не дождётесь!.. Ты никакой более идиотской фразы придумать не мог? Я тут, понимаешь ли, примчался за тридевять земель, как последний кретин, чтобы обнять эту бородатую задницу, а она, эта самая задница, изволит спрашивать меня, буду я возражать или нет! Нет, я ничуть не буду возражать, мать твою, приезжай как можно скорее, я жду и буду очень рад.

— Узнаю орла по полёту, а тебя по образности речи. Ну ладно, ты меня убедил, посему я буду через полчаса.

— Яша, постой! Ты хоть знаешь, в каком я номере остановился?

— У тебя всегда было чрезвычайно развито логическое мышление. Если бы я не знал твоего номера, то как бы тебя позвали к телефону? Ну-ка, угадай с трёх раз.

— Действительно… Ну добро, езжай!

— Уже.

*

Чрез полчаса, заслышав стук, мой герой рывком распахнул дверь — и немедленно, таким же рывком, был сграбастан в объятия.

— Ну, здравствуй, родной мой… Ну, порадовал ты меня… Ну, честно сказать, я даже не ожидал, что ты приедешь — расстояние, обстановка там, прочая хренотень, то бишь тень от хрена… А ты, зараза, приехал назло всему, дабы со мной попрощаться, и даже не представляешь себе, пижон, бродяга старый, до чего правильно ты поступил и как я тебе рад! Впрочем… Чего это я всё говорю и говорю? Наговориться мы ещё успеем, времени у нас достаточно, ты же никуда отсюда не спешишь, а сейчас у меня есть при себе не только язык, но и ещё кое-что! Вот, обрати внимание, ты такого больше нигде не увидишь. Когда-то мне подарили маленькую скромненькую складную сеточку. Видишь? Смотри на неё внимательно, это — местная бакинская реликвия, ибо сию сеточку прекрасно знает весь город Баку и она воистину вошла в историю, и даже не в одну. Ясное дело, тебе интересно, в чём же тут секрет. Объясняю: секрет прост, как чихание — всё дело в том, что когда эта сеточка свёрнута и застёгнута на молнию, она способна поместиться в любой, даже самый маленький, карман, и её не будет заметно. Но в развёрнутом виде она способна легко вместить в себя ящик различных напитков, что я, кстати, сейчас тебе и продемонстрирую. Вот, пожалуйста, смотри!

И он показал на незаметно стоящую у двери сеточку с… да, скажем, пожалуй, так, с напитками.

*

Да-да, уж эту сеточку ты наверняка не забыла! Ещё бы — я-то прекрасно помню, как ты ужаснулась при виде такого невероятного количества питья и спросила дрогнувшим голосом:

— И что… вы это всё выпьете?

— Непременно, — ответил Яша. — Выпьем. И ещё возьмём. И тоже выпьем. И так покуда не надоест. А нам не надоест никогда.

— Почему же?

— А ты посмотри на меня. Только смотри внимательно, ибо подобное зрелище, а также обонялище и осязалище можно наблюдать далеко не каждый день. Так вот, ты видишь перед собой человека, которого в родном городе все на полном серьёзе считают трезвенником. И знаешь почему? Да потому, что я всегда нахожусь в одном и том же состоянии лёгкого подпития и никто никогда не видал меня иным. Вот. А теперь посмотри на нас двоих. Ты видишь пред собой двух достойных представителей богемы, а в нашей русской богеме, как известно, совершенно не любят ни алкоголь во всех его видах и проявлениях, ни что-либо вообще, с ним связанное. Ну вот… Ещё вопросы будут?

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— И всё-таки, господа, почему мы все так пьём?

— А ты погляди повнимательнее вокруг себя. Как мы живём, чёрт возьми, ты не задумывался? При такой жизни — и не пить — с ума сойдёшь за неделю. А если ты при всём при том занимаешься каким-то творчеством, то пить для разрядки просто сам Бог велел. А ты что думал — в сказку попал? Попал-попал… И этой сказке разряжаются испытанным народным средством — алкоголем — и это, поверь мне, гораздо лучше тех же наркотиков. И вообще, уж если на то пошло, могу напомнить алкогольно-теоретические изыскания Венички Ерофеева: по его теории не пил только тайный советник Иоганн фон Гёте, да и то потому, что за него пили его персонажи, все до единого, а он, старый хрен, от этого получал огромное удовольствие. Вспомни: Фауст выпьет — и ему хорошо; Мефистофель добавит — а он уже и лыка не вяжет… И наконец, скажу так: ты мог бы представить себе нашу богему сборищем трезвенников? Не правда ли, ущербное зрелище?

*

А через полчасика, наливая очередной стакан, Яша спросил:

— Ну а теперь скажи мне честно: как у вас с деньгами?

— Пока есть, но не особо.

— Понятно, — вздохнул Яша. И, подумав, добавил: — Ну ладно, эту проблему мы как-нибудь решим и деньги у вас будут, куда им деваться.

— И каким же образом?

— Да не образом.. А чем-то вроде свечки… О! Придумал! У меня же в этом городе куча знакомств, и я тебе устрою концерт. Хочешь?

— Хочу.

Ты среагировала мгновенно:

— Алька, возьми и меня с собой в программу. Мы же с тобой делали вполне неплохие пробы. Может их и прокатим со сцены?

— А почему бы и нет? Давай попробуем, хуже не будет.

*

Leggiero

Спустя несколько дней концерт действительно состоялся. А эти несколько дней вы просто наслаждались жизнью. В основном вы гуляли днями напролёт по прекрасному Вечному Городу, который успели полюбить и, кажется, взаимно. И эта взаимность чувствовалась во всём — от неизменно хорошей погоды до доброжелательных взглядов прохожих. Скажем больше — за всё время вашего пребывания в Баку никто ни разу вас не толкнул, никто ни разу вам не нахамил, все вокруг были приветливы и открыты. Вокруг были люди, не то, что в шальной и суматошной Москве, где и людей-то толком не осталось — бегают по улицам всяческие существа непонятного пола и предназначения, размахивают руками направо и налево, толкаются, дерутся, хамят — и, как ни странно, называют это жизнью. Нет, что ни говори, Юг есть Юг и Кавказ есть Кавказ! Никакого сравнения…

А ты помнишь, как несколько дней подряд Яша водил вас по городу и показывал его во всех ракурсах и деталях? Таких экскурсий не проводят ни в одном турбюро, такие экскурсии не по силам профессиональным экскурсоводам, ибо для этого им нужно знать город так, как Яша, любить его так, как Яша и так же, как он, вобрать в себя всё обаяние этого города.

Первый выход в город любитель витиеватых словечек и фраз Яшенька начал со слов:

— Вы, ребятки, должны гордиться тем, что вы — последние, кому я показываю город Баку во всех его подробностях. Первой была Леночка Камбурова, вы же — последние. Уж поверьте мне на слово, я чертовски люблю и обожаю свой город и знаю в нём каждый хотя бы мало-мальски красивый либо просто уютный закоулок. Вам остаётся одно — ходить за мною по пятам, внимательно смотреть в оба глаза и не менее внимательно слушать в оба уха. И ещё — вы даже не можете себе представить, как я не хочу отсюда уезжать! Ни в Израиль, ни в Америку, ни к Богу в рай, никуда. Но — еду. После того, как я увидел танки на своих любимых улицах, после того, как здесь стреляли во всё, что способно шевелиться, я потерял веру в то, что эта катавасия может поиметь хоть какой-то благополучный исход. Ничего хорошего я уже не ожидаю… А вы знаете, ребята, что было самым страшным в бакинских событиях? То, что от рук наших танкистов погибло три еврея. Все трое были не любопытствующими зеваками, а врачами «скорой помощи». Вы понимаете, что это означает? Вы понимаете, кто стрелял в красные кресты и белые халаты? Не правда ли, совершенно прямая аналогия? Потому-то я и уезжаю. Не ради себя, хрен бы со мной, нет — у меня есть маленькая очаровательная дочь, и я не хочу, чтобы эта Система её сломала. А она — может.

Эта печальная нота постоянно сквозила в ваших экскурсиях. Скажем, Яша показывал очередной изумительный уголок старого Баку и тут же подробно рассказывал о том, что происходило на этом месте совсем недавно, всего несколько месяцев назад. И его, конечно же, прекрасно можно понять — такие вещи забывать нельзя и расстрел Баку был свеж в памяти у всех.

А бывало, показывая на какой-нибудь ничем не приметный дом, Яша говорил:

— А вот в этом доме, прошу обратить внимание, жил сам великий Володя Рагимов, ты же знаешь его лично. Где он сейчас? В Америке. А вон в том доме жила великая Любаша Лейбзон, ты и её прекрасно помнишь. И где же она? В Австралии. Кто-нибудь когда-нибудь скажет, показывая на мой дом, что здесь, мол, жил великий Яша Коган. И где в это время будет Когашка?.. Дело, ребятки, не в этом, а в том, что, увы, практически вся бакинская интеллигенция, по крайней мере, лучшая её часть, уже покинула Баку. А какие изумительные люди здесь жили! Конечно, здесь ещё осталось достаточно много достойных людей, но почти все, умеющие хорошо думать, пользуются этим умением уже в иных местах. Да Боже мой, о чём тут говорить? Я сам отсюда с последним дерьмом уплываю, а сколько уже уплыло, а сколько ещё уплывёт? Грустно это, ребята.

Грустно ему было. Очень грустно. Он показывал свой любимейший город во всей его красе в последний раз и прощался с ним навсегда. Потому и пил. Не переставая. А вы… Вы видели, как ему скверно, и потому не поворачивался язык ни у тебя, ни уж тем более у моего героя сказать ему: «Яшенька, милый, достаточно, нельзя же так пить». Вы могли только одно — составить ему достойную компанию, что, собственно, и делали. И пили. С утра до позднего вечера, без перерыва на обед. Когда в компании с друзьями, когда и просто сами с собой — сидели и грустно пили.

*

Гостиница. Бесцветная стена.

По ней ползёт приблудный таракан.

Казённый столик жмётся у окна.

На нём — как сирота — пустой стакан.

Из этого стакана только что

Амброзию лакали два поэта;

Заметьте — ни один из них при этом

Не опьянел нисколько. Но зато

Когда пирушка кончилась, тотчас

В стакан влетела муха, не спросясь;

Амброзиею муху опьянило.

На муху грустно посмотрел поэт

И посвятил ей ласковый сонет;

Она ж стихов, увы, не сочинила.

Не правда ли, прелестная утренняя картина? Картина, достойная кисти великих художников — финский народный праздник Похмеляйнен во всей его красе, и даже мухи пьяны все поголовно, и уже не жужжат, потому что не могут, что же было говорить о вас? И сей сонет, по большому счёту, не сочинение, а зарисовка с натуры. Ну и что же с этим можно было поделать? Да ничего. Так было.

Зато вспомни, как в одно из таких утр вас разбудил бодрый Яшенькин голос, воскликнувший из-за дверей:

— Тук-тук-тук! Детки, в школу собирайтесь! Петушок попал в говно!

И вы оба, как по команде, проснулись и рассмеялись.

— Правильно, ребятки, смейтесь! Начинать утро с радостного смеха — великое дело и заряд радости и прекрасного настроения на весь последующий день!

— Яшенька, родной, заходи скорее, какого хрена под дверью стоять!

— А вы уже оделись или как?

— Или как.

— Я уточняю — мне заходить?

— Ну тогда подожди три минуты.

*

А через три минуты, открыв дверь, Яша спросил:

— Я надеюсь, вы не забыли, что у вас сегодня концерт?

— Яша, ты, оказывается, обо мне очень хорошего мнения. Нет, знаешь ли, запамятовали. Если бы ты сейчас нам об этом не напомнил — так и лишилась бы бакинская публика удовольствия и даже в какой-то мере счастья нас… мордозреть. То-то было бы массовое огорчение, переходящее в национальный траур! А ты доблестно и самоотверженно предотвратил сие несчастье, за что тебе необходимо поставить памятник.

— И оградку заодно, да? Ты тут всё словоблудствуешь, а я, как приличный человек, поднялся с раннего утра и подумал и, кстати, навряд ли ошибся, что тебя перед концертом наверняка будет нужно приводить в работоспособное состояние и при этом приводить так аккуратно, чтобы никто из зрителей ни о чём не догадался. Совершенно нетривиальная задача! Ну и я, подумав как следует, захватил с собой свою любимую волшебную сеточку. Взгляни!

И действительно, сеточка, заполненная до отказа, стояла в углу у двери.

— И прошу иметь в виду: я сейчас и слышать не желаю ни о каких твоих хвалёных принципах, что ты, мол, выходишь на сцену только трезвым и прочую галимотню… пардон, галиматью. Это же не пьянство! Ты попробуй, что я тебе принёс! Это же чистейший виноградный сок! Ты ж такого вовек больше нигде не выпьешь! Такое вино пьётся только в Баку и только со мной. Ты сомневаешься? Тогда возьми в руки гитару, будь столь любезен, и спой мне пару нот. Потом глотни — и спой эту же пару нот, и я тебе даже полслова не скажу, ты сам почувствуешь разницу. Короче, я что, должен тебя уговаривать, как мальчика пятнадцати лет? Держи стакан.

— Выпил? Ну вот и прекрасно. А теперь таки возьми в руки гитару и мы с тобой немного распоёмся. Есть у меня сегодня одно странное желание — чтобы связки твои работали даже не идеально, а лучше, чем идеально, если такое, конечно, в природе возможно. Ты спросишь меня, зачем мне это надо? А вот это мой личный секрет. Чуть позже я его тебе раскрою, а пока что… глотни-ка ещё и распоёмся.

— Вот уже и хорошо. Но поверь мне, можно ещё лучше. Попробуй-ка брать звук не от диафрагмы, а ниже, от пупка, от паха, от ягодиц, от бёдер, чем ниже звук будет зарождаться, тем лучше. Ну-ка, ещё раз! Хорошо! Молодцом! Теперь ты понимаешь, что такое вовремя испить доброго вина? А вот сейчас я ещё понемногу налью — и продолжим.

— Да не косись ты на часы! Не косись, ради Бога! Ты что, боишься куда-то не успеть? Так я заверяю тебя своим честным словом — ты никуда не опоздаешь. Я же тебе говорил, что у меня имеется небольшой личный секрет? Немного позже я тебе его открою, а пока ни за что не переживай, мы с тобой успеем ещё выпить, затем не спеша прогуляемся пешочком по нашему чудному городу, по набережной, и придём в зал именно тогда, когда мы там будем необходимы.

— Ну кто, скажи мне, какой идиот сказал тебе такую несусветную глупость, что прямо-таки к началу концерта вам необходимо быть на месте? Покажи мне того кретина, который тебе такое сказал. Покажи — и я ему тоже что-нибудь скажу. Ну, что такое «а как же иначе»? Может быть иначе! И должно быть иначе! Вот ты сейчас выпьешь, и я тебе наконец объясню, как бывает иначе. Главное, выпей — и не бери дурного в голову. А заодно уж, как водится, и не поднимай ничего тяжелей стакана. Кстати, вот тебе и стакан.

— Ну что ж, ладно, ты уже, как я погляжу, так явственно нервничаешь, что, пожалуй, пора… да не идти пора, не дёргайся! Пора открыть тебе свой маленький секрет. А секрет мой довольно прост. Ты же прекрасно знаешь, что в нашем городе есть несколько молодых поэтов, моих учеников и выкормышей. Они, бесспорно, очень хорошие и талантливые ребята, но при этом все поголовно страдают детской болезнью — постоянно выясняют, кто из них гениальнее. Вот и сегодня они намереваются этим заняться. Понял? Концерт будет состоять из трёх отделений, где второе и третье отдаются вам, ребятки. А в первом отделении будут выступать наши доморощенные гении. Они будут наперебой ломать копья, веники и сковородки и с пеной у рта выяснять всё тот же извечный вопрос. И на здоровье. А твоя задача — прийти, как мастеру, за пять минут до выхода и наглядно показать всем, кто здесь самый гениальный. Ты хорошо меня понял? Ты это сможешь, я верю в тебя. Так что возьми-ка в руки стакан, выпей — и не дёргайся ни в коем случае. Сегодня ты — мастер.

— Ну вот, теперь уже можно не спеша собираться. Повторяю — не спеша. У нас достаточно времени на всё, даже на то, чтобы не торопясь прогуляться по набережной, благо на улице солнечно и тепло. Представляю, как они там сейчас волнуются! Мурад уже наверняка такси ловит, за вами ехать собирается… Но это вас совершенно не должно беспокоить. Ты никуда не торопись, потихонечку одевайся, выпей ещё стакан, можешь даже не один, сеточка у меня бездонная, и пойдём. Опять же, не спеша. Что, уже готов? Эк ты быстро… Ну, давай ещё — на посошок.

*

И мы действительно не спеша прогулялись. И прибыли в зал за десять минут до выхода. И убедились, что Мурад в самом деле уже успел оседлать такси и мчится за нами в гостиницу. И поэтому, естественно, нас встретили единственным в данном случае резонным вопросом: «Куда это вы, паразиты, запропали?»

— А что, разве мы куда-то пропали? — ответил Яша вопросом на вопрос. — Если бы мы пропали, то в данный момент нас бы здесь не было, а раз мы здесь, значит мы не пропали. И вообще, чего вы тут без меня поделываете? Как проходит концерт? Если плохо работали — уничтожу, уволю, упокою. Если хорошо — молодцы. Ну ладно, это я выясню потом, а сейчас переходим к делу. Вы готовы?

— Как пионеры, — ответили вы в один голос.

— Выход — через пять минут. Лала, представь, пожалуйста, ребят публике.

И через пять минут вы шагнули на сцену.

*

…И первый сюрприз, который обнаружил на сцене мой герой непосредственно после выхода — полное отсутствие микрофона. Ругнувшись в душе, он осознал, что отступать некуда, со сцены просто так не уходят, посему придётся обойтись тем, что есть, то бишь собственной глоткой. И что ж ему оставалось делать? Да только одно — подойти к краешку сцены и сказать:

— Здравствуйте, друзья мои. Благодарю вас за то, что сегодня вы, каждый из вас, оставили какие-то неотложные дела и пришли сюда посмотреть и послушать, что это за птицы залётные к вам прилетели и что хорошего они могут вам сказать. Разумеется, мы постараемся оправдать ваши надежды, но для этого необходимо одно: поскольку здесь нет ни микрофона ни хоть чего-то на него похожего, то я предлагаю вам сидеть потише, а мы же, в свою очередь, постараемся говорить и петь погромче. Надеюсь, что тогда вам всё будет слышно, а уж видно будет в любом случае. Договорились? Вот и хорошо. Тогда мы начинаем.

И полушёпотом тебе:

— Начинай, и погромче.

Микрофона в этом зале и не потребовалось, поскольку, к счастью, там оказалась великолепная акустика. Когда ты начала читать, Яша вошёл в зал и прошёл по проходу в дальний угол. Некоторое время он слушал, а затем, когда ты замолчала а Алик взял первую ноту, он показал вам большой палец. Значит, слышно! Ну, тогда поехали!

*

Con brio

Да уж… Что ни говори, а работать на сцене одному и вдвоём — это, как говорят в Одессе, две большие разницы, в чём мой герой имел удовольствие убедиться сполна. Один ты всегда предоставлен сам себе и можешь вытворять всё, что угодно и даже если что-то получится плохо, можно сделать вид, что так и было задумано. Совсем иное дело — работать с партнёром, ибо здесь приходится постоянно оглядываться, постоянно прислушиваться не только к словам напарника, но и к самому его дыханию, постоянно при этом подстёгивая и его и себя, работать без единой затянувшейся паузы, не давая расслабиться ни зрителю ни себе, и при всём при том принимать на себя функции дирижёра, диспетчера, регулировщика, кого угодно — воистину адский труд, особенно тогда, когда делаешь программу нон-стопом, без пауз, не давая зрителю времени даже на традиционные аплодисменты — потерпите, мол, родимые, не торопитесь, вот закончим, тогда и поаплодируете, если будет желание, а сейчас, пожалуйста, не мешайте, не сбивайте с куража.

И так — без сбоев, без передышек, стараясь не сойти со взятого изначально уровня, а двигаться только по нарастающей, не позволяя опомниться ни себе ни зрителю, чувствуя спинным мозгом твою работу и подспудно радуясь, что все труды, все репетиции, где нещадно выматывались вы оба, кажется, не пропали даром — два часа без антракта. Под конец вас можно было выжимать и вешать на верёвочку сушиться, но только после того, как отзвучала последняя нота, мой герой позволил себе расслабиться, сбросить напряжение, а затем уже не сказать, а прошептать — последним выдохом — единственное слово, на которое ещё хватило сил: «Всё…»

*

Ritenuto

Услышав аплодисменты, вы оба, пожалуй, не поверили ушам своим. Но они не умолкали. Они тянулись бесконечно, как фермата. Но вам было уже не до них. От вас требовалось только одно — развернуться и — словно не своими ногами — сделать первый шаг в сторону кулис, где ждали глаза друзей и стакан вина, протянутый Яшей. Стакан — залпом, даже не ощутив вкуса, затем — выдох:

— Ну как?..

— Молодцы!

А Яша, понимающе обняв моего героя, шепнул ему на ухо:

— Полегчало?

— Не разобрал, налей ещё.

— Потом налью, а сейчас иди. На бис вызывают.

И было ещё два выхода на бис, затем общение со зрителями, пришедшими за кулисы пожать вам руку, затем поздравления друзей, затем… А затем Яша тихо-тихо, дабы не услышал недремлющий враг, прошептал заговорщическим тоном:

— Тут, пока вся эта катавасия тянулась, я успел свою сеточку наполнить. Пойдём…

*

Довольно долго мой герой недоумевал — почему бакинская публика приняла вас так хорошо, прямо-таки на ура? Я подозреваю, что ларчик здесь просто  открывался — именно вы, как ни странно, оказались первыми ласточками, залетевшими в Баку после событий января 1990 года, и люди успели соскучиться по заезжим гастролёрам, своих-то, как правило, знаешь наизусть, а тут хоть что-то новенькое, и на том спасибо. Вместе с этим могло быть и множество других, от вас не зависящих, факторов, но так уж получилось, что всё сработало именно на вашем концерте. Я до сих пор не знаю, считать ли тогдашний ваш успех полностью заслуженным и, на всякий случай, осторожно утверждаю, что вам просто повезло. Но, тем не менее, бакинским успехом можно и должно гордиться, и не без оснований.

*

Leggiero

И в тот вечер Яшеньку вместе с моим героем угораздило на радостях напиться до мании величия. А когда она, нарядная, на праздник к нам пришла и много-много радости детишкам принесла, эти два пьяных до изумления существа громогласно продекларировали, что они… нет, не Наполеоны, не Полы Маккартни, и даже не Юрии Богатиковы, нет, всё было смешнее — было объявлено, что они — тигры.

Утром они — утренние тигры.

Днём — дневные тигры.

Вечером — вечерние тигры.

Ночью — ночные тигры.

Утренние тигры — строги, но справедливы.

Дневные тигры — справедливы, но строги.

Вечерние тигры — очень строги. Но очень справедливы.

Ночные тигры — очень справедливы. Но очень строги.

Ещё через некоторое время сия пьяная парочка дошла до полной утраты членораздельной речи и только вполголоса порыкивала, любуясь друг на друга. Ты же, глядя на них, красивых и могучих, радостно смеялась и приговаривала:

— Ну молодцы! Ну, вылитые тигры! А вот сейчас возьму полосатую краску и нарисую на вас полоски для полного сходства, а во всём остальном вас и так уже невозможно отличить ни от тигров, ни друг от друга. Теперь я буду знать, что можно допиться не только до изумления, но и до рычания. Такого я ещё никогда не видела.

А когда спустя ещё некоторое время Яша, увидев опустевшую сеточку, схватил её в обе руки и шагнул к дверям, ты, впервые на моей памяти, встала в дверях крестом и категорически заявила, что пить сегодня больше никто не будет. И тут Яша вновь обрёл дар речи и убедительно доказал тебе, что если сейчас же не будет выпито не меньше двух литров хорошего вина, то страна потеряет двух великих поэтов, и потомки тебе этого не простят. На попытку Алика усомниться в возможности добыть хорошее вино среди ночи Яша метнул в него презрительный взор и патетически воскликнул:

— Молчи, маловерный! Молчи, усомнившийся! Я — добуду!

И добыл. Ты же, безнадежно вздохнув при виде вновь наполненной сеточки, мудро резюмировала:

— Пейте. На здоровье. Сколько угодно. Хоть до белой горячки. В конце концов, после такого концерта грех не напиться.

*

После этого вы ещё не раз и не два выходили на сцену в паре, но такого успеха, как в Баку, увы, уже ни разу больше не повторилось. Да и не удивительно — подобные праздники не могут и не должны превращаться в обыденность, иначе они приедаются до оскомины и в конце концов забываются.

*

Ritenuto

Ну, что ещё сказать про сахалин… Да много чего можно сказать. Можно вспомнить во всех подробностях ещё несколько дней, проведённых вами в Баку, можно вспомнить слепую латышку Луцию, которую вы с Яшей случайно спасли от гибели, можно вспомнить ещё множество людей и событий, но — зачем? Жизнь, идущая по спирали, всегда перенасыщена событиями, каждое из которых — тема для отдельного разговора, а может и для отдельной книги. Поэтому, бесспорно, и у меня и у тебя есть что ещё вспомнить по этому поводу, но — стоит ли тревожить лишний раз собственную память? К тому же, все воспоминания чреваты опасным свойством — любое из них непременно влечёт за собой последующее, и потому, стоит лишь случайно зацепить и хотя бы слегка качнуть маятник воспоминаний, как тут же тронется с места какая-то шестерёночка, зацепив при этом походя другую, за ней шевельнётся третья, далее — четвёртая, пятая… А когда наконец неохотно, со скрипом сдвинется со своего устоявшегося места часовая стрелка, вот тогда-то, может быть, ты ещё успеешь увидеть и осознать, в какую адскую машину встроен этот часовой механизм, но будет поздно. Процесс пойдёт. И зачем же тогда, спрашивается, сексуально поминать некоего коня, если сам ненароком оказался ослом?

Вот потому-то сейчас, в очередном московском круге, в предчувствии новой спирали (а она никогда не возникает по желанию, на неё невозможно уйти запланированно — скажем, завтра после обеда, — на неё выбрасывает сама жизнь, и делает это, как правило, неожиданно) я частенько греюсь воспоминаниями, но не всегда ими увлекаюсь и уж тем более не всегда делюсь.

Но могу ли я не вспомнить ваш отъезд?

*

Уезжали вы с Яшей в один день — он в Москву, а оттуда уже прямиком в Израиль, вы же — в Кисловодск. Вы — немного раньше, буквально на час. С утра Яша приехал к вам в гостиницу вместе со своей неизменной сеточкой. Но не помогла эта сеточка — ты же помнишь, как грустно и не пьянея пили вы в тот день. Не помогла…

В конце концов Яша заявил:

— Ну и сколько можно? Ну и чего мы сидим, как на похоронах? Эй, мужик, а ну-ка, встряхнись! Что, неуютно стало? Что, вино не пьётся? Короче, собирайтесь, берите с собой все шмотки — и поехали ко мне.

И поехали к Яше, в Ахмедлы. Вскоре туда же подошёл Мурад, за ним Лала, за ней и все остальные, все собрались, уселись за стол, попытались пить и веселиться, но выходило всё это как-то натянуто… Так, в общем, и досидели до вечера. А перед самым выходом на вокзал Яша вдруг сказал Алику:

— Ну-ка, вытряхивай быстренько все шмотки из рюкзака, перепаковаться дело недолгое, у меня для тебя небольшой подарок есть. Вот, забирай, — и показал на стопу книг, стоящую в уголке на полу.

— Забирай с собой, останется обо мне хоть какая-то память, а если вдруг с деньгами будет туго — сдай в букинистику.

И пошутил, помогая перепаковывать рюкзак:

— Спросит кто-нибудь: «А что у вас, ребята, в рюкзаках?» — а вы и ответите: «Русская классическая литература». То-то все охренеют!

Эти книги стоят на полке у моего героя по сегодняшний день.

*

doloroso

И был финал. И был вокзальный перрон. И был подошедший поезд. И были те же родные лица друзей, но теперь нужно было прощаться, что всегда печальнее.

И обнял мой герой всех остающихся, а в последнюю очередь подошёл к Яше. А тот отвёл его в сторону и произнёс заговорщическим тоном:

— Скажи-ка мне, что мы с тобой пили все эти дни? Правильно, мы пили хорошее вино. Потому что вино — это праздник. А сейчас у меня, да и у тебя, пожалуй, тоже, настроение совершенно не праздничное. Поэтому сейчас мы вино пить не будем. А будем пить водку. Да-да, вот её-то, родимую, мы и будем кушать. Из ствола. Надеюсь, ты из ствола пить не разучился? Давай. Сейчас только так и надо, иначе я плакать начну. Не хочу, чтобы мои ребята видели и запомнили такое неприглядное зрелище. Тебе можно, а они маленькие ещё, им этого не надо. Давай — выпьем водки, и немедленно. Я открываю, а ты начинай.

Обожгло горло. Перехватило дыхание. Но глотка и глазомер сработали автоматически, сказались опыт и стаж, и Алик оторвался от бутылки точно в тот момент, когда вылил в себя ровно половину. После этого бутылка перешла в Яшины надёжные руки и он тут же, ни слова не говоря, её прикончил.

— Ну спасибо… Хоть нашлось, с кем выпить напоследок в горькую минуту.

И они с Яшенькой обнялись и расцеловались. И тут тронулся поезд. Алик оглянулся в поисках тебя — ты уже стояла в тамбуре.

— Яша…

Обнялись ещё раз.

— Прыгай в вагон, не успеешь.

Прыжок на подножку медленно набирающего скорость вагона. И сзади — толчком в спину — Яшин тихий голос:

— Прощай!..

*

Господи, да разве можно так?!

А Он посмотрит грустно и понимающе — и пожмёт плечами.

И ничего не ответит.

*

А когда мой герой вошёл в вагон, ты непроизвольно вздрогнула, увидев его глаза и выражение лица. Впрочем, я полагаю, что ему тоже не хотелось бы в этот момент увидеть себя в зеркале… Затем ты слегка испуганным тоном спросила:

— Алька, что с тобой? Как тебе сделать легче? Что тебе сейчас нужно?

— Водки… И забыться.

— Ну пойдём… Пойдём. Должен же быть здесь вагон-ресторан. Пойдём… И не надо… Я понимаю… Я всё понимаю…

И вы пошли сквозь поезд на поиски водки. А за вагонными окнами плыли, уходили вдаль, назад, за спину, сливаясь там в дрожащее марево, чуть туманное и расплывчатое — уж не от слёз ли? — огни Вечного Города.

*

И это всё — Баку.

*

Ad libitum

Из ночных разговоров с друзьями:

— Нет, я не понимаю — откуда у тебя такое братское отношение к кавказцам? Конечно, все мы люди и ко всем, независимо от национальности, нужно относиться по-человечески, но я так не умею. Действительность напрочь отучила. Я же ежедневно вижу, как по-хамски они себя ведут, какими сальными глазами они смотрят на наших девчонок, совершенно искренне считая их шлюхами, предназначенными только для удовлетворения их похоти, как пренебрежительно они смотрят на нас, а себя мнят хозяевами жизни. Хозяйчиками, я бы сказал… Смотрю я на это — и вспоминаю: посади свинью за стол… А ты почему-то смотришь на них, как на родных братьев.

— И правильно делаю. Во-первых, что ни говори, а кавказцы — очень надёжные друзья, этого у них не отнять, и если ты ему сделал добро, он этого никогда не забудет, а во-вторых, ты же не жил на Кавказе и не знаешь, какие люди там.

— Зато я прекрасно вижу, какие они здесь.

— А ты послушай меня, старого дурака. Однажды прогуливался я со своей женщиной по вечернему Баку. И подошли мы к маленькой уличной чайхане на Нефтчиларе (набережной Каспия). Чайхана уже закрывалась, но пожилой чайханщик, услышав моё «салам, ата, нам чаю попить хочется», тут же вынес самовар и три стакана — нам и себе. Ему это и на хрен было не нужно, он даже денег с нас не взял, просто угостил нас чаем и сам посидел за столом с нами вместе. Скажи мне, ты можешь представить себе такое в Москве? Да здесь за пятнадцать минут до закрытия чуть ли не пинками выгонять начинают!.. Так вот, часа полтора мы сидели втроём за самоваром и говорили о жизни. Вот он-то и сказал мне очень правильные слова: «Сынок, те кавказцы, что у вас на базарах апельсинами торгуют — это не кавказцы, это ублюдки, они на своей земле работать не хотят, а воевать за неё боятся». Ты понимаешь, что значит услышать такое из уст кавказца? Отсюда я и вывел, что те кавказцы, которые крутятся здесь и которых у нас многие не любят, — неправильные кавказцы. Это дети с затянувшимся переходным возрастом. Это пройдёт — и позовёт их своя земля, и пошлют они к Евгеньи Марковне все эти апельсины, и вернутся работать на свою землю, и станут правильными кавказцами — трудолюбивыми, радушными, щедрыми и гостеприимными людьми, которых я, право же, очень люблю.

*

Presto

— Тараканы, господа! Та-ра-ка-ны! Коренные московские тараканы! Рыжие, усатые, румяные! На любой вкус, на любой аппетит! Подходим, господа, не стесняемся, смотрим, удивляемся, приобретаем, не задумываемся! Превосходные племенные тараканы! Чёрные, синие, белые, красные, сизые, зелёные, каурые, соловые, саврасые, буланые, кар-раковые, гнедые и даже вороные! Беговые, скаковые, ездовые, цепные, сторожевые, злющие, зубастые! Тараканы, господа любезные! Универсальное американское средство «Комбат» от тараканов всех пород, видов, мастей и весовых категорий! Кто из вас забыл позаботиться о здоровье своих тараканов? Или они у вас не болеют? Не верю! Подходите, не стесняйтесь, я позабочусь о них вместе с вами и даже лучше вас. Заслуженный и в чём-то даже народный инструктор по борьбе с тараканами — к вашим услугам сей же час. Консультации — бесплатно, само средство — недорого, и поверьте, ваше спокойствие, ваше освобождение от тараканьего ига стоит гораздо больше! Любой таракан при виде прибора «комбат» немедленно умирает от разрыва сердца, не успев даже добежать до прибора. Если же он всё-таки добегает, то незамедлительно забирается внутрь, приобретает там устойчивую потенцию и кавказский темперамент и с криком «Канэшно, хачу!» мчится сломя голову в родимое гнездо, где заражает всех своих собратьев исключительно половым путём. После чего тараканы собираются на субботник, роют себе братскую могилу, укладываются в неё штабелями и вымирают — с энтузиазмом. Страшной, мучительной смертью! В корчах и судорогах! Последний оставшийся в живых таракан берёт в руки веник и выметает покойников, после чего вешается на этом венике от горя, скорби, одиночества и тоски. И всё, господа! Процесс завершён! Просто, как всё гениальное! Посмотрите, господа, в лицо своим тараканам! У них огромные зубы и страшные челюсти, и если вы не обезопасите себя приборами «Комбат», то рано или поздно ваши тараканы сожрут вас заживо. Призрак бродит по Европе, призрак таракана! И только приборы «Комбат» в состоянии эффективно справиться с этим призраком. Мирный «Комбат» в каждый дом, господа! Для людей, детей и животных, особенно домашних, совершенно безвредно! Подходим, любезные мои, не стесняемся, приобретаем…

— Почём?

— Пятёрка — розница, четыре — оптом.

— Да ну, Маша, брось, будем мы ещё на них тратиться… Они все и так дохнут при одном лишь моём появлении.

— Так вы, сударь, наверное и есть «Комбат» во плоти? Так вот ты каков, северный олень!.. Подходите, господа! Хороший таракан — мёртвый таракан! В каждом приборе «Комбат» сидит маленький комбат с огромным ручным пулемётом, и лупит ваших тараканов в упор. Подходим, господа, приобретаем! Лучший подарок вашим тараканам ко дню рождения и всем советским праздникам!..

*

Allegretto

Вот это и есть лужниковский театр одного актёра. Чем больше наговариваешь всякой ахинеи, тем больше у тебя покупают; чем больше покупают, тем больше зарабатываешь. Всё просто. Товар уходит, как здесь выражаются, «с языка». Теперь понятно, почему Мастер, прикусив себе язык, не мог работать — это всё равно, что, к примеру, безрукому сесть за рояль — сидишь, как дурак, на собственном заду, а толку никакого. И таки прав был Мастер — поначалу это интересно и даже весело. Потом — приедается. Но это потом.

Проходит час, за ним другой — и язык начинает деревенеть. Но это поправимо, поскольку кругом стоит неимоверное количество пивных и поильных точек, там-то можно и поправиться, и язык подлечить, и вообще настроиться, как выражалась «водостойкая французская». Сто грамм водочки и бутылку пива. А что делать? В данном случае рабочим инструментом являются язык и голосовые связки, и если их регулярно не смачивать, они могут и отказать. Вот и приходится. Жаль, правда, недописанного эссе, с пьяных глаз за него не возьмёшься, мой герой неоднократно пытался это сделать, и каждый раз получался сплошной бред, но и это ничего, потихонечку допишется, да и, в конце концов, не пришёл же мой герой сюда навеки поселиться, по крайней мере, он сам так не считает. Пока поработает, а там видно будет. Какая-то копейка есть — и слава Богу.

*

Лужники… Если верить нашей рекламе (хотя всё хорошее в рекламе не нуждается) — один из крупнейших рынков мира и, безусловно, крупнейший рынок страны. И это впечатляет. И первое впечатление при взгляде со стороны — массовый идиотизм, воистину крупнейший в стране. Дикая и бестолковая толпа народа мечется, как на пожаре, сшибая всё на своём пути, сгребая в своё течение торговцев, милицию, встречный поток покупателей, всё и вся, да ещё и умудряется при этом чего-то покупать и даже поторговаться. Второе впечатление — образец местного колорита: огромный мильтон с дубинкой, стоящий возле большого железного бака с надписью «место для мусора». Рядом стоит ещё один бак с надписью «мелкий мусор». Но мелкого мента что-то не видно…

Дальнейшие впечатления однозначны: пьют. Пьют все — продавцы, покупатели, щипачи, случайно забредшие зеваки, все, кто угодно, все пьют.

Что ж, это, пожалуй, одна из примет времени. Когда-то, помнится, туго было с водкой, так потом, когда были сняты все ограничения, люди начали пить, как с цепи сорвавшись. Иногда кажется, что некоторые до сих пор не переболели последствиями ностальгии по водке… Когда-то было туго с деньгами, зарплата была нерегулярной, далеко не всегда превышала прожиточный минимум, люди не жили, а выкручивались — вот теперь, куда ни глянь, сорят деньгами напропалую. Одна характерная деталь: если раньше люди не вынимали деньги из карманов без крайней нужды, то сейчас — оглянитесь вокруг — все только тем и заняты, что привселюдно пересчитывают деньги; особенно наглядно это смотрится в метро. Эти люди, мне кажется, бессознательно хотят продемонстрировать всем окружающим, да и самим себе заодно, что на сегодня они полностью обеспечены и уверенно смотрят в завтрашний день. Но не особо в это верится, ибо от инфляции никакие деньги не застрахованы и публичное пересчитывание их — скорее всего, самовнушение. У меня, мол, всё благополучно. Нет проблем!.. А на деле… Но, тем не менее, — пьют.

*

…И кто бы сосчитал, сколько этаких уродливых «примет времени» появилось в жизни нашей за последние годы? Да полноте, никто этого не сосчитает. А зря…

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— …Аличек, я как-то услышал краем уха, что ты либо что-то пишешь о времени нашем, либо собираешься писать. Хочешь, расскажу тебе одну историю — вдруг пригодится как примета времени? Послушай.

Ехал я как-то из Казахстана в Москву. Ну еду себе и еду, никого не трогаю, примус починяю, вышел в тамбур покурить, стою, курю. Подходит ко мне какой-то мрачный тип, прикуривает у меня и замечает мою наколку. А я ещё по молодости да по глупости наколол себе колечко на пальце, вот с тех пор и пристают ко мне вполне определённые личности с одним и тем же идиотским вопросом: «Давно ли от хозяина?» Вот и этот туда же — постоял, посмотрел этак оценивающе, а потом и спрашивает: «Что, братишка, давно откинулся?» Ну я ему и отвечаю:

— Давно, дружок. Очень давно. И больше к хозяину не собираюсь.

— Совсем?

— Совсем.

— Хорошо тебе, братишка…

— А ты что, собираешься?

— Не то слово. Уже собрался. Как раз к нему сдаваться и еду.

— Как?

— А вот так. Дали мне срок, семь лет. Отсидел я четыре года — и встал на лыжи[2]. А теперь представь — сел я в 1986-м, а ушёл в 1990-м. Попал на волю — а там всё по-другому, всё не так, как раньше, старых воров никто не уважает, беспредельщиков развелось как собак, все за бабками гоняются и ни о чём другом даже думать не хотят. Ну что? Думал я, что привыкну, оботрусь, сам таким же стану — и не смог. Не могу я так, как эти — одни деньги на уме, за деньги сделают всё, что угодно — убьют, искалечат, ограбят… А я вот не могу убить человека, если он ничего плохого лично мне не сделал! За любые деньги не могу! А они — могут. Ничего святого у них не осталось, ни чести, ни совести, ни-че-го. А я так не смог. Пытался честно пожить — тоже не получается, за честность сейчас не платят, честным и жить-то не на что, никому не нужна нынче честность. Да ещё и в бегах — поживи честно… В общем, не вынес я такой жизни, махнул рукой, плюнул на всё — и еду обратно к себе на зону хозяину сдаваться. То-то он удивится! Ну а если спросит, почему я сам пришёл — так ему и объясню, что сейчас, мол, здесь, на зоне, жить и легче и гораздо лучше, чем на воле, хоть верь, хоть не верь. Вот такие, братишка, дела.

— Ну хорошо, ты едешь сдаваться. Но тебе же срок добавят.

— Да ради Бога! Пусть добавляют сколько угодно! Там я проживу. Там я знаю, что к чему, там существуют строгие законы, по которым я жил, живу и жить согласен, там мне будет лучше. Пусть хоть десять лет добавляют, но сюда я больше не хочу.

Вот и подумай теперь — в каком дерьме мы живём?

*

А вот так мы и живём. Есть, сынок, такое слово — Родина… И вот это дерьмо, в котором мы живём, в Лужниках показательно концентрируется. Может быть поэтому при выходе из метро тебя встречает усиленный милицейский кордон с автоматами, дубинками и всеми остальными правоохранительными причиндалами. И ты проходишь сквозь них, как сквозь строй, и каждый раз ждёшь, когда же тебя выдернут, проверят документы, поинтересуются, давно ли ты приехал в Москву, затребуют в доказательство билет с поезда и, если ты им чем-то не понравишься — либо заберут в отделение либо, если повезёт, дашь им на лапу и тем откупишься от грядущих неприятностей. Кстати, маленькой суммой от них уже не отделаешься. Только один раз, помнится, случайно повезло — меня угораздило предложить ментам беззаботным и шутливым тоном: «А знаете, ребята, тут у меня случайно завалялся красноярский народный червонец с видами Красноярска на обеих сторонах, и если вы случайно окажетесь в тех краях, то сможете на него чего-нибудь купить. Хотите, подарю?» Шутка понравилась и меня отпустили восвояси, взяв только червонец, и стоящий неподалёку городской общественный транспорт, то бишь автобус с задержанными, регулярно курсирующий между кордоном и ближайшим отделением, отправился в очередной рейс без меня. Но даже если тебе крупно повезло и ты прошёл все эти препоны без помех и задержек — это ещё только полдела, у тебя есть все шансы попасть в их руки загребущие и на рынке, причём с таким же точно успехом. И всё же народ прёт, как на буфет, и врывается на рынок, и мчится по рядам с разбежавшимися глазами, и хватает всё подряд, что только под руку попадётся, и каждый считает, что его покупка — самая удачная, и напивается с великой радости, совершенно забывая о том, что обратно к метро предстоит идти через тот же кордон, а враг, как известно, не дремлет, и потому под конец дня автобус забивается гораздо интенсивнее, нежели с утра, и рейсы совершает почаще, но это никого не интересует, ибо каждый в этой толпе считает себя самым умным, самым удачливым, самым застрахованным от всего… Только потом, отработав день и передвигая усталые ноги в сторону дома, замечаешь рыдающих баб со вспоротыми сумками, обескураженных мужиков в сопровождении людей в форменной одежде, совершенно потерявших лицо существ обоего пола, вдребезги проигравшихся… Да мало ли чего можно увидеть на крупнейшем рынке страны! И над всем этим, на каждом шагу — серая фуражка с красным околышем, хозяин которой многократно куплен и перекуплен всеми, кому не лень и кому не жаль на это денег и потому, естественно, охраняет их интересы в первую очередь. Остальные подождут.

Тем не менее, рынок работает и будет работать. Тем не менее, народ со всей страны сюда едет и будет ездить. Тем не менее, гадюшник стоит и будет стоять. А что же вы хотели, уважаемые? Жизнь продолжается.

*

— Что продаёшь?

— Ничего.

— Почём?..

*

Почём? А кто оценит? Кто сможет? Кто сможет оценить? Кто сможет оценить, почём? Кто сможет оценить, почём я продаю в этом притоне своё драгоценное время, за которое можно было бы сделать что-нибудь гораздо более полезное, нежели продать парочку-другую тараканов; почём я продаю в этом гнусном вертепе своё драгоценнейшее здоровье, которое могло бы пригодиться для гораздо более приятных и полезных дел и занятий; почём, в конце концов, я продаю в этом трижды проклятом месте самого себя, ибо, по большому счёту, каждый раз я выхожу отсюда не таким, каким был сегодня утром, а пьянее, разнузданнее и хуже? Кто всё это оценит? И какой мерой? Не знаю. Но если там, за пределами этой жизни, спросится с меня, то — я уверен — не напрасно. Лишь одно я смогу сказать в своё оправдание: Боже, но я же пришёл сюда не навсегда, я же здесь, как и вообще в мире, всего лишь временно, я же должен, наконец, познать и эту сторону жизни нашей дурацкой… Вот и познаю. Умножаю собственную скорбь. Экклезиаст хренов… А когда чаша скорби переполнится — уйду и прах от ног отряхну. И не оглянусь ни разу.

*

Но всё же — как это затягивает!..

*

Из застольных бесед с Мастером:

— А вот попробуй-ка, друг мой Аличек, представить себе, как мне было стыдно сегодня днём. Попробуй — я почему-то уверен, что хоть ты и Хроник, а потому у тебя должно быть буйное воображение, подогреваемое хронической белой горячкой, но всё равно такого стыда ты не сумеешь себе представить. Короче говоря, еду я с работы, зашёл в метро, сел себе, поехал, добрался до пересадочной станции, подхожу к эскалатору, и тут, как на грех, какая-то женщина совершенно случайно слегка меня задела. Выпей… Будь здоров… Да, так о чём это я? Ну да, она меня слегка задела, причём, я уверен, непреднамеренно, а я-то, дурак старый, ещё от работы не отошёл, целый день там простояв, да как гаркну на неё, как-то так автоматически получилось, она меня случайно зацепила, а я как гаркну: «Остор-рожно!..» — ну ты знаешь, как на Лужниках тележники кричат, когда гружёную телегу сквозь толпу протаскивают… Налей ещё… Но ведь то в Лужниках, а здесь тебе ни рынка, ни телеги, нормальное себе метро, и у женщины вид вполне приличный, где-то даже интеллигентный вид… Будь… А я как гаркну на неё: «Остор-рожно!..» А она-то, бедняга, как шарахнется от меня… Ты представляешь? Она шарахнулась со всех ног, глазки у неё сделались такие перепуганные, а мне-то… Налей… Мне-то как неудобно стало… Вроде бы приличная себе женщина, ехала куда-то по делам, а может, к любовнику, а тут в метро какой-то пьяный тип на неё как взрычал: «Остор-рожно!..» Так я как представил себе её ощущения со стороны — так самому неудобно стало, я даже, кажется, покраснел. Пей… Да и ещё бы — едешь себе, никого не трогаешь, а тут на тебя ни с того ни с сего как гаркнут: «Остор…» Да… Налей… До сих пор вспоминать неудобно…

— Деградируем, Мастер. Народный артист… Все мы понемногу деградируем.

*

…Да, но я же ещё не совсем деградировал! Я же ещё что-то могу! У меня же ещё достаточно интеллекта для того, чтоб усесться за машину и что-нибудь написать, чтоб взять в руки гитару и придумать красивую мелодию, чтоб, в конечном счёте, иметь все основания сказать самому себе, что я пока ещё живу не напрасно! И остановка только за малым — сесть и сделать. Начать да кончить. А у меня получится, не может не получиться, всё-таки не впервой, иначе жил бы я себе тихо и спокойно и шла бы жизнь моя не по спирали, а по извечному замкнутому кругу; просто и скучно — как у всех.

Интересно, почему с раннего детства, сначала в школе, а затем в армии, на производстве, где угодно тебе твердят в оба уха одну и ту же затасканную псевдоистину «Будь как все»? Наверное, так живётся легче? Проще и привычней? Может быть, не знаю, не спорю, не пробовал. Но если кому-то не хочется быть «как все», что тогда? Ведь после спирали в круге становится тесно и, даже попав туда, в круг, мало кто предпочитает задерживаться в этом болоте. Вам нужны доказательства? Извольте: вся наша богема — сплошное тому доказательство. Надеюсь, я не являюсь исключением. Очень надеюсь. Правда, априорно. А для того, чтобы доказать это самому себе, что гораздо сложнее, нежели доказать кому угодно другому, нужно снова и как можно скорее начать работать. И не в Лужниках, и не в любом другом подобном месте, нет — это не работа, это пустоцвет — а работать головой, работать, не побоюсь этого слова, творчески, не за какие-то там гипотетические большие деньги, а просто за совесть. А это я, кажется, ещё умею.

*

Appassionato

Вспомни… Вспомни, как мой герой уезжал с Кавказа. Как он прощался со своими любимыми местами. Вспомни, как совершенно случайно, что называется, пролетая над городом Череповцом и посылая всех… далее по тексту… он оказался в твоих родных пенатах — в славном граде на Днепре. Вспомни, каков он был тогда. Помнишь? Безрадостное зрелище — вымотанный, усталый, больной, безразличный ко всему и ко всем, а уж к себе самому — в первую очередь. Одним словом, никакой, никакой настолько, что впервые за много лет ему понадобился постельный режим для того, чтобы прийти в себя. А он вовсе не желал его соблюдать ни под каким предлогом, так что одному Богу ведомо, чем бы всё это безобразие могло закончиться, если бы не ты. Бесспорно, мой герой очень многим обязан тебе, бесспорно… Да и я за него тебе благодарен, благодарен сильнее, чем ты себе это представляешь. Ах, как бы мне хотелось сделать для тебя… всё, всё, что угодно и даже больше, и я искренне надеюсь, что когда-нибудь это случится, что наступит ещё такой светлый день, что это не несбыточный бред, что это — будет.

*

Да уж… Тогда, после кавказских передряг, наступил момент, когда Алик внезапно понял, что с него достаточно, что пора дать себе передышку, и вот тогда-то он обнял друзей, сказал им: «Пора, ребятки, труба зовёт», — и ушёл, в буквальном смысле этого слова, в никуда, поскольку ему было абсолютно всё равно, куда идти, зачем идти, и кому вообще всё это нужно. Да и в твоих пенатах он оказался случайно, проездом неведомо куда. Попал — и остался. А почему? Да я и сам толком не знаю. Так вышло.

Как ни странно, его там знали. Его помнили. Его появление встретили радостным воплем: «Смотрите, кто к нам приехал!» По улицам его водили… И слух о нём прошёл… И обозвал его всяк сучий здесь язык… И в итоге оказался он на квартире, где обреталась… по крайней мере, не худшая часть местной богемы — а куда же от неё денешься.

И не ведал он там первые несколько дней ни минуты покоя. И приходили туда всяческие люди, званые и незваные, в большинстве незваные, дабы посмотреть и послушать. И в кои то веки у моего героя даже заболели пальцы от струн. И в кои то веки он уже не мог, точнее, мог, но с великим трудом, что-либо читать. И в кои то веки он начал понимать негативную сторону широкой известности в узких кругах. И самым скверным было то, что никому не было ни малейшего дела до его состояния: ну как же, мол, тебя здесь не было три тысячи лет, сегодня ты появился, а завтра с тебя станется взять да уехать Бог весть куда и насколько, так давай же мы тебя хоть сейчас послушаем, пока ты здесь, пред нашими глазами. Весьма, поверьте мне, утомительная процедура!

*

Ты же, в отличие от многих, была званым гостем, поскольку мой герой не мог не пригласить красивую женщину к себе на огонёк. А повстречал он тебя… а где же он тебя повстречал? Ах да, ну конечно же, в трамвае. В вашем славном городе трамвай — основной вид транспорта и работает, нужно воздать ему должное, как часы. Ваше предыдущее знакомство было мимолётным — встретились и разбежались, — и я бы ничуть не удивился, если бы ты не вспомнила моего героя, но вы сразу узнали друг друга в лицо и, после краткой, но содержательной беседы он дал тебе свой адрес и сказал: «Заходи, буду рад тебя видеть».

И ты зашла. И весь вечер молча просидела в уголке, а под занавес, ближе к ночи, сказала:

— Боже мой, на кого ты похож! Ты же совершенно измотан! Тебе себя не жаль?

— Мне? Себя? Не дождётесь!.. Хотя… чертовски приятно, что ты, единственная, обратила на это внимание. Спасибо…

— Да не единственная, — вмешался в разговор один из ребят, кстати, хороший медик. — Я вот тоже смотрю на тебя и диву даюсь.

— Ну, ты не в счёт, у тебя работа такая.

— А что ты можешь сказать по этому поводу? — спросила ты у медика.

— А что тут можно сказать? Я не знаю, что с ним происходило в последнее время, но если бы человек в таком состоянии пришёл ко мне на приём, я предписал бы ему как минимум месяц постельного режима и никаких волнений.

— Ну так предпиши.

— А ты думаешь, что он меня послушает? или ты плохо его знаешь?

— Ну ладно, — решительно вмешался Алик в разговор. — Тоже мне, нашли повод для дебатов. Что, нет темы поинтереснее?

На этом разговор и прекратился. Но позже, ближе к ночи, когда народ стал потихонечку расходиться, ты вдруг спросила:

— Алька, скажи мне, ты по-прежнему, как и раньше, свято чтишь своё честное слово?

— А чего ты ещё ожидала?

— Тогда дай мне честное слово, что ты прямо сейчас ляжешь в постель и будешь строго соблюдать постельный режим.

— Я?! Постельный режим?! Да что я, по-твоему… Да ни за что! Я помирать ещё не собрался, слава Богу.

— Никто не говорит, что ты помирать собрался, но сейчас тебе нужно отлежаться. Я сегодня весь вечер любовалась и на тебя и на всех окружающих, и прекрасно видела, с какими раскрытыми ртами тебя слушали и какими сиреневыми глазами на тебя смотрели. И могу тебя заверить, что если с тобой что-нибудь случится, для многих ребят это будет ударом. И для меня, кстати, тоже. Если ты о себе не желаешь думать, так хоть об этом подумай.

Конечно же, ты была права. Но сдаваться просто так Алику не хотелось.

— Нет, ты сама подумай, что это будет за зрелище: я — и вдруг в постель! Да я же там от тоски и печали загнусь на следующий день, от силы на третий! Нет, при всём моём буйном воображении я себе даже представить такого не могу, так что умоляю тебя, не обессудь, но ты требуешь от меня невозможного.

— И слышать не хочу никаких возражений. Вон койка, ложись и лежи.

— В таком случае, сударыня, только вместе с вами.

— Ну хорошо, — ответила ты, после чего подошла к кровати и забралась под одеяло. — А теперь ложись рядышком. Лёг? Вот и молодец. Вот так и будешь лежать. И если я завтра приду и увижу тебя не в койке — сама не знаю, что с тобой сделаю, но это будет очень страшно. Понял?

— Кажется, понял…

*

Если женщина захочет своего добиться,

То заставит и слона под скамью забиться.

Даже волосы расти не могут на ладони,

Женщина же на ладони вырастит горчицу.[3]

*

Вот таким образом мой герой никуда не уехал. Вот так он и остался с тобой, о чём, надо сказать, ни разу не пожалел. И понемногу, постепенно пришёл в себя, отогрелся, ожил. А ты... ты ничего особенного для этого и не предпринимала, ты просто была рядом. Постоянно рядом. И оказалось, что именно это и было нужно.

Боже мой, сколько в тебе было тепла! И как щедро ты им делилась! Настолько щедро, что через какой-то месяц взбодрившийся Алик опять смог взять в руки лист и срифмовать две строки. Затем — ещё две. Потом ещё… и гордо показать тебе конечный результат. А ты ничего ему не сказала (ты вообще была довольно молчалива, но всегда могла понять без слов), но он увидел, как ты этому рада. А потом, ещё через пару дней, когда он вновь показал тебе очередной опус, ты так же, ни слова не говоря, поцеловала его и только пожала плечами в ответ на сказанное «спасибо». К чему слова, когда и так всё ясно?

И мы с тобой достигли в эти дни такого понимания друг друга, что с полуслова, с полувзгляда, с жеста могли понять без слов любую мысль до самого малейшего желанья, и мне казалось (кажется и ныне), что выше идеала в отношеньях между людьми, пожалуй, не бывает, и хоть мысль изречённая есть ложь, но мысль неизречённая дороже, коль верно понимается она; конечно, мы всё время не молчали, о нет, нам было что сказать друг другу, но всё же мы, в отличие от многих, стремящихся заполнить пустословьем провалы и пустоты в отношеньях — и что же в том хорошего, скажите? — могли с тобой прекрасно обойтись без праздного излишества словес и воздуха пустого сотрясанья… и жить бы так да жить — чего ж ещё?

*

Con moto

— Ну что, молодой человек?.. Спекулянт, как я погляжу?

— Совершенно верно.

— И чем же спекулируем?

— Ну чем… Тараканами, чем же ещё.

— Тогда пройдёмте.

— Далеко?

— В отделение. К майору Тамазу.

*

Не бойтесь, это не налёт. Это Мастер, подошедший проведать моего героя к нему на точку. А «отделением» на их, понятном только друг другу, жаргоне называется обыкновенный водочно-закусочный лоток, хозяин которого — обаятельнейший грузин по имени Тамаз. Завидев идущих к нему Алика с Мастером, он издали расплывается в приветливой улыбке — постоянные клиенты идут! — и приветствует их словами:

— Гамарджоба, дорогие мои! Как ваша работа — идёт? Вам что — как всегда?

Как всегда — это по сто грамм водки.

— Ну что скажешь, Мастер?

— естественно, как всегда. И хлеба корочку занюхать.

— …Твоё здоровье.

Выпили. Занюхали.

— Ну а теперь что скажешь, Мастер?

— Да что я тебе скажу… Скучно на этом свете, господа! Застряли мы с тобой чего-то здесь слишком надолго. Не к добру это… Я уж по настоящему театру соскучился.

— Ага! Приехали! Здравствуйте, девочки! А ты не помнишь ли случайно, какой это пиндос кричал мне с пеной у рта: «Хорошо-о! Теа-атр! Одного актё-ора! Школа жи-изни!..» Что там ты ещё излагал, вспомнишь сам или тебе напомнить?

— Да помнить-то помню… Приедается.

— Ну, тут ты прав, что есть то есть. А я вот знаешь чего надумал? Пора, пожалуй, снова за машину садиться и писать. Пальцы чешутся. Писать надо, писать, друг мой, и чем скорее начну, тем лучше, а то с этими тараканами да с этой водкой недолго и деградировать к такой-то матери. Ты же не хочешь ежедневно наблюдать процесс моей деградации?

— Ясный пень, не хочу. Уже наблюдал у других, причём неоднократно: грустное зрелище. И даже в чём-то душераздирающее. Ну а начинать когда собираешься?

— Сегодня.

— Гм… Но, насколько мне помнится, ты же работаешь только на трезвую голову?

— Ну… в общем, да.

— Тогда скажи мне, а кто это сегодня и со мной и без меня неоднократно водочку употреблял? Не ты ли, случайно?

— А что ты предлагаешь? Работать здесь — и не пить? Спасибо, я пробовал, не получается. Значит, придётся мне попытаться совместить одно с другим. Словом, запрячь коня и трепетную лань. А вот получится это или нет — там посмотрим. Как говаривал незабвенный Лаврентий Павлович, помнишь? Папитка — нэ питка.

*

Lento

…Ну-с, дорогая моя, давай-ка, включайся. Ага, замигала… И что же ты мне скажешь? Не даёт ответа… А собственно, почему? Не нравится… Ну а что делать, что делать… мне тоже не нравится, мало того, ещё не ясно, кому из нас больше не по нраву это безобразие. Да, я прекрасно понимаю, не любишь ты пьяных, ну совсем не любишь. Так что же, ты думаешь, я их обожаю?! Ни хрена, птичка моя трепетная, прошу тебя поверить мне на слово. Ну и… как же мы дальше-то жить будем? Странное какое-то биде получается — вот так ни с того ни с сего взять да и сесть в лужу… Голой жопой в холодную воду… Генерал Лебедь, мать его… А ведь эти клятые Нужники по всей стране так и называют — Лужа. Так вот куда я сел! Угораздило…

Ну да ладно, чего тут плакаться, сел так сел, как сел, так и вылезать надо. А вылезать я буду, уж не взыщи, с твоей, ласточка, помощью. Как всегда, начну писать, втянусь в режим — и некогда станет водку пьянствовать. Как выражались древние римляне, помнишь? Не помнишь. А я вот помню — стимул. Только они-то поумней меня были, они стимулом быков на пашне погоняли, а я вот, как дурак, сам себя погонять собираюсь. Хотя… может, так и надо? Чем мы лучше быков? Они, по крайней мере, водку не пьют. Скажите, доктор, а как это у вас получается? Вот у кого поучиться бы… Но — раз уж быка под рукой нет, придётся самому осваивать сию мудрёную науку. Методом, будь оно проклято, научного тыка. Чего хмыкаешь? Думаешь, не получится? Получится, куда оно денется. Не с первого раза — так со второго, с третьего, с какого угодно, начать сначала никогда не поздно. Repetitio est mater studiorum… Опять римляне… Вот привязались… Хотя, что ни говори, не дураки были, вовсе не дураки. А я?..

Так и напрашивается неприличная рифма. Но всё-таки — а не дурак ли я? Самокритичен, мать его… Хотя нет, наверное, не дурак. Пока, по крайней мере. Был бы дураком — жрал бы себе бездумно водовку и не пытался бы из этой лужи выбраться. А тебя, милую, загнал бы на толкучке… А это всё равно, что себя самого продать. Вынести на базар, выставить на прилавок — ну-ка, любезные, полюбуйтесь, товар первый сорт, кто желает? — и продать. По дешёвке. Ну уж нет, сейчас я точно не в форме и даже не в содержании, ты уж, прелесть моя, прости, но всё-таки подходить к тебе нужно только в трезвом виде, а то такого наговорить можно, стыда наутро не оберёшься.

Что говоришь? Согласна? Трезвость — норма жизни? Хм… Эк ты высказалась… Ты случайно с Егором Кузьмичом знакомства не водила? Нет? Ну и то слава Богу, а то я уж подумал — идеологический диверсант в родном доме завёлся… Нет, я не уверен, что трезвость есть норма жизни, но что это норма работы — тут и к бабке не ходи. Так что — прошу прощения за зряшное беспокойство, а назавтра я ставлю перед собой задачу — в любом случае и при любой погоде быть трезвым… а сейчас, пожалуй, пойду схожу к Мастеру, благо до него идти недалеко, всего-то метров тридцать, да попью с ним водочки напоследок, а заодно и предупрежу, что завтра к майору Тамазу я не ходок и не ездец. Достаточно.

*

Tranquillo

Неоднократно я спрашивал своего героя: «А скажи-ка мне, Алик, только честно, как самому себе: почему же ты всё-таки так беспробудно пьёшь?» И герой мой каждый раз преподносил мне различные ответы. И если сделать безнадежную попытку подвести эти ответы под общий знаменатель и вычислить какое-то среднее арифметическое, по получается, пожалуй, так: он пил, пьёт и будет пить потому, что он относит себя к богеме, что это помогает ему разрядиться в свободное от работы время, да и вообще никому не вредит, кроме, пожалуй, его самого. И что характерно — во всех его ответах при любом состоянии чаще всего повторяется одно и то же слово: «Богема».

Богема… Внутренне свободные люди… Не признающие канонов, догматов, авторитетов, рамок и не думающие о завтрашнем дне. Да, это, пожалуй, общая определяющая черта богемы. И тем не менее она, как и всё остальное человечество, делится на различные и далеко не всегда признающие и понимающие друг друга поколения. Иные времена — иные нравы, а следовательно, иные устои, иные ценности, иные критерии; вот и удивляешься потом — что за напасть, вроде подросла молодёжь, вроде и ребята неплохие, вроде и росли, глядя на нас, а выросли вовсе не такими, как ожидалось, мы в их нежном возрасте были гораздо лучше… И невдомёк нам, глупцам, что не были мы лучше ни в чём и что эта молодёжь не хуже нас, просто они — другие, отличные от нас и наших представлений, и так было всегда, с древности до наших дней, всегда старшие обманывались в своих ожиданиях и хаяли младших, а младшие мудро усмехались и жили по-своему, не обращая на сей хай ни малейшего внимания, но у людей, увы, короткая память, и потому-то мы не помним себя в том же возрасте и непременно хотим видеть идущих за нами подобными нам.

Но — «идущий за мною сильнее меня». Не подобен мне, но — сильнее. Светла моя печаль… Росли мы себе да росли, и вдруг — здравствуйте, посрамши! — что выросло, то выросло. Выросло ещё одно потерянное поколение, с младых ногтей усвоившее, что такое цензура и запрет. Я, понимаешь ли, Синявского не читала, но такие писатели нам не нужны. В столицах ещё можно было прочесть Синявского, да и не только его, хоть в самиздате, хоть в сокращении, хоть с опечатками, но всё же… А на периферию не добиралось практически ничего. И наше поколение изначально стояло перед выбором — либо работай на заказ, либо в стол, да в самый дальний ящик, чтобы и сам не сразу разыскал. А когда, в конце концов, наступили нынешние перемены, мы были уже взрослыми и сложившимися людьми и нам, привыкшим к реалиям почившего строя, не верилось в явь происходящего. Мы читали в газетах такое, за что раньше давали минимум пять лет, мы держали в руках роскошные издания Мандельштама, Цветаевой, Солженицына, современных эмигрантов — и не верили глазам своим. Но — вот те, бабушка, и Юрьев день! — до нас, малоизвестных, живых и никуда не уехавших провинциалов, издательская лавина так и не докатилась. Книжный рынок быстро наполнился и насытился ширпотребом самого низкого пошиба, рассчитанным на какого-то мифического «среднего потребителя» — дебильными детективами, мелодрамами, мыльными операми, эротикой, которую можно без малейших натяжек назвать порнографией, дешёвой и бессмысленной «боевой фантастикой», ужастиками — пардон, триллерами, как нынче выражаются (хотел бы я знать, откуда пошла эта мода на англоязычные неологизмы — неужели русский язык так обеднел, что нужно обращаться к английскому?) и прочим — а мы так и остались в загоне, уже не цензурном, но коммерческом, что ничего хорошего, кроме ухода в запой, за собой не влечёт. И запили. И пьём по сей день. Младшие наши братья сумели, в силу своей младости, освоиться в этой мутной водичке и начали выдавать на-гора свою лепту подобного чтива, нам же — воспитание не позволяет. Конечно, можно было бы наплевать и на воспитание и на свои вкусы и начать работать в этом же стиле — лишь бы угадать да угодить — угадать, что нужно на сегодня этому «среднему потребителю» да угодить коммерческим вкусам издателей, лишь бы попасть в струю, но — как потом каждое утро подходить к зеркалу и смотреть себе в глаза? Или, может быть, зеркала завесить, как при покойнике? И ведь была бы в этом своя великая сермяжная правда, ибо предавший себя совершает моральное самоубийство, но по мне, право, лучше жить впроголодь и писать хоть в стол, хоть в стул, хоть в унитаз, лишь бы не позволить себе расслабиться и спиться, так как всё в жизни обратимо, кроме этого.

Вот тут-то и приходит на выручку привычный богемный образ жизни. Вот тут-то и спасает чувство независимости и здорового пофигизма. Вот тут-то главное — плюнуть на всё слюной и загнать самого себя за машинку. И не забывать, что репутация человека, широко известного в узких кругах, всегда считалась почётной.

*

Оторвись от забот и послушай — оплавились свечи!

И до звона вглядись — до малиновых колоколов —

И увидишь, как фатума тень опуская на плечи,

Отражается время в зрачках пистолетных стволов,

И седой дуэлянт вдруг воскликнет бессмертное «Мама!..»

И безусый юнец, став убийцей, заплачет навзрыд,

Но слезой не поможешь… Толпа недоумков упрямо

Восклицает: «Vivat! Ave, Caesar! Пожалуй на щит!»

Но за дверь щитовой мёртвой хваткой, как Цербер железный,

Ухватился замок. Не пройти. Замыкающий строй

Обернётся назад — никого. Догонять — бесполезно.

Позади — всё прошло. Впереди — вологодский конвой.

И работа. И пьянка. И думы. И свечи оплыли.

Но они возгорятся и высушат слёзы юнца!

Оторвись — и припомни — кем слыли, что пили, как жили,

Как любили и — были?.. Нельзя разгадать до конца

Мир немого абсурда, который не вылечишь смехом,

Пред которым, бывает, и сильные падают ниц;

Чтоб понять хоть немного, порой приходилось мне ехать

Volens nolens за тысячу вёрст и десяток границ

И назад возвращаться — уставшим, измученным, пыльным,

Матерясь, спотыкаясь, в грязи и засохшей крови,

Чтоб потом — не случайно, не вдруг — ощутить себя сильным…

Так поведал Фонарщик. Послушай. И с этим живи.

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— Знаете, ребятки, есть такой старый анекдот: приходит мужик в бюро изобретений и говорит — вот, мол, товарищи, изобрёл я автомат для бритья. Принцип действия очень прост: опускаешь монетку в щель, вставляешь лицо в специальную выемку, включается привод ножей — и лицо тщательно выбривается. Ему отвечают: «Это, конечно, хорошо, но вы не подумали о том, что форма лица у людей всё-таки разная». А мужик и отвечает: «На первый раз — да».

— Прекрасный анекдот… Главное — про нас.

*

Presto

— …Тараканы, господа! На любой вкус, на любой аппетит! Ваш любимый цвет, ваш любимый размер! Солёные под пиво, сушёные под водку! Любимое блюдо Эдуарда Шеварднадзе и Гейдара Алиева! Подходим, господа!.. Сударыня, что вы стоите как памятник героям гражданской войны и смотрите на меня таким изумлённым взором? У меня есть чудное средство — специально для вас, по великому блату. Сушёные тараканьи яйца — средство от одиночества и тоски, аккуратно расфасованное на развес в маленькие пакетики — вот, видите? Вскрываете такой вот пакетик, рассыпаете его содержимое по полу в комнате — и спокойно укладываетесь спать. Утром просыпаетесь — и не одна. Знаете, как это приятно — проснуться не одной? Подходите, не стесняйтесь, для вас, такой красивой, отдам почти задаром. А вы, сударь, не желаете позаботиться о здоровье своих тараканов? Или они у вас не болеют? Не верю! Не может быть! А вот у вас, уважаемый, я вижу значок дистрибьютера (словечко-то какое омерзительное!) фирмы «Гербалайф». Так вот: у меня есть как раз то, что вам необходимо — гербалайф для тараканов! Тараканы кушают его с завидным аппетитом, после чего активно худеют и сходят на нет. В последнюю очередь исчезают их тени. Итак, подходим, господа, приобретаем тараканью радость!..

*

Да, всё-таки прав был Мастер: работать на такой идиотской работе и не пить просто немыслимо. Потому мой герой весь день героически сдерживал в себе питейные порывы, но в итоге под конец дня почувствовал себя до того отвратительным самому себе, что поневоле махнул на всё рукой и отправился отдышаться к Тамазу. А тот, умница, всё понял без слов, налил заветные сто грамм, протянул бесплатную закуску для своих — кусок хлеба с помидором и луком — и сказал:

— Зачем так себя насиловать, да? Раз надо — значит надо, приходи сюда, выпей в меру и всё будет в порядке, никто тебе слова плохого не скажет. Думаешь, я вот так же не пытался не пить, да? Пытался, но это невозможно, послушай, да, здесь водочка на ногах тебя поддерживает и упасть не даёт. Ты приходи, да, не мучайся.

Тамаз, конечно, прав, но — а как же работа? Если пьянка мешает работе, бросай работу? Ну спасибо, такой вариант моему герою тоже не по вкусу, уж лучше эти самые Нужники отослать к Евгеньи Марковне и пожить впроголодь, всё лучше. Хотя… ещё можно попытаться обмануть самого себя — сменить режим. Это просто: перепутать день с ночью. Если это легко получается у маленьких детей, так неужели у этакого старого дурака не сможет получиться? Для этого нужно всего ничего — прийти с работы домой и сразу лечь спать. А к ночи проснуться уже протрезвевшим, умыться, попить чаю — и за работу. И до утра. А утром встать из-за стола, сходить попытаться отработать день, не ограничивая себя в допинге, и снова, отоспавшись, за работу. В общем, здравая мысль…

*

Con espressione

…того коня! Нет, в таких условиях совершенно невозможно работать! Да что там работать — даже поспать спокойно и то не дают! Ведь предупредил же и друзей и вообще всех, кто может ко мне заявиться, что меня нет ни для кого, что я умер как минимум на неделю, так нет же — всё равно кого-то черти принесли, кто-то стучится в дверь, притом таким настырным стуком, что сразу становится ясно — пока не откроешь, не отвяжется. Как ни жаль, но таки придётся отозваться.

— Кто там?

— Можно?..

Здравствуй, жопа, Новый год! Вот только этого и не хватало для полного счастья! Хозяйка. Собственной персоной. И какого дьявола ей надо? Впрочем, чего ей надо, можно легко представить, большого ума для этого не требуется… Но кто бы знал, как она осточертела моему, в данном случае, несчастному герою! Послал же Бог… этакую напасть. Хуже поноса, чумы и сифилиса, вместе взятых.

Хотя временами чисто по-человечески её жалко. Несчастное опустившееся создание. Точнее, существо. Существо, которое на пару со своим супругом пьёт, как слепая лошадь воду, терпит от него по пьянке неимоверные побои, причём совершенно безропотно, а когда он, болезный, пробудившись поутру, невнятно стонет о том, как ему плохо, непонятно где и как изыскивает средства на опохмелку, после чего всё повторяется сначала. И так почти ежедневно. Потому-то временами её и жаль. Но чаще — нет. Ибо она сама, своими руками устроила себе такую жизнь, и никто в этом не виноват, кроме неё самой, и доктором для неё может стать только патологоанатом. Но сейчас, право слово, моему герою отнюдь не до сожалений, в данный момент его гораздо больше, чем что бы то ни было, беспокоит то, что она снова, уже в который раз, начнёт требовать у него денег на опохмелку; она почему-то свято уверена в том, что раз уж человек имеет несчастье снимать у них комнату, то он просто обязан их опохмелять, а в случае отказа она тут же начинает угрожать немедленным выселением и прочими репрессивными мерами, как не раз уже бывало. Конечно, мой герой к этому, в принципе, давно привык и ни на какие угрозы не эрегирует, но весь отдых пред ночной работой, похоже, накрывается… сами знаете чем. Ну конечно, так оно и есть. Догадка Штирлица вновь подтвердилась.

— Алик… Я хотела спросить — у тебя деньги есть?

— Нет. И в скором времени не будет.

— А я вот… занимала… у соседей… нужно отдать… дай хоть пятёрку.

— Ну я же тебе сказал…

— Так я же говорю тебе, что я всем кругом должна, мне хотя бы пятёрку надо отдать, так что, у тебя даже пятёрки нет?

— Скажи пожалуйста, почему я тебе никогда не рассказываю, сколько и кому я должен? Не знаешь? А не рассказываю я тебе этого потому, что это — мои проблемы и тебя они не касаются. Так почему же твои проблемы должны меня волновать? Тем более, я знаю, что на эту пятёрку ты купишь водки, опять будет шум, крик и погром до поздней ночи, а с утра ты опять придёшь ко мне за пятёркой и будешь устраивать очередной сиротский вайдос по вновь утраченной девственности. Что, неправда? Это было, было не раз и с меня хватит.

— Хорошо… Тогда завтра же выселяйся отсюда, я себе другого жильца найду, ко мне желающие ходят каждый день.

— Да-да… Только я почему-то ни одного не видел.

— А я сказала: завтра выселяйся, и куда ты пойдёшь, меня не интересует.

— А тебе не кажется, что это уже похоже на шантаж?

— Это ещё почему?

— А потому. До которого числа у меня комната оплачена?

— До восемнадцатого.

— Вот восемнадцатого и выселюсь. И можешь не беспокоиться, дня лишнего у тебя не проживу, мне такие перья тоже на хрен не нужны. Договорились?

— Ну… ладно. Я мужу скажу.

— До свидания. И больше не беспокой меня, я сплю, я умер. Меня нет.

*

Ну да, конечно… Теперь легко сказать: я сплю. А заснуть? Дневной сон — до того тонкая субстанция, что стоит его чуть потревожить — и всё, и как не бывало. Нет, я всё-таки не понимаю — сколько можно жить в этом дерьме? В дерьме и позоре… Видела бы это моя мама… Нет, так больше нельзя. Меньше — тоже. Да и столько же не хочется. Действительно, пора уходить. Но — куда? В этой мерзкой столице на каждом углу жильё не предлагают. Можно, конечно, уйти на квартиру к друзьям и жить там в коммуне, слава Богу, не привыкать, не один год так прожил, но там, среди большого количества народа, работать будет практически невозможно. Впрочем, при большом желании можно работать где угодно. Но сей вариант я таки предпочту оставить на самый крайний случай. Если уж станет невмоготу, то уйти я смогу хоть прямо сейчас, все мои вещи помещаются в два рюкзака — уложил и до свидания. Но пока что, пожалуй, ещё поживу, ещё поработаю хотя бы в относительном одиночестве, тут же и соколы мои рядышком, Боренька с Мастером, в каких-то тридцати метрах, так где же я ещё, спрашивается, такое географически удобное место найду? А что хозяева ублюдки — так это, глядишь, утрясётся, кривая всегда вывозила, авось, вывезет и на сей раз, она такая… Да ну их всех к дьяволу! Много им, алкашам, чести — так из-за них переживать, алкашей у нас как собак нерезаных, на всех на них нервов не хватит. Правда, и сам-то хорош… Ещё как хорош! Как соберёшься с друзьями… так и наберёшься. Но мы-то нашими пьянками как минимум не доставляем никому лишних неприятностей, и уж если пьём — то «хоть по утрам, да на свои». Ну всё, отбой! Переживём. А пока… раз уж сон перебили, сяду-ка я за машину и примусь за работу назло буржуазной Европе, и пошли бы они все…

…А может всё-таки уйти к друзьям?

*

Dolce

А до чего же, помнится, хорошо жилось моему герою с тобою вместе в той богемной квартирке на набережной Днепра! Самым уютным местом там была, естественно, кухня, где, помимо всего, стояла небольшая, но уютная коечка, и Алик её, само собой, тут же оккупировал, а ты умудрилась внести в местную безалаберную жизнь хоть мизерное, но, тем не менее, подобие порядка: по крайней мере, ровно в полночь народ покидал кухню, перебирался в комнату и оставлял вас наедине, и это было хорошо. Ребятки тоже всё понимали, потому никто против твоих нововведений не возражал.

Вы же, оставаясь вдвоём, ещё довольно долго не могли заснуть. Чуть позже, когда Алик вновь начал помногу работать, он частенько усаживался за стол посреди ночи и просиживал там столько, сколько находил нужным, ты же никогда не ревновала его к работе, а к ревности иного рода он и сам старался не давать тебе повода. Ты тогда спокойно засыпала одна, но подсознательно продолжала поджидать его даже во сне и когда он наконец забирался под одеяло, сквозь сон спрашивала: «Утром покажешь?» И утром он показывал тебе всё, вплоть до самых неудачных опытов, так как не держал от тебя никаких секретов. Да и какие, спрашивается, могли быть секреты между вами? Вы были единым целым, и этим сказано всё.

*

Ad libitum

Немного позже, придя в себя окончательно, Алик пригляделся повнимательнее и к тебе и ко всей окружающей обстановке. В тебе-то он нисколько не разочаровался, скорее наоборот, а вот в обстановке… Хорошие и умные ребята, цвет местной богемы, откровенно маялись бездельем и, как следствие, чрезмерно пили (всё-таки в богеме от пьянства деваться некуда — везде настигнет), и с пьяных глаз начинали тосковать и устраивать сиротский вайдос по какому-то эфемерному «настоящему делу». А вокруг них крутилась всяческая молодёжь непонятного предназначения, околобогемные мальчики и девочки, которые только тем и занимались, что смотрели на ребят настежь распахнутыми фиолетовыми глазами, не дыша выслушивали любые придумки и небылицы, время от времени ахали, охали и вздыхали как хором, так и соло, чем только усугубляли всеобщую энтропию, успешно прогрессирующую и без их помощи.

Как же это было скучно! И как радостно было моему герою осознавать на фоне всего этого безобразия, насколько ему с тобой повезло! Вспомни — я ведь и там почти постоянно присутствовал, зримо и незримо, и завидовал собственному герою хорошей белой завистью. Иной раз мне в голову закрадывалась (да и поныне закрадывается) мысль о том, что, будь я на его месте, всё могло быть совсем по-другому. Но всё это как было, так и осталось только предположениями. Мне не повезло. Что делать… Повезло ему. Повезло прежде всего в том, что тебя никоим образом нельзя было отнести к околобогемным девочкам; к мальчикам — тем более. У тебя были свои интересы и ценности, а потому ты, невзирая на ваше почти полное слияние, всегда оставалась сама собой — умным и интересным человеком и вместе с тем — любящей женщиной. Уж не потому ли…

*

Да, конечно же, с тобой было на редкость хорошо, но со всем окружающим надо было что-то делать. Но что, кто бы подсказал? Препаршивейшая ситуация — сторонним наблюдателем оставаться не хочешь, а что предпринять — не знаешь. Не переходить же к репрессиям? Да и к каким? Попросить мальчиков и девочек временно оставить всех в покое? Волевым решением закрыть квартиру на карантин? Усадить всех в кружок и сказать: «Думайте, чем заняться»? Всё не то. Подобные прецеденты в мировой практике уже встречались, не помогало. Так что же?..

И вот тут, в этой почти безнадежной ситуации, мой герой таки действительно проявил себя героем. Он нашёл необходимое дело для всех. Сейчас я уже и не припомню, то ли ты подала ему разумную мысль, то ли он сам до неё додумался, да это и не имеет значения. Главное, что буквально из ничего возникла мысль — простая, как всё гениальное. И вот однажды вечером, когда вы все вместе сидели на кухне и ребята, как обычно, невнятно бурчали и сетовали на тоску и безделье, мой герой поднялся, попросил слова и сказал следующее:

— Орлы мои сизые! Я, конечно, заранее приношу свои извинения за столь… как бы это помягче сформулировать… нелицеприятную оценку ваших личных достоинств, если можно так выразиться, но у меня складывается устойчивое впечатление, что в данном случае вы сами себе злобные мудаки. Вы тут все вместе на редкость дружно, хором и соло, многоголосно и в унисон, а нередко и в унитаз, жалуетесь на жизнь свою разнесчастную, на безделье своё хроническое — и ничего при этом не предпринимаете. Ситуация — как в том старом анекдоте: Азия-с, поручик, не поймут-с. Вот и я не понимаю-с. А посему предлагаю вам заняться конкретным делом. Вы же тут, вашу мать, все музыканты, причём хорошие музыканты, не дворовые лабухи, так неужто вам… пардон, всем нам не по силам сделать хорошую программу и прокатить её на сцене? Сцену для такого случая я найду, личных знакомств у меня достаточно. Ваше дело маленькое — взяться и сделать. Что, слабо2?

— Нам-то не слабо, — ответили друзья. — А о какой программе, собственно, спич?

— Браво, браво, господа! Вот это уже вопрос по существу. В кои то веки… А программа есть. Показать?

*

Cantabile

А программа — была. Часовая программа-спектакль, над которой мой герой в своё время, когда был юным, энергичным и полным сил и стремился создать что-либо глобальное, проработал не один год, которую он сделал, но на сцену до сих пор не выносил, словно предчувствовал, что рано ещё, не время, успеется, не стоит торопиться. И вот — время пришло. Пора. Ни слова не говоря, мой герой выкурил сигарету, слегка рисуясь, то ли перед друзьями, то ли перед самим собой, сосредоточился, взял в руки гитару, проверил строй, подумал несколько мгновений — стоит или не стоит? — и затем, отбросив сомнения, взял первую ноту, сыграл такт, ритурнель, произнёс первое слово и… улетел, растворился, растаял целиком в мареве музыки и стиха. Лица ребят закачались перед глазами, сделались зыбкими, нереальными — и уплыли Бог весть куда… да нет, это я уплыл, а они где-то здесь, рядом, но за пределами… ну и пусть. Пусть я их смутно вижу, лишь бы они меня видели и слышали, а остальное неважно. Главное — поэзия, главное — отдаться потоку, уносящему меня в неведомое, главное — не пугаться этого неведомого, ибо оно — создание рук твоих, а ты — Бог, Творец этого миниатюрного хрупкого мира, который растает, как только ты выпустишь гитару их рук. Но пока она в руках, пока она звучит, ты превыше всего и всех, и на тебя полагается смотреть только снизу вверх. На напрасно театральные подмостки всегда расположены выше уровня зрительного зала… Но какое тебе до этого дело, у тебя есть другая забота — не сорваться, вытянуть ноту, пассаж, кантилену, и даже не для того, чтобы красиво прозвучало, а для того, чтоб лишний раз доказать и себе и окружающим, что этот мир тебе по плечу, что ты достоин своего творения, что ты можешь всё. Смотрите! Слушайте! Это — я! Я сумел создать для вас этот мир, так что давайте, не бойтесь, присоединяйтесь, полетели, я стану на сегодня вашим Вергилием и покажу вам свой мир, покажу весь, целиком, до самых сокровенных его уголков, ничего не скрывая и не тая, ведь всё это — для вас. Мир для одного — не мир, радостью сотворения нужно щедро делиться, поэтому — присоединяйтесь. Вы здесь? Вы рядом? Вам хорошо? Вот и прекрасно, смотрите, любуйтесь, вникайте в самую суть, до конца, ведь всё это — вам.

Иногда в паузах между песнями, покуда звучали стихи, мой герой протягивал руку и в неё тут же, без уточнений, вставляли сигарету ради единственной торопливой затяжки либо стакан с чем-нибудь ради такого же торопливого глотка. Стакан именно с чем-нибудь, ибо в тот момент мой герой не ощущал, что он пьёт, и с одинаковым успехом мог глотнуть всё — от водопроводной воды до чистого спирта, лишь бы хоть немного смочить связки, лишь бы на секунду перевести дыхание, именно на секунду, чтоб даже самый придирчивый слушатель не сумел этого заметить, ведь ему до твоего дыхания нет ни малейшего дела, ему нужно, чтобы всё прозвучало красиво, на высоком уровне, без малейших срывов и сбоев, и он этого безусловно достоин, поскольку он — слушатель.

…И так в течение часа, промелькнувшего незаметно и растянувшегося на целую вечность, как, впрочем, и подобает, ибо это — час творчества, час вдохновения, час, ради которого иной раз нужно прожить целую жизнь. И не пожалеть об этом. Ни разу.

*

Sotto voce

— Что это?.. — первый вопрос после того, как отзвучала последняя нота.

— Ага, паршивцы, заинтересовались… Похвально, похвально… Хоть за дело возьмётесь… Так вы спрашиваете, что это? А вот угадайте с трёх раз. Хотя всё равно не угадаете. Да и какая разница… Так, музыкой навеяло… А вообще, это программа-спектакль, точнее, назовём это музыкально-поэтическим спектаклем, посвящённый нашей богеме.

— Ты прекращай этот церебральный секс и ответь, почему ты раньше нам этого не показывал. Вроде бы не первый год друг друга знаем, не первый день в одной квартире живём, и вдруг — вот те, мамочка, сюрприз, я на пятом месяце! — случайно слышим от тебя что-то свежее. Музыкой навеяло, понимаешь ли… У тебя много ещё таких сюрпризов в заначке?

— А вот не скажу. Профессиональная тайна. А не показывал потому, что повода не возникало. А сейчас возник. Ну что, короче, будем это делать или нет?

— Заманчиво… А ты не мог бы это повторить?

— Что, прямо сейчас?

— Можно через полчасика.

— Через полчасика мог бы. И это было бы разумно. А за полчасика мы бы успели всё это лишний раз переварить, а заодно и за водочкой сбегать. Ну, признавайтесь — кто в магазин пойдёт? Добровольцы есть? Я не побегу, предупреждаю сразу.

*

А спустя полчасика, когда принесённая водочка была благополучно выпита и Алик ощутил себя вполне отдохнувшим, ему напомнили:

— Ну что, ты готов?

— Вполне, — ответил он, протягивая руку к гитарному кофру.

— Подожди, не начинай… — и один из ребят вынул из футляра скрипку.

Другой потянулся за флейтой.

Кто-то вздохнул: «Эх, жаль, клавиш нет под рукой…»

И вот тут-то Алик удовлетворённо улыбнулся. и спросил скрипача:

— Саша, партитуру дать? Правда, она не для скрипки, она гитарная, но ты же грамотный музыкант, ты разберёшься.

— А зачем? — ответил Саша вопросом на вопрос, подстраивая скрипку. — У меня пока что уши есть.

Действительно, при первых тактах у него возникло слегка удивлённое выражение лица, а затем он улыбнулся, кивнул головой и мягко вступил в тему. Процесс пошёл.

*

…Процесс пошёл. Пошла работа, тяжкая и неблагодарная, и это я ощутил сполна, поскольку, ступая на порог своего мира, я уже не мог, не имел права как прежде уйти, погрузиться в него, забыв о своих попутчиках и предоставив им разбираться во всём самим, нет, я уже был штатным Вергилием и вёл по единственно правильному, на мой взгляд, пути уже не гостей, но партнёров, слушая одновременно всех вместе и каждого из них, определяя по ходу дела, правильно ли они идут, тем ли путём, и для верности расставляя у них на дороге всяческие указатели, как то: здесь пауза, сейчас вступай, теперь делаем, а теперь, пожалуйста, accelerando, più mosso, fermata… протяни её подольше… a tempo… pizzicato… diminuendo… ritenuto… coda. Вот так. Хорошо. Теперь аккуратно сходим на нет, два последних такта — мои. Всё… Всё, господа. Война окончена. Всем спасибо. На сегодня достаточно.

Конец.

— Ну что, соколы мои, вам понравилось? Будем работать или как?

— Пожалуй, будем. По крайней мере, попробуем.

*

И попробовали. И хорошо таки попробовали. И почему-то все пресловутые девочки с мальчиками очень быстро куда-то исчезли и их плечики скрылись в какой-то мгле — се был первый положительный результат. Так и должно было быть, ведь одно дело — просто сборище интересных людей, причём людей ленивых, вальяжных, в меру пьяных и зачастую не в меру разговорчивых, одно дело — возможность запросто посидеть с ними за одним столом и попить из одной поллитры (не путайте с палитрой), а потом где-нибудь в компании небрежно произнести на зависть всем окружающим: «А я вот, мол, с тем-то и с тем-то…» — и совсем другое — эти же люди, по горло занятые делом и не обращающие ни на что окружающее ни малейшего внимания. Вот это уже зрелище не для праздношатающихся, и потому оно быстро становится неинтересным для посторонних — и слава Богу, чем меньше на репетиции отвлекающих факторов, тем лучше.

Ребятки воспряли на глазах. Я думаю, можно представить, с каким удовольствием мой вполне справедливо возгордившийся герой просыпался по утрам от звуков Моцарта, Грига, Вивальди, поскольку Саша начал по утрам разминать пальцы их пьесами, дабы постоянно быть в рабочей форме. Кому как, а уж Алику было весьма и весьма приятно полюбоваться на дело рук своих.

И каждый Божий день ребятки работали на износ и не имели от этого ничего, кроме удовольствия. Расписывались партитуры, делались пробные фонограммы, отбирались лучшие варианты… Интересно, сохранилось ли сейчас хоть что-нибудь из тех записей и партитур или, если возникнет желание всё это восстановить, придётся начинать с нуля? Не знаю. Но даже если ничего и не сохранилось, не беда, всё равно та зима была прожита не напрасно.

Вы жили впроголодь, без намёка на какую-либо работу, перебиваясь случайными заработками, и если посмотреть со стороны, то жили в лени и праздности и активно бездельничали, как и полагается богеме по её определению. Но ведь как же могло быть иначе-то? Иначе, по-моему, нельзя, ибо невозможно создать ничего настоящего, достойного называться произведением искусства, отвлекаясь при этом на посторонние дела, не имеющие отношения к этому созиданию. Творчество ревниво и не прощает даже мимолётной измены. А ну, попробуйте представить себе Моцарта после восьмичасовой смены, отпаханной на прокатном стане! Представили? Правильно, я тоже не смог бы, даже при всех масштабах моей буйной и необузданной фантазии. Без праздности не бывает искусства.

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— Тоска… Тоска, господа. В доме не осталось ни капли водки, не говоря уж о еде.

— Водка тоже жидкий хлеб.

— Водка вообще предмет самодостаточный… Эх, ребята, разжиться бы какой-нибудь совершенно невероятной суммой, чтобы хватило на всех и надолго… Только вот как разжиться? Разве что Нобелевскую премию получить?

— Брось. Зачем нам Нобелевская премия? Мы ж её пропьём за две недели и обратно без копейки будем сидеть, и что самое досадное — после такой грандиозной пьянки будет даже не на что опохмелиться. Так и помереть недолго.

— Помереть… Тебя ещё и ломиком не завалишь. Помереть ты не помрёшь, пару дней перемучаешься и всё пройдёт. Согласен — голова болеть будет. Зато представь, какой это красивый жест — пропить Нобелевскую премию! Да это как минимум книги рекордов Гиннесса достойно! Человек, умудрившийся пропить Нобелевскую премию! Звучит?

— Ну да, пропить Нобелевку, попасть в книгу Гиннесса, получить премию оттуда, снова её пропить и так до бесконечности.

— А вот если бы меня угораздило получить Нобелевскую премию, то я купил бы автоцистерну, заполнил её спиртом или, скажем, коньячком и поехал бы кататься по стране, по домам своих многочисленных друзей, и пил бы с каждым сколько влезет, и объехал бы всех и никого бы не пропустил.

— Спирта бы не хватило.

— Так ещё заправил бы…

— И ничем хорошим это не закончилось бы, кроме белой горячки. И умер бы ты в лечебнице для алкоголиков. На остатки твоей премии мы определили бы тебя в хорошую частную клинику… Нет, ребята, если бы вдруг мне паче чаяния присудили Нобелевскую премию, я бы сразу от неё отказался и рука бы не дрогнула.

— Изя, выйди из машины…

— Да при чём здесь твои любимые еврейские анекдоты? Я действительно отказался бы от Нобелевки хотя бы потому, что в положении о Нобелевской премии существует возрастной ценз: она может быть присуждена только людям, достигшим пятидесятилетнего возраста. А теперь попробуй представить: тебе пятьдесят с гаком, бо2льшая и лучшая часть жизни уже за плечами, ты фактически прожил жизнь, не получая ниоткуда никаких больших денег, и вдруг они на тебя сваливаются. Но зачем они тебе теперь? Куда ты их будешь девать? Ты их даже банально пропить не успеешь. Отдать государству? А что такого сделало для тебя государство, чтобы получать такие щедрые подарки? И что ты сможешь реально сделать? Купить дом, дачу, машину, жениться, наконец, и резко изменить привычный образ жизни? На старости лет это уже может быть чревато… Такого запросто можно и не пережить. Единственным исключением, пожалуй, стал Солженицын, ему, изгнанному с одним крохотным чемоданчиком, Нобелевка пришлась очень кстати, но ведь это же исключение, а не правило. Великий Элиас Канетти написал «Ослепление» — когда? — в 1931 году. В двадцать шесть лет. А Нобелевскую премию за него он получил в 1981 году. Спустя полвека! К этому времени он давным-давно стал известнейшим философом, мировой величиной, автором множества работ, сто раз сделавших его знаменитым и уж, понятное дело, обеспеченным. На хрена ему нужна была эта самая Нобелевка в семьдесят шесть лет, когда он уже всего достиг и наверняка начинал всерьёз о Боге размышлять? Кто бы мне это объяснил? Вот и выходит на поверку, что к моменту получения вожделенной Нобелевки тебе уже ничего не нужно, ни денег, ни почестей, ни самой Нобелевки, ни вытекающих отсюда благ. И вообще, знаете, с каким образом ассоциируется у меня Нобелевская премия?

— Ну-ка, ну-ка… Интересно…

— Ничего интересного. Допустим, так — ты плывёшь в одиночку через океан: Атлантический ли, Тихий, любой, не суть. Главное, плывёшь. Не в лодке, не на плоту, подобно Хейердалу, нет, гребёшь вручную, даже без спасательного жилета, без ничего, сквозь штормы, сквозь все эти Бермуды и прочие прелести, изредка позволяя себе полежать на спине, передохнуть, если это можно назвать передышкой — и дальше. Вот так и плывёшь. Год плывёшь, два… десять… Бог весть сколько, чувство времени давно уже утрачено, и ты знаешь только одно — надо плыть. И, в конце концов, ты таки доплываешь до берега, чувствуешь дно под ногами, остаётся совсем немного — выйти из воды, рухнуть на землю и впервые за чёртову уйму времени нормально отлежаться, ибо ни на что больше сил нет. И в тот момент, когда твоя нога ощущает под собой твёрдую почву и ступает на прибрежный песок, тебе в спину бьёт брошенный каким-то добродетелем, естественно, из лучших побуждений, тяжеленный спасательный круг.

*

Adagio

…А не кажется ли тебе, mon chеre ami, что ты устал? Устал, как цепной кобель? Да и не мудрено — столько времени подряд работать на полный износ, да ещё и водочку жрать при этом. Таких режимов не выдерживает даже железо, а ты всё-таки человек, нельзя же так, нельзя же себя совсем не щадить, ведь каким бы прочным ни был твой организм, всё равно его ресурсы не бесконечны, всё равно их необходимо хоть изредка восстанавливать, ты же сам всё это понимаешь, не глупый же ты идиёт, так почему же?.. Впрочем, ничего не говори, слова излишни, я и сам могу всё это объяснить, могу даже правильно понять, но безоговорочно согласиться — навряд ли. Или ты всерьёз считаешь, что та, мягко говоря, бурная деятельность, которой ты в свободное от работы время добываешь себе кусок хлеба, не отражается на твоём здоровье? А постоянная смена режимов — с дневного на ночной и обратно? Попробуй-ка подёргать в разные стороны механизм — то на аверс, то на реверс. Ты же всё-таки механик по образованию — забыл, чему учили? — ты же прекрасно знаешь, чем такие штучки кончаются. И, тем не менее, дёргаешь сам себя. Неужели боишься чего-то не успеть? Неужели не понимаешь, что чем больше будешь себя жалеть, чем бережнее будешь к себе относиться, тем, в конечном счёте, больше и сделать успеешь? Да всё ты понимаешь, малый не дурак, хоть и дурак немалый, а вот по-другому не умеешь, не приучен. И если у тебя сегодня хорошо идёт работа, ты не откладываешь её на завтра и поневоле днями и ночами просиживаешь за машиной до тех пор, пока, обессилев, не утыкаешься мордой в клавиатуру либо пока из-под пальцев не пойдёт такая галимотня… пардон, галиматья, как любил выражаться Мастер, что волей-неволей шарахаешься от листа и валишься отдыхать. А что это за отдых — четыре-пять часов? Разве так отдыхают нормальные люди? Но ты ненормален, и потому, обзывая себя в душе распоследним маньяком, вновь садишься за работу. И так — не первый год. А что же дальше?

А что же дальше? Да ничего — взялся за гуж — не говори, что не муж. Во все времена творчество было каторгой. Добровольной и пожизненной. Со стороны вроде всё легко и просто — сидит себе этакий пиндос и ни хрена не делает, знай только водит, скажем, кистью по холсту или карандашом по бумаге либо пальцами по клавишам стучит, и при этом тяжелей стакана ничего не поднимает, но я-то хорошо знаю, что той же кувалдой махать несравненно легче — приходилось и не раз, могу сравнить. Там восемь часов отмахал — шестнадцать отдыхаешь, плюс два выходных каждую неделю. А здесь — непрерывное производство по сути без отдыха и сна, так как подсознание продолжает работать и во сне; оно-то и порождает свежие мысли поутру, потому-то утро вечера и мудренее. Мало того, оно работает даже при периодических запоях, и даже если отключается головной мозг, продолжает работать спинной. А в резерве ещё и костный. Так что ещё не вся черёмуха… то бишь не всё ещё потеряно, да и вообще, мы, русские — это вам не какая-нибудь там парижская богема, избалованная проклятым капитализмом и разжиревшая на его щедрых пособиях, мы — семижильные. Так — что же дальше? А ничего. Ничего принципиально нового. Будем жить, не заботясь о хлебе насущном, ибо забот и без того достаточно. Будем работать, ибо покуда мы мыслим и даже пишем, мы живы и нам есть что сказать в своё оправдание перед кем угодно. Будем говорить правду, потому что мы любим нашу страну, невзирая на всё её ракообразие, потому что душа за неё болит, а говорить правду можно только так — с болью душевной и беззаветной любовью, не ожидая при этом ни от кого ни пряников ни подачек. Будем… Просто — будем. А на остальное — плевать. Слюной. Как плевали до исторического материализма.

*

Lugubre

…Опять какой-то поздний гость, явившись без предупрежденья, весьма настойчиво стучится во тщетно запертую дверь, а я прекрасно понимаю, что если я не отворю, то отворят мои соседи или хозяева — увы, у нас большая коммуналка и есть всегда кому открыть, потом последуют упрёки, скандалы, склоки и т. д. — не оберёшься впечатлений; придётся, видно, самому предстать пред гостем нежеланным; гость в дом — Бог в дом; сейчас посмотрим, кто нынче на себя принял обличье Бога… дверь открылась — и на пороге далеко не худшее Его обличье, скорей, наоборот, из лучших и я, пожалуй, даже рад.

— Здравствуй, Мастер, давненько, должен заметить, не было тебя, и где ж ты пропадал, собака этакая женского пола?

— М-мастер, здорово. Это не я пропадал, это… ты пропадал. И я прекрасно понимаю, что ты не просто пропадал, а пропадал… с каким-то смыслом, но я всё равно взял да и пришёл к тебе на огонёк. Вот. Ты н-не рад?

— Вот и ладненько. Я тебе, поганцу, всегда рад и ты, гадюка, прекрасно это знаешь. И мало того — я рад тебе даже тогда, когда ты пьян.

— К-когда я пьян… А п-пьян всегда я …

— Правда? Так вот оно что! А я-то об этом давно догадывался, хоть и не верил.

— Да… Вот оно что… А ты и не верь… Ну ничего, давай, заходи.

— Это не я заходи, это ты заходи. Заходи и не стесняйся.

— Н-не дождётесь…

— Эй, Мастер, ты что, неужто опять водоньки принёс?

— Да, я её принёс. И мы будем пить. Я п-понимаю твой принцип — работать только на трезвую голову, но я… принёс. И ещё схожу. И ещё принесу. И пока не напьюсь. И ты разделишь со мной сегодняшнюю трапезу. Вот. Грустно мне, Мастер, и вообще поговорить надо. Ты же меня п-понимаешь, да?

— …Ну заходи. Ну наливай.

*

— Ну и расскажи мне, Мастер, не тая — что за биде тебя гложет?

— Биде… Это такое биде, в котором и утонуть можно… Меня уже не гложет, меня уже… всё. И это уже не я сижу перед тобой и водку тебе наливаю, а мой свежеобглоданный скелет. А ты смотри на меня во все глаза как можно внимательнее и вникай в смысл происходящего — пригодится как писателю — ты наблюдаешь перед собой клиническую картину деградации личности во всей её красе.

— Опомнись, Мастер! Какой такой павлин-мавлин? Какая такая деградация? Ты о чём?

— Обыкновенная. Описанная во всех учебниках психиатрии. И биде это в том, что я уже не Мастер. Это ты — Мастер. Потому что ты нашёл в себе силы забить… большой и толстый… на все текущие и вялотекущие проблемы и работать. Я пока ещё не знаю, что у тебя напишется, но ты — Мастер с большой буквы «М» уже хотя бы потому, что пишешь. А я скончался. Я уже не Мастер. Я уже непонятно кто. Лужниковский спекулянт. Приехал в Москву — и сел в Лужу. «Вам тараканов? Пожалуйста, лучшие тараканы на ваш выбор. Вам завернуть или пусть сразу по сумке расползаются? Берите, не волнуйтесь, товар — первый сорт. И приходите ещё. Не-пре-мен-но». Налей… И всё! И не умею уже больше ни-че-го. Я не умею писать книг! Моя книга — Театр. И где я его сейчас, к едрёной матери, возьму? Нет у меня театра. Отняли у меня театр. А я там был далеко не последним человеком. Моим постановкам аплодировали на многих… серьёзных фестивалях в Москве, в Германии, в… да какая теперь разница, где чему когда аплодировали… Налей… Да… Покуда западные немцы, которые никого просто так к себе не приглашают, смотрели, разинув рты, мои спектакли, из театра устроили кафе. Ты понимаешь, кафе! И сейчас на том месте, где я творил Искусство, сидят какие-нибудь тупые толстые морды в красных пиджаках — и жрут. Как последние свиньи! Жрут! Как тебе это объяснить? Жрут!.. А я — пью. Кстати, налей… Это всё равно, как… твоё здоровье… ну, допустим, представь, что какой-нибудь мудак с тупой головой и полным отсутствием даже намёка на интеллект — представил? — купил твою книгу, понимаешь, твою, выстраданную, писаную нервами и кровью, книгу, в которой ты выразил всего себя, книгу, лучше которой ты уже, может быть, ничего не создашь, книгу, которую ты не постыдился бы прочесть самому Богу — и, даже не заглянув в первые строки, повесил её на гвоздик в сортире. Налей ещё… И что бы ты ему на это сказал? И что здесь вообще можно сказать? Ты можешь представить себе, как это обидно?

— Могу. Представляю. Но знаешь, Мастер, лично я бы этому мудаку ничего не сказал. Совсем ничего.

— П-почему?

— А просто так. Из чувства самолюбия.

— …А может быть ты и прав…

*

Что ж… может быть мой герой и прав. А может быть и лев. А уж тигр — так это точно, Яшенька подтвердит. Но… что ж теперь? Хреново Мастеру, знаем, летали… А кому легко, спрашивается? А какой прок с того, что мой наивный герой заперся и работает, не зная, увидит ли когда-нибудь его работа свет, но робко, в глубине души, всё-таки надеясь на это? Мастер об этом, небось, ни разу не подумал… Хотя — не в публикациях счастье. Такое счастье годится лишь для зудящих от нетерпения, как большой комариный укус. Мой же герой в любом случае остаётся уверен в том, что в крайнем случае написанное им разойдётся в самиздате, и вполне готов этим удовольствоваться.

А вот вспомни, кстати сказать, как однажды, проездом из Ростова в Таганрог, забежали вы в гости к Саше, другу и учителю моего героя, великому поэту и хроническому запойному пьянице. В тот день он, как ни странно, оказался трезв, мил и обаятелен, и весьма вам обрадовался. После традиционных воспоминаний о днях былых и обмена новостями дня сегодняшнего он спросил:

— А вот скажи-ка мне, Алик, ты хочешь увидеть то, чего ещё никто не видел?

— Надеюсь, что это пристойное зрелище?

— Вполне. Моя новая публикация.

— Конечно хочу.

Саша взял со стола гранки журнала.

— Возьми погляди. Номер ещё не вышел, это гранки с редакторского стола, так как я оговорил себе право личного просмотра: а то знаю я их корректуру — такого наберут, всю жизнь стыдно будет.

И в этом он был прав. Алику сразу припомнилось, как несколько лет назад в этом же журнале выходила в свет первая Сашина публикация. Слава Богу, у него хватило ума и тогда лично проверить гранки. И ему их принесли. И он при всех торжественно взял гранки в руки, гордо и неторопливо раскрыл — ну а как же не гордиться — первая публикация! — и вслух с выражением прочёл первую строку:

Уж срать пора, пожалуй: первый час.

И онемел. На несколько мгновений. Затем все присутствующие разразились гомерическим хохотом, а он — непристойнейшей бранью. Естественно, в оригинале стояло слово «спать», это очевидно, но зато — каков был эффект! Все вокруг были не в силах выговорить ни единого вразумительного слова, и только хохотали, хохотали до слёз и икоты. Ближайшие несколько дней Саша проклинал редколлегию этого журнала, всю поголовно, ибо каждый раз на вопрос «Который час?» ему отвечали: «Первый», — вне зависимости от того, какое время показывали часы, а зачастую ещё и добавляли: «Срать пора, пожалуй…» В конце концов Саша обиделся на всех и с гонорара за эту публикацию купил себе часы. Нет худа без добра. Но уж после этого все гранки своих публикаций он просматривал, проверял и перепроверял самым тщательнейшим образом, не доверяя этого никому, и правильно делал. Итак, он сказал:

— Просмотри эту публикацию, здесь есть новые стихи, которых ты ещё не знаешь, а потом, если хочешь посмеяться, загляни в остальные стихотворные подборочки и оцени, в какой компании я нахожусь.

Так Алик и поступил. Сашины стихи были великолепны, впрочем, ничего иного он от них и не ожидал, зато остальные… ну прямо как на подбор. Что касается меня, то я не стал бы читать такого даже в кругу ближайших друзей, способных всё понять и простить, а уж публиковать… А Саша, умная и тонкая язва, прошёлся по каждой подборочке с карандашом в руке и — где-то поставил птичку, где-то знак восклицания, где-то знак вопрошения, а в конце в четырёх-восьми строчках подвёл резюме. Ознакомившись с этой приятной компанией, Алик поскрёб в затылке и ответил на молчаливый вопрос:

— Ну что я могу тебе сказать… Твои стихи, безусловно, хороши, а самое главное — набраны без опечаток, а то я хорошо помню твой… литературный дебют, если можно так выразиться. Остальную компанию ты и сам прекрасно оценил и прокомментировал, так что добавить к этому я мог бы только одно: лично мне в такой компании находиться бы не хотелось. Да и вообще, я шизею с этих русских — на хрена, скажите мне, отменялись цензурные запреты — ради этого? В этом случае я самолично готов пойти в цензоры. Вот возьму да и напишу сегодня же стихотворение:

Я бы в цензоры пошёл,

Пусть меня научат.

А если серьёзно — стоит ли вообще публиковаться в таких компаниях?

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— Не знаю, ребята, как вам, а мне иногда становится страшно! И в первую голову страшно за детей — они в большинстве своём книг в руках не держали, мало того, их к этому и не приучают, гораздо легче поиграть в компьютерную игрушку, леталку там или стрелялку, чем попытаться найти на странице знакомую букву! Вот и создаётся уродливая система ценностей — в первую очередь всякие видаки да шмудаки, а уже потом, во вторую, третью, последнюю — какие-то дешёвые поделки, откровенно написанные на потребу. Вон, видал я недавно рекламу — классическая литература в сокращении. Для школьников, чтоб им, несчастным, свои атрофированные мозги не перенапрягать. Видел я это сокращение — «Преступление и наказание» Фёдора Михайловича, изложенное на сорока страницах! Так откуда же у детей появится интерес к литературе? Откуда им получить хотя бы элементарные понятия о культуре, если гораздо проще уткнуться в телевизор с очередными «Элен и ребятами?» Куда мы движемся, едрёна мать?..

— А тебе сказать, куда? Ты Рэя Бредбери читал?

— «451^° по Фарентейту»?

— Именно.

— …А мне почему-то думается, ребятки, что цензура всё-таки нужна. Не для зажима ртов инакомыслящим, отнюдь, я понимаю, что у нас должна быть свобода печати, но не до такой же степени! Вы же не слепые, вы же прекрасно видите, что продаётся на книжных лотках. Разве это литература? Все эти поганые переводы и ещё более поганые подражания этим переводам, а уж тем более перепевы всяческих сериалов и жалкие потуги сделать самим что-то подобное есть не что иное, как литературный онанизм, и на этом термине я категорически настаиваю. Был я знаком с одним таким онанистом. Как-то, помнится, подарил он мне свою свежеизданную книгу, даже подписал, поганец, не постыдился. Прочёл я авторское предисловие — и охренел — я, мол, говорит этот пиндос, прекрасно знаю, что могу писать не хуже знаменитого Стивена Кинга, а может быть даже и лучше, поскольку меня будут читать не в плохих переводах, а на языке оригинала. Каков засранец… Далее следовал этакий… как бы это попристойнее… словом, роман ужасов, который представил бы несомненный интерес для практикующего психиатра — все авторские комплексы неполноценности налицо, и ничего более! Рановато, чёрт возьми, ушёл от нас незабвенный дядюшка Фрейд! То-то ему было бы раздолье… Да и вообще, кажется мне, что при цензуре писали всё-таки качественнее… выше, в конце концов, на несколько уровней, нежели нынешние борзописцы, ибо у писателей стоял какой-то свой, внутренний цензор, который не позволял им работать плохо. Вот потому-то, я повторяю, цензура необходима. Для естественного отбора. Для отделения злаков от плевел.

*

Да… Это сейчас мы стали такими… мудрецами. Поседевшие ветераны многолетней войны с зелёным змием, Демократический Союз, ни дать ни взять… И самое смешное во всём этом то, что какие бы умные мысли ни высказывались в ночных беседах за рюмкой водки, любой из нас, как истинно русский человек, трижды лоб себе расшибёт, но никого не послушает и сделает всё по-своему, ибо главное — права народная мудрость — усраться, но не поддаться. А потом — философствуем. И это тоже настолько по-русски…

*

Но беда ещё и в том, что покуда мы словоблудствуем, прерывается связь времён и мы теряем идущих за нами, теряем подрастающих младших братьев, а поскольку не терпит пустоты природа, младшие братья приобретают иные ценности и пополняют многочисленные ряды литературных онанистов либо новых русских, а также украинских, белорусских, прочих… с «Мерседесами» и золотыми веригами на шеях. А мы так и остаёмся одиночками, реликтами, юродивыми, людьми не от мира сего, никому не нужными и непонятно как и чем живущими. И начинаем об этом задумываться… Не поздно ли?

Пожалуй, не поздно. Никогда не поздно рассказать другому то, что знаешь, научить хоть чему-то из того, что хорошо умеешь, а потом… потом можно и уходить, оставив себе замену. Свято место пусто не бывает.

Вот и думаешь иной раз: а не пора ли подняться со дна, куда ты залёг, как подводная лодка, появиться на свет Божий, пока тебя там хоть немного помнят — и научить хоть кого-то тому, чему учили тебя в своё время и тому, что ты сам сумел постичь? Ведь кому-то это нужно! А иначе — вся жизнь впустую и все твои слова и труды достойны только гвоздика в сортире и не более того… Ай да Мастер! На какие помыслы, собака, навёл!..

*

Accelerando

Вот так, видимо, и наступает зрелость. Время раздумий. Мудреем, едрёна мать! А во времена былые ни о чём подобном не помышлялось, мы просто жили, ни о чём не задумываясь и делали что-либо только потому, что это было интересно — найдётся ли в мире более уважительная причина? И процесс доходил даже до того, что мы переставали нуждаться в алкоголе как в допинге, нам становилось не до пития, а репетиции проходили ежевечерне… впрочем, что такое ежевечерне? Практически круглосуточно, с кратким вынужденным перерывом на сон. Ну а поскольку не работой единой жив человек, не обходилось и без довольно забавных казусов…

*

Scherzando

Тебе наверняка рассказывали, уж кто-нибудь да поведал то, о чём мой герой по своей скромности тебе не доложил: как однажды в твоё отсутствие (не могла же ты, понятное дело, быть при Алике безотлучно — и своих дел хватало, и о маме нельзя забывать) ребята сидели на кухне всей компанией и пили… нет, не водку; как ни странно, пили чай. Когда время приблизилось к полуночи, раздался звонок в дверь.

— Странно, — сказал кто-то. — Вроде бы свои все здесь…

— Какая разница, — ответил Алик. — Пойду открою.

На пороге стояла Анечка, официальная хозяйка этой квартиры.

— Ну это ж надо, какие люди в такую пору! Быстро же ты из Питера вернулась, мы тебя только завтра ожидали.

— А я вот сегодня. И не одна.

За спиной у Анечки стояла незнакомая миловидная девица.

— Откуда ты, прелестное дитя?

— Из Бреста. Домой еду.

— Ближний свет… Эк тебя носило… Ну заходи, на сегодня ты уже, похоже, приехала.

— Она живёт неподалёку, в области, — объяснила Анечка, — и ближайшая электричка к ней уходит рано утром. Вот я её с собой и позвала, нечего ей до утра одной на вокзале делать, мало ли что…

— И совершенно правильно поступила — ничтоже сумняшеся одобрил Алик. — Короче, ладно, чего это мы застряли на пороге, когда в кухне есть горячий чай и весьма приятная компания? Ну-ка, заходите, разувайтесь, полы я сегодня лично мыл… — и крикнул в кухню: — Орлы, чай наливайте!

Орлы налили.

*

А через некоторое время, когда Анна высказала все свои впечатления о Питере и на время приумолкла, Алик поинтересовался у миловидной девицы:

— Ну а тебя, птичка трепетная, за каким дьяволом в Брест носило?

— Да у меня муж там служит. В армии.

— Молодец у тебя муж. Царёк. Ближе места для службы не нашёл. Впрочем, какая разница, я ешё дальше от дома родного служил и ничего, жив до сих пор и даже жизнерадостен. Но это всё ерунда… Ты вот лучше мне скажи, почему твой внешний вид наводит на нездоровые размышления и поневоле хочется поставить тебе какой-нибудь диагноз?

— Нога болит.

— Сильно?

— Сильно.

— Можно взглянуть?

Действительно, её нога дошла до такого состояния, что представляла из себя одну сплошную опухоль. Алик, помимо всего прочего, довольно долго занимался массажем, поэтому кое-что в этом деле понимал. Осторожно ощупав ногу, он для верности, хотя этого можно было уже и не делать, ткнул пальцем в несколько точек-индикаторов на руках.

— И здесь болит?

— И здесь.

— Что скажешь? — спросила Анна.

— Да что тут сказать… Гангрена, что ж ещё… Как у Маресьева. Не переживай, всё в порядке, тебе отрежут ногу. Тебя там, в Бресте, в плуг не запрягали? Поля колхозные пахать на тебе не пытались? А может ты по мужу своему настолько соскучилась, что по городу Бресту на руках его носила, как малого ребёнка?

— Да вроде нет…

— Вроде… Я шизею с этих русских… Ну очень похоже, что пытались и притом явно небезуспешно. Ну да ладно. Сейчас мы сделаем вот что: допиваем чай, после чего вы, орлы мои шизокрылые, воздвигаетесь и дружненько удаляетесь в комнату, а я с этим ребёнком немного поработаю.

— А что это значит? — спросил ребёнок.

И Алик мысленно иронически усмехнулся, услышав чей-то ответ:

— Тебе повезло. У него золотые руки.

*

Так и получилось. Минут через десяток орлы допили чай и удалились из кухни, Алик же поднялся со стула, тщательно размял пальцы, вставил в зубы сигарету, не спеша прикурил, после чего сказал:

— А сейчас, птичка моя радостная, ставлю перед тобой простую до тривиальности задачу: видишь койку? Видишь. Так вот: сейчас я отвернусь и буду курить сигарету, смотреть в окно и озирать окрестности. Тебе же, пока я буду заниматься этим благовидным делом, необходимо раздеться и улечься в эту койку под тёплое одеяло. Как видишь, ничего сложного. Как говорят в армии? Задача ясна? Выполняйте.

И отвернулся к окну.

*

И только тут ему вдруг подумалось: «мама родная, ей ведь никто не удосужился объяснить, в чём заключается само понятие “поработаю”! И как же, интересно, она отреагирует на это более чем двусмысленное указание? Ладно, если попалась умная тётка, тогда она всё прекрасно поймёт без лишних разъяснений, а если нет?.. Самое интересное, если она воспримет это как вульгарное интимное предложение. Здесь, собственно, возможны два варианта: либо она поднимет шум и крик, полагая, что её собрались насиловать, либо, наоборот, возрадовавшись, прыгнет в койку с криками “Ура!” и потащит меня за собой, как лебёдкой. Хрен редьки не толще. Может, пока не совсем поздно, уйти, сославшись на неотложные дела?.. Впрочем, ладно, как-нибудь выпутаемся».

С этой мыслью он обернулся.

Девица лежала под одеялом.

*

— Так-так… — нарочито небрежно произнёс Алик, подходя к койке. — Пациент скорее мёртв, чем жив или пациент скорее жив, чем мёртв? Непонятно? А какова у пациента температура? Ах да, комнатная… Плюс восемнадцать… Ну, в таком случае ложись-ка ты на живот и давай-ка мне на осмотр свои ножки.

Что и было немедленно исполнено.

— Ну, слава Богу, — облегчённо вздохнул Алик.

— Что слава Богу? Я ещё не безнадёжна?

— Ну, мать, ты ещё далеко не безнадежна! Мало того, ты меня только что тихо, но от души порадовала, скажу я тебе не тая.

— Это чем?

И он поведал ей, о чём ему подумалось у окна. После чего, от души посмеявшись вместе с пациенткой над собственными измышлениями, немедленно приступил к делу.

А работёнка выпала ещё та! Скованные мышцы — все до единой — и изрядная опухоль на ноге. Кто занимался, тот поймёт. Через каких-то пару часов возникло чувство, что пальцы вот-вот отвалятся, что они к этому уже готовы, затем начали отваливаться руки, ещё немного — и, кажется, такое же желание выразила бы и голова, но тем не менее до предела таки не дошло и вскоре всё было готово: тело было приведено в порядок, а от опухоли не осталось даже воспоминания. Алик облегчённо смахнул со лба испарину, закурил, поставил чайник и, отдуваясь, резюмировал:

— Всё… Ну, птаха моя перелётная, задала ты мне работёнку… Хотя ничего, вроде бы справился. Ну-ка, воздвигнись, пройдись по кухне, ощути себя.

Птаха воздвигнулась и прошлась.

— Хорошо… Как новорожденная.

— Вот и ладно.

И затем, после чаепития, она собралась и пошла на электричку. А мой утомившийся герой прилёг подремать.

*

Проснувшись и увидев на кухне ребят, он поднялся, окинул их взглядом, саркастически хмыкнул, поставил табурет посреди кухни, торжественно, как царь на приёме, уселся на него и произнёс почти что тронную речь:

— Птенцы!.. Из гнезда придорожного. Вам не стыдно смотреть в мои ясные глаза? Нет? И совершенно напрасно. Мне на вашем месте было бы настолько стыдно, что я уже посыпал бы голову пеплом и разорвал на себе одежды, причём не с целью устройства стриптиза, а с целью наиболее яркого выражения собственной скорби, но от вас ведь скорби вовек не дождёшься, это наоборот, о вас нужно скорбеть, потому что вы — глупые идиёты, каких свет Божий не видывал с самого своего сотворения. Я мог бы сказать нечто нелестное в адрес вашей мамы, но не стану этого делать, ибо справедливо опасаюсь, что из этого можно будет предположить, что я являюсь вашим отцом, а мне было бы стыдно иметь таких детей. Зато я подозреваю, что в момент вашего зачатия, где-нибудь в тёмном, сыром и неуютном углу сутолочной и склочной коммуналки, за спиной ваших родителей кто-то громко хлопнул дверью. Результат — на лице. Трудное детство, тяжёлая наследственность, три судимости… короче говоря, никаких условий для полноценного гармонического развития личности и, как следствие, умственное отставание по всем без исключения параметрам. Вы хоть поняли или нет, детушки мои кретинообразные, по какому поводу я здесь столь активно сотрясаю воздух? Да потому, что вы вчера чуть не сделали заикой ни в чём не повинную женщину. Запомните, будьте любезны, раз и навсегда: если вас о чём-то спрашивают, то нужно отвечать именно то, о чём вас спросили, а не лезть в непролазные дебри речевых сентенций. У вас, идиотов, что вчера спросили? Что означает в моих устах «немного поработать». А вы что ответили? «У него золотые ру-уки…» Но вас же никто не спрашивал, какие у меня руки, будь они хоть бриллиантовые в платиновой оправе! А теперь угадайте с трёх раз, о чём могла подумать бедная женщина, когда после этих так называемых разъяснений ей без предисловий говорят: «Раздевайся, душа моя, и укладывайся в койку». Представили? Вот теперь скажите сами — идиоты вы или нет?

На протяжении всей речи ребята громко и радостно смеялись, а после её завершения устроили овацию.

Помнишь?..

*

Ritenuto

— Наливай-ка, Мастер, водоньки и шлюхай меня внематочно… пардон, внутримышечно… ещё пардон, вынима… как же это будет по-русски… ну неважно, сам догадаешься, не дурак, по крайней мере, не был таковым до вчерашнего дня. За ночь не поглупел, нет? Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие, угадай с трёх раз, какое.

— Ты бери в руки рюмку и говори, не тяни. Что затеял?

— Да так, ничего особенного. Ну чего такого, скажите мне, из ряда вон выходящего я могу затеять? Так… Банк ограбить, вечно пьяного соседа заколоть, зажарить, сожрать и сбежать за кордон. Как видишь, ничего принципиально нового. А вообще-то дело вот в чём: с завтрашнего дня я в Нужники не выхожу, на неопределённое, но продолжительное время, а если кто будет мной интересоваться — меня нет, я уехал, я умер, я исчез непонятно куда, и неизвестно когда буду. Право приходить ко мне сохраняется лишь у тебя, у Бориса и ещё у двух-трёх человек. Всё. Это категорически.

— Насколько я понимаю, плотно садишься писать?

— Люблю тебя, собаку, за догадостность. Я ему ещё почти ничего не сказал, а он уже без слов всё понимает. Да, сажусь писать, и притом надолго. Может быть, до весны. А может и дольше. Как карта ляжет.

— Опять в безденежье?

— А что мне, привыкать? Авось с голода не помру, с моим-то уникальным опытом по части богемной кухни. А будет совсем грустно — к тебе либо к Борису на ужин в гости напрошусь.

*

Жили-были на Покровке… И даже писали в перерывах между пьянками.

*

Из кулинарных рецептов богемной кухни:

В случае полного отсутствия еды и непрекращающегося чувства голода настоятельно рекомендуется собрать всё, что есть в доме (хоть что-нибудь да найдётся), положить всё это на раскалённую сковороду (можно даже без масла, при голодных спазмах это уже несущественно), жарить всю смесь в течение десяти минут, затем предпринять героическую попытку съесть то, что из этого получилось. Если есть действительно очень хочется, по попытка увенчается успехом, а если нет — значит, нет. Если же в доме уже невозможно найти вообще ничего, что также иногда случается, рекомендуется сесть на пол перед раскалённой сковородой и углубиться в медитацию на те же десять минут. Неоднократно проводимые эксперименты проходили без летальных исходов, так что ничего особо страшного вам не грозит. Приятного аппетита!

*

Andante

А ты помнишь, бывали на той квартире и такие светлые денёчки, когда подобные рецепты богемной кухни становились как никогда актуальными. И самой актуальной зачастую была вторая часть рецепта, поскольку всё, что могло остаться в доме, съедал кот.

Помнишь этого кота? Угольно-чёрная и неимоверно нахальная зверина с аристократическим именем Рамзес. Сей аристократ совершенно искренне считал, что всё, что в доме плохо лежит, предназначено исключительно для него, и потому мы частенько не обнаруживали на месте каких-то продуктов, неважно каких, ибо он, как и любой уважающий себя богемный кот, был абсолютно всеяден. Когда же ребята начинали его ругать и пытаться наказывать, мой герой неизменно расплывался в улыбке, брал его на руки, гладил и приговаривал:

— Рамзесик, иди сюда, фараончик ты мой ненаглядный. Иди-иди, не бойся, уж я-то тебя ругать не стану. А на остальных не обращай внимания, они люди неразумные, дикие, не сапиенсы, потому они и не понимают, что тебя нужно кормить в самую первую очередь, даже в ущерб собственному желудку. А я понимаю. Так что ты, Рамзесик, не переживай, не обращай на них внимания, полноценно кушай, отъедайся. Скоро зима кончится, весна придёт, а уж там, где-нибудь поближе к Пасхе, жирок нагуляешь, и я тебя лично заколю и такой лангет из тебя сделаю — век не забудешь. Ни ты, ни окружающие. А потом мы другого кота на зиму заведём… В общем, кушай, Рамзесик, кушай, не стесняйся.

Народ тут же забывал обо всех кошачьих грехах. Ребята дружно бросались на защиту бедного животного с таким видом, будто над ним уже заносится свинокол или, по крайней мере, его уже тщательно оттачивают, обзывали Алика садистом, прибавляя к этому словечку всякие нелестные эпитеты, отнимали кота, тискали и гладили его наперебой — чем животному не раздолье? Рамзес же был вовсе не дурак и прекрасно понимал, с чьей лёгкой руки ему всё прощается, потому уж кого-кого, а моего героя чтил безмерно и выражал это всеми доступными средствами. Помнится, ты была поражена, узнав, что в те нечастые ночи, когда ты ночевала дома, у мамы, Рамзес забирался к Алику под одеяло и до утра, никуда не вылезая, грел его ноги. А ночи были холодными — зима была не из мягких, к тому же дом стоял на набережной и продувался всеми ветрами. Когда же вы спали вместе, кот деликатно уходил в комнату, словно понимая, что в эту ночь его лучшему другу и защитнику будет тепло и без него. А в те минуты, когда Алик бывал не в настроении либо неважно себя чувствовал — а коты это прекрасно ощущают, — он забирался к нему на колени, тёрся, мурлыкал, а если Алик его прогонял, то тут же залезал обратно и не отставал до тех пор, покуда моему герою не становилось легче. Вот такой был дивный кот.

Да и не только кот. В ту зиму моему герою, ничего не скажешь, редкостно повезло — он жил в прекрасном городе, на хорошей квартире, среди замечательных людей, а самое главное — с ним была ты — чудо из чудес. И — жилось. Временами нелегко, временами голодно, временами всяко, но — жилось. И писалось. Запойно.

*

Стихи стекают с острия пера,

Кружатся на листе, затем — стихают.

Не умирают, нет, но — засыпают;

В бумажной колыбельке ждут утра,

И если поутру они опять

Проснутся и звучать не будут лживо,

Тогда я буду знать, что они — живы,

Их можно спеть и можно… промолчать.

А я… Я просто акушер.

Стихам, ко мне нечаянно зашедшим,

Рождаться помогаю каждый раз.

А вы… Внимайте же, mon chere,

Смотрите — утром сумасшедшим

Свершилось чудо — строчка родилась.

*

Semplice

…как ни запирайся, как ни объявляй о своём отсутствии, всё равно кто-нибудь да придёт и непременно окажется именно тем человеком, кого ты будешь безумно рад видеть, даже невзирая на всю свою занятость. Закон гомеостатического мироздания[4], чёрт его дери… Значит, надо открывать, не сетуя ни на что.

— Аличек, ты дома? Вот радость-то! А мне уж сказали, что ты помер, так я тебя поминать собрался и даже бутылку с собой прихватил. Ну, значит, сто лет проживёшь!

— Зачем сто? Давай уж сразу тысячу закажем!

— Можно и тысячу, мне не жалко. Ну расскажи, как ты, водку ещё попиваешь?

— Пока не зашился.

— Понятно, на то ты и Хроник. Ну а с творчеством как обстоит? Пишешь?

— Хм… Пока не зашился.

— А сейчас?

— А как ты думаешь, чем бы это я занимался, сидя дома, в такое время и трезвым? Ну-ка, давай-ка, угадай с трёх раз!

— Уже угадал. А теперь угадай ты, причём с одного раза — будешь ли ты трезвым через полчаса?

— Я, конечно, понимаю твой исключительно тонкий намёк, но вообще-то я сейчас действительно пишу. Ты бы, друг мой, чем меня спаивать почём зря, ибо после службы в стройбате меня всё равно споить невозможно, лучше бы женщин, что ли, привёл… Хотя для нас с тобой, собравшихся вместе, это совершенно нетривиально, нам гораздо привычнее и проще на пару водку пить, но всё же…

— Ну надо же! Слышу речь не мальчика… но девочки. Гурман нашёлся, едри его мать, женщин ему подавай! Да я тебя не узнаю! А ты не подумал о том, что мы с тобой сто лет не виделись и ровно столько же лет я твоих песен не слыхал? Вот я и хотел прийти к тебе, посидеть, поговорить, дать тебе гитару в руки, ты же, паршивец, никогда её не возьмёшь добровольно, хрен от тебя дождёшься, а в этом деле спиртное — основной катализатор, а женщины — всего лишь мелкая и досадная помеха.

— Красиво излагаешь, собака. Ну, заходи.

*

Вот и зашёл к моему герою ещё один старый друг — не просто богемный человек, а дипломированный богемщик. Щедрый и очень добрый талант и, что вдвойне приятно, южанин, земляк. Человек, который умудрился без малейшего блата поступить на сценарный факультет ВГИК, с отличием его закончить и остаться в аспирантуре. При этом все задатки вольной и независимой богемы в нём прекрасно сохранились, и водку пить с друзьями он тоже не разучился. Не так давно вышел в свет, к сожалению, малым тиражом, небольшой сборник его рассказов, который тут же разлетелся между своими как горячие пирожки, но при этом ещё и получил какой-то достаточно престижный приз от общества любителей фантастики, хотя я бы не назвал его рассказы фантастическими. Это просто очень добрые истории со странными сюжетами, где, в общем, говорится о том, что люди — разнообразны, но при этом плохих людей не бывает, и автор их любит. Всех. Право, и я его тоже люблю.

*

— Ну а ты-то сам что пишешь сейчас?

— Не спрашивай. Я в этом плане суеверен. Закончу — покажу.

— Ну ладно. Тогда мы с тобой понемножку выпьем, а там я, глядишь, дозрею и за гитару возьмусь.

— Ты подожди, я не сообщил тебе ещё одну радостную весть: я сейчас работаю в журнале, веду там литературный и музыкальный разделы. Ты понимаешь или нет, к чему это я тебе говорю?

— Да так, мелькают смутные догадки…

— У меня есть возможность и желание публиковать там всё, что я найду нужным и сочту достойным публикации. Теперь ты понял мой намёк?

— Понять-то понял, но что конкретно тебя интересует?

— Во-первых, стихи. Мне досадно, что их почти не слышно.

— А мне вот недавно рассказывали, что мою довольно обширную подборку видели напечатанной в каком-то Бог весть каком альманахе, изданном чуть ли не в Ташкенте. Одного только не пойму — как мои тексты добрались до Ташкента?

— А тебя это что, удивляет? По своим каналам и добрались, благо, связи отлажены. Но тебе, естественно, об этом ничего не сообщили и всё напечатали без твоего ведома и выплаты гонорара. Угадал?

— Угадал.

— Я тебе гарантирую, во-первых, авторский экземпляр журнала, а во-вторых какую-то сумму гонорара, что тебе тоже совсем не повредит.

— Гм… У меня есть ещё одно довольно-таки желательное условие.

— Говори.

— Один из моих учителей утверждал, что поэзия — штука очень тонкая, и в ней одно лишь убранное, допустим, тире может полностью исказить весь смысл изложенного. Поэтому все гранки он проверял и правил только лично, никому этого не доверяя. Мне бы тоже хотелось пойти по этому неверному пути Паниковского.

— Ясно… Это тоже в моих силах. Ну и…

— ну что… За последнее время это у меня, пожалуй, третье предложение подобного рода, но в первых двух случаях я сразу отказался, так как был предупреждён, что люди, сделавшие мне это предложение, бывают не совсем корректны в соблюдении авторских прав. Тебя я знаю хорошо, потому и не возражаю. Последний вопрос — каким будет приблизительный объём публикации?

— Ну… если стихи, то чем больше, тем лучше, можем даже сесть с тобой на пару и скомпоновать подборку, а если проза — тогда, пожалуй, не более половины авторского листа. Уж извини, но у нас не «Юность» и не «Новый мир», так что печатать большие объёмы с продолжением пока нет возможности. Но помнится мне, что были у тебя какие-то рассказы, прозаические миниатюры…

— Увы, были…

— Почему были? И куда же они подевались?

— О, это печальная история.

*

Doloroso

Да-да, это была таки действительно печальная история.

Были времена, ах, было времечко… И мотался мой герой по всей стране, мотался налегке, то бишь не то, чтобы в одном презервативе, а налегке, то бишь с рюкзачком за спиной, куда помещался весь его малый джентльменский набор: пара чистых рубашек, выходные брюки, смена белья, несколько книг — чего же ещё? И гитара в кофре. И ни грамма лишнего веса. Сейчас уже, ничего не поделаешь, утратил он слегка свою былую мобильность, так как сей необходимый набор существенно расширился — в него вошла пишущая машинка, и без неё уже было бы довольно тяжко. Да и не диво — если все словоблудствования моего красноречивого героя записывать от руки — так и рука от перегрузки отсохнет, а премию имени Николая Островского для писателей-инвалидов, по-моему, давно отменили. Да и вообще, отвык мой герой писать ручкой, заматерел, в маститого играть начал…

Кто знает, может быть потому, что не было у него тогда пишущей машины, он и писал-то в основном стихи, а если и брался за прозу, то только за миниатюры и очень короткие рассказы. Писать что-то объёмное от руки при его извечной лени невозможно, таких нагрузок он бы не пережил.

Естественно, никаких папок с рукописями у него и в помине не было, не то, что теперь, всё было разбросано по блокнотам — ни веса ни объёма, в карман кинул и пошёл.

И вот однажды…

*

Moderato

А однажды забрёл мой герой в очередной раз в Москву и остановился пожить у друзей. Буквально через пару дней он с прискорбием убедился, что деньги, как ни странно, кончились не только у него, но и у друзей тоже. Мёд, понимаешь ли, если есть, то его сразу нет. И никуда не денешься — пришлось моему ленивому герою подняться с мягкого дивана, сказать себе в очередной раз: «Арбайтен, майн либен фройнд, унд дисциплинен, давай, короче, двигайся…» — после чего взять гитару и отправиться на поиски денег, то бишь на заработки. И пошёл он, естественно, на воспетый Веничкой Ерофеевым Курский вокзал — куда ж ещё бедному крестьянину податься. И прихватил с собой, непонятно для чего, свою небольшую сумочку.

*

И встал он у входа в кассовый зал, и вынул из чехла свою подругу и кормилицу, и приступил к давно привычной работе. Как обычно, собралась толпа, люди слушали, просили спеть ещё, клали деньги на чехол — в общем, как всегда; но когда спустя некоторое время мой рассеянный герой случайно обернулся назад, то увидел, что сумочка его в углу уже не стоит.

И тут-то ему и вспомнилось, что за его спиной не так давно отирались какие-то бомжи.

Сумочку-то было не жаль, Бог бы с ней с сумочкой, но там лежал дорогой для моего интеллектуального героя сборник рассказов Борхеса и — самое ценное — два блокнота с черновиками. Естественно, немедленно был объявлен антракт, естественно, мой герой обошёл и обшарил все бомжовские углы, благо, знал их наизусть, но увы, ничего там не обнаружил.

В утешение ему оставалось только одно — попытаться представить себе досаду бомжей, которые наверняка рассчитывали найти там миллионы. Интересно, хоть кому-нибудь из них знакомо имя Борхеса? Интересно, хоть кто-нибудь из них заглянул в найденные черновики? Вряд ли. Не верится.

конечно же, Алик не стал особо расстраиваться, а поступил, как и подобает разумному человеку — взял новый блокнот и за несколько дней восстановил по памяти утраченные стихи. С прозой было сложнее — её нужно было не восстанавливать, а фактически писать заново; до этого у него руки так и не дошли.

*

A tempo

— Да, ты прав, это действительно грустная история. Ну так что же мы тогда порешим? Публиковаться будем или как?

— Или как… Я, пожалуй, предложу тебе вот что: отберём для начала небольшую подборочку стихов, а там, к следующему номеру, я либо что-нибудь из прозы восстановлю, либо возьму да и напишу что-нибудь короткое специально для тебя. Можно даже с посвящением тебе, сподвигнувшему меня на сей творческий подвиг.

— А что же? Я ничуть не прочь. Давай так и сделаем.

— Ну, спасибо тебе, андрюша. Скажу больше — ты меня очень даже порадовал.

— Это ещё чем же?

— А тем, что я из-за собственной лени никогда не бегал по редакциям, а если же меня спрашивали, почему я этого не делаю, отвечал: «Ибо не фиг. Пусть сами ко мне приходят, а я за ними бегать не буду. Когда-нибудь да придут, я подожду, ждать я умею». Вот, вроде, и дождался. А вот теперь мы по этому поводу с тобой выпьем водки, затем я возьму в лапы гитару и буду на радостях громко орать похабные песни, аж пока не надоест. А надоест не скоро. Составишь компанию?

— А как ты думал?

*

Maestoso

Ну, слава тебе гениталии, неужто и вправду дождался?! Боже мой!.. Охренеть можно. Сколько лет… Сколько лет я писал, показывая свои опусы только узкому кругу друзей и называя их, в зависимости от настроения, то графоманией, то великой русской поэзией, то ещё как-нибудь; сколько лет я мотался по городам и весям, где мне устраивали домашние концерты, слушали, записывали, распечатывали, разбрасывали по самиздату, а я твердил себе и другим, что этого — достаточно, что себе я давно уже всё доказал, но ведь себя же не обманешь, я-то осознавал, что это, по большому счёту, несерьёзно, что этого мало, что хочется чего-то большего, но вслух ни разу никому об этом не обмолвился, это тихо зудело и щемило внутри, но — кому какое до этого дело? Посему я отмалчивался, отшучивался, а чаще прибегал к испытанной панацее — самоиронии, отчего и сам получал истинное наслаждение, а друзья мои, слушая иронические опусы, ржали, как кони в разведке, и никому из них не было никакого дела до того, с какими чувствами я это писал. Впрочем, так и надо.

Но… неужели ко мне наконец-то пришли с серьёзными предложениями? значит, мои труды всё-таки действительно достойны быть опубликованными? Конечно, с одной стороны, ко мне всё-таки пришёл не какой-то незнакомый, солидный и толстый издатель, а мой старый хороший приятель, но, тем не менее, у него же была какая-то возможность выбора, ведь не один я в поле кактус, а он всё-таки пришёл именно ко мне, и это очень даже радостно.

До сих пор я испытывал подобные чувства, пожалуй, только один раз.

*

Ты знаешь, о чём идёт речь. Ты знаешь, о каком событии вспомнил мой памятливый герой. Ты была при этом, видела всё своими глазами и прекрасно понимала его чувства, ибо слова для тебя были излишними. И конечно же, ты это помнишь.

Был совершенно будничный день и мы занимались совершенно будничными делами — обычная работа, обычная репетиция, — но когда в очередной раз закончился прогон спектакля, Алик поднялся с места и торжественно заявил:

— Ну что ж, господа, теперь я действительно могу сказать — война окончена, всем спасибо. Вы — гиганты. Вы — титаны! Вы — цари!!! Мы это сделали. Я рад.

Нависшую паузу пробил вопрос:

— И что же дальше?

— Дальше? Ну а чего особенного может быть дальше? Дальше остаётся найти площадку и вынести это на зрителя.

— А ему это нужно?

— Кому? Зрителю? Не нужно. И не будет нужно. Вам тоже это было не нужно, но, к счастью, мне удалось расшевелить и вас и ваши мозги — и в результате мы это сделали. И в любом зале обязательно найдутся люди — хоть пять человек, хоть десять, неважно — которых мы тоже сумеем расшевелить. И это будут наши зрители. Так что остановка только за залом, и я его найду.

*

Animato

И он его нашёл. Скажу больше, ему крупно повезло — удалось заполучить один из лучших залов города — сцену ТЮЗа. С изумительной акустикой. И мало того — мы исхитрились напечатать афиши и успеть раскидать их по городу. И всё это увенчалось должным образом — в зале не было свободных мест.

Мы подошли минут за пятнадцать до начала и, не обращая ни на кого внимания, прошли сквозь толпу и удалились за кулисы. Среди публики было достаточно наших знакомых, нас пытались окликнуть, остановить, поговорить с нами, но мы ни на что не реагировали, нам было абсолютно всё равно, кто пришёл на наш концерт, кто нас окликает, кто хочет с нами поговорить, хоть отец родной, хоть брат — всё будет потом — сегодня они увидят нас на сцене, сегодня мы для них работаем, а всё общение — потом. Сегодня нам некогда. Сегодня мы — мастера.

За кулисами Алик подстроил гитару и сказал:

— Ну, ребята, сейчас я пойду, а вы тут не скучайте, не балуйтесь, к девам юным не приставайте и водки не пейте. Отыграем — напьёмся вдребезги. А сейчас, уж пожалуйста, ни грамма. Ну, сколько там до выхода осталось?

— Минут пять.

— Отлично. Я ещё и перекурить успею.

*

Первым отделением Алик поставил свою сольную программу, так что мы все могли ещё немного расслабиться, ну а ему — не привыкать. Наскоро перекурил — и пошёл.

И, выйдя на сцену, он чуть не ахнул вслух. Зал был набит до отказа и знакомых ребят было там не меньше половины. Здесь были буквально все, знающие нас — кто лично, кто понаслышке, кто хорошо, кто не очень — все пришли нас послушать. И у моего героя возникло невнятное тёплое чувство. И ему захотелось немедленно сказать им всем что-нибудь хорошее и потом выступить так, чтобы никого не разочаровать. И он обвёл глазами зал — и увидел тебя в одном из первых рядов, и не сразу оторвал от тебя взгляд. Лишь ощутив, что пауза начала затягиваться, он тихо произнёс:

— Друзья мои! Вы, паршивцы этакие, даже представить себе не можете, до чего мне приятно наблюдать здесь ваши милые морды. Большинство из вас знает меня как облупленного, и потому я расцениваю ваш приход сюда как жест доверия, как то, что каждый из вас уверен в том, что я умею не только водку пить, но и на сцене работать. И для меня это очень много значит, и я сейчас готов на пупке извернуться, чтобы ни один из вас не пожалел о том, что пришёл в этот зал. Спасибо вам, хорошие мои, спасибо вам всем. В очередной раз вы облегчили мне жизнь.

*

Сейчас, спустя длительное время, я уже, пожалуй, не могу сказать с уверенностью, насколько искренним был мой герой, когда произносил эти красивые слова. Я не думаю, что уж прямо-таки всех он был безумно рад видеть, наверняка нет, а уж о незнакомых людях, об обычных зрителях и вовсе говорить нечего, конечно, хорошо, что они пришли, но если бы кто-нибудь из них не пришёл бы, Алик ничуть бы не огорчился. Тем более, насколько мне припоминается, он был в те дни до того уставшим, что ему больше всего на свете хотелось отоспаться, и в зал он шёл с явной неохотой, бурча сквозь зубы матерные слова.

Всё это так, но — он вышел на сцену. А раз вышел — изволь работать. Здесь никому нет дела до того, устал ты или нет, ты можешь засыпать, ты можешь умирать, ты можешь быть злым, раздражённым, измученным, каким угодно — на тебя смотрит зритель, а посему изволь работать. И этот закон моему герою был прекрасно известен. И первые слова были сказаны. И они прозвучали. Не важно, насколько они были искренними, но они прозвучали. Иначе было нельзя.

*

И началось действо. Действо, к тому времени ставшее для моего героя привычным настолько, что он, как последний самонадеянный пижон, даже не составил заранее программу и потому, закончив один номер, начинал то, что первым приходило ему в голову, причём работая, как обычно, без пауз, и не давая залу расслабиться. Всё это шло совершенно автоматически, так как все его мысли были заняты предстоящей премьерой во втором отделении.

…Всё хорошо? Похоже, да. Ну, если так, то я доволен. И вы, друзья мои, довольны, я это вижу, но притом вам совершенно не известно, какой для вас я приготовил сюрприз… но это чуть попозже, совсем немного подождите — и всё услышите, а я, чтоб скрасить ваше ожиданье, спою… но что же я спою? — а, слушайте… ну как, довольны? — и хорошо, ещё немного, и будет всем вам удивленье, вот тут-то я и погляжу на вас, друзья мои, и тихо порадуюсь за всех за вас и за себя, пожалуй, тоже…

И лишь только тогда, когда звукооператор показал жестом из своей будки, что время подходит к концу, Алик чуть сбавил темп, спел ещё один, последний номер и тихо сказал: «Всё… Антракт — десять минут. Большая просьба после антракта не задерживаться».

*

А вот такого он и сам не ожидал… Аплодисменты раздались не только в зале, но и за кулисами, от своих, что особенно приятно. Признаться, в этот момент мой герой даже слегка возомнил о себе…

— Ну как?

— Отлично!

— Учитесь, орлы, пока я жив. Ну а вы как, готовы? Не подведёте?

— Ну как же! Чтоб потом твои слушатели нас с дерьмом без соли сожрали? Не подведём, не волнуйся.

— Ладно. Дайте сигарету.

Найдите тоник лучше табака! От первой же затяжки чуть закружилась голова, слегка подкосились ноги (кто-то вовремя подставил стул) и из самой глубины души вырвалось:

— Эх, водоньки бы сейчас! Стаканчик…

— Налить?

— Нет, спасибо. Я когда-то зарёкся — перед сценой ни капли. А то бывали у меня прецеденты…

*

Scherzando

А прецедент был. И весьма памятный. Из тех, что не скоро забываются; уверен, что моему герою до сих пор стыдно…

Произошло это, опять же, на Кавказе. И слава Богу, что на Кавказе, потому что там моего популярного в узких кругах героя достаточно хорошо знали и смогли, так сказать, учитывая былые заслуги, оставить пренцедент без последствий, просто посмеялись и забыли, как досадную случайность, а иначе быть бы ему покрытым вечным и неизгладимым позором. Уж я-то знаю кавказскую категоричность… Хорошо помню, как один кавказец сказал другому потрясшую меня фразу: «Послушай, да? Ну какой ты, скажи мне, мужчина, если не можешь взять “ми” второй октавы?»

Но, повторяю, мой герой был там достаточно известен, поэтому обошлось.

А было так. Как-то раз, скорее всего, от нечего делать, приехал Алик на очередной региональный фестиваль, проводившийся, по старой местной традиции, в лесах предгорья, добрался до места, вышел на поляну и тут же увидал своих друзей. И взяли его под белы ручки, и усадили у костра, и поставили перед ним миску с чем-то вкусным, и налили кружку чего-то крепкого, и поздоровались, и выпили, и закусили, и спел он пару своих новых песен, и прочёл пару новых стихов, и поблагодарил, — и затем пошёл по поляне с людьми здороваться. И процедура, подобная вышеописанной, повторялась почти на каждом костре, посему через пару-тройку часов мой несдержанный герой уже чувствовал себя вполне напроцедуренным.

А под вечер к нему подошли и спросили:

— А скажи-ка, Алик, ты не хочешь сегодня выступить?

— Дело, конечно, хорошее, — задумчиво ответил Алик, — но почему сегодня? Насколько я понимаю, вся вакханалия начинается с завтрашнего утра.

— Всё так, но сегодня будет концерт мэтров и мы считаем, что тебе было бы не грешно там выступить.

И мой герой легкомысленно согласился.

И всё бы ничего, но посиделочки с друзьями продолжались до самого концерта, а без обильных возлияний подобные мероприятия не обходятся нигде, и уж тем более на Кавказе. Но в конце концов концерт начался и мой нетрезвый герой, покачиваясь, словно от ветра, которого не было и в помине, начал передвигаться в сторону сцены.

Присев на корточки возле сцены, он вполуха слушал выступавших и потихонечку клевал носом. Когда же объявили его выход, он поднялся с чьей-то помощью, вышел на сцену нетвёрдым шагом, но, слава Богу, хотя бы самостоятельно, и неожиданно для самого себя произнёс следующий спич:

— Друзья мои! Вы все прекрасно меня знаете и не менее прекрасно знаете мои песенки. Посему я сегодня хотел бы спеть не то, что вам давно известно и даже успело набить оскомину, а что-нибудь новенькое для вас… равно как и для меня. Так что, дорогие мои, послушайте не то, что уже было написано когда-то, а то, что пишется… сегодня, сейчас, сей момент.

После этакой многообещающей преамбулы он сыграл коротенькую ритурнель и запел нечто настолько новое, что и сам ещё не помнил толком, что там к чему, что за чем следует и чем всё это должно завершиться. Но… новое время — новые песни, а новые песни — весьма коварная штука, и не зря существует негласное правило — нельзя выносить на сцену неотработанный номер. Алик же пренебрёг этим правилом, как последний мудак. И на седьмой строке он понял, что весь дальнейший текст вылетел из его пьяной головы к доброй тётушке Евгении Марковне. Но есть и другое правило — нельзя останавливать песню, нельзя обрывать номер на полуслове. И уж это правило было выполнено сполна. После седьмой строки Алик сразу же, не раздумывая, без паузы, перешёл на одну из довольно старых и уж безусловно отработанных песен с таким видом, будто всё так и должно было быть. Поначалу народ ничего не понял. Когда же до друзей дошло, что происходит, они расхохотались как боги, и этот радостный хохот подхватили все зрители. После этого моему герою уже не оставалось ничего, кроме как довести до конца строфу, прервать всё это безобразие и нахально заявить:

— Я очень рад, что добился желаемого эффекта. Полагаю, мой номер по праву достоин звания лучшего юмористического номера фестиваля. Спасибо, друзья.

И сошёл со сцены.

Некоторое время, в попытках прийти в себя, он пытался как-то переварить происшедшее, осознать свой позорный провал, но потом… потом к нему подошла одна из зрительниц, юная и симпатичная девица, одарила его очаровательнейшей из улыбок и сказала:

— Я скажу одно, дорогой мой: вы были блистательны.

И приколола на его куртку цветок.

Чтоб моим недругам всю жизнь так блисталось… Моему изумлённому герою, честно сказать, поначалу было непонятно, смеётся она над ним или нет, но из дальнейшего весьма продолжительного совместного общения, затянувшегося до утра, наступившего ещё спустя сутки, он понял, что она ничуть не шутила, что она восприняла всё это безобразие на полном серьёзе как хороший шуточный номер, что его и возмутило и распотешило одновременно. Вот они, околобогемные девочки с сиреневыми глазами!.. Вот ты каков, северный олень! Алик, к его чести, попытался было ей объяснить, что это был вовсе не блистательный номер, а вечный позор на всю оставшуюся жизнь, что он был пьян аки пёс, нёс полную ахинею и испохабил всё, что только можно было испохабить, но она в это так и не поверила.

Зато друзья наутро сказали: «Вах, нехорошо…» Да, впрочем, моему герою с утра и без того было нехорошо. Вот с тех-то пор он и дал зарок ни в коем случае не пить перед выходом на сцену, и до сих пор, кстати сказать, свято его блюдёт.

*

A tempo

Но вот — звонок. Пора! Уж не до вспоминаний…

— Ребятки, готовьтесь! Сперва выхожу я и представляю каждого из вас по отдельности, хоть вас и так все знают, но это неважно, всё равно я вас представлю; затем приступаем. И — запомните — я скажу вам одну умную вещь — когда человек выходит на сцену, он — гигант, он — мастер, он — великий творец, ему есть что сказать доброго и хорошего, и зритель на него смотрит снизу вверх, хотя бы потому, что уровень сцены на полтора метра выше уровня зрительного зала. Без этого настроения, без этого куража на сцене делать нечего. Меня так учили. И каждое слово и мнение моего Учителя для меня безоговорочно. Запомнили? Ну всё, пошли!

И мы пошли.

*

И, выйдя на сцену, Алик представил залу всех ребят, каждого отдельно, так, как это делалось когда-то в Минске… Ах да, я же ещё не вспоминал здесь о Минске и минчанах! Ну, вот в этом я очень даже неправ… Ради такого дела стоит лишний раз (хотя, пожалуй, не лишний) отвлечься от подобия связного сюжета, ибо не вспомнить о таком городе и таких людях — обидеть и своего героя, и себя самого.

*

Con moto

Минск… Один из моих любимейших городов. Один из тех немногих городов, где мне хотелось бы и жить, и умереть. Хотя, понятно, Богу одному известно, где предстоит жить и умирать, но всё-таки хотелось бы…

Я уж упоминал, как во граде Ставрополе вам с Аликом выпало удовольствие познакомиться с минчанами. А когда вы разъезжались, минчане пригласили вас к себе в гости. И вы, конечно же, ответили: «Непременно. Не знаем когда, но когда-нибудь доберёмся». И вот однажды, совершенно случайно, наступил такой прекрасный день, когда мой герой предложил тебе: «А не взять ли да не поехать ли в гости к нашим минчанам?» А ты, нисколько не задумываясь, ответила: «Едем».

Позвонив по одному из оставленных связных телефонов, вы услышали: «Ребята, приезжайте, будем вам рады в любой момент. Если будет возможность, сообщите число и номер поезда, встретим». Алик ответил, что ехать вы будете автостопом, но в любом незнакомом городе вы вполне профессионально ориентируе­тесь — необходимое для бродяги качество, — так что разыщете их без затруднений. И всё — собрались да поехали.

И добрались. И встретились. И были этому рады. И только тут, на месте, вы окончательно выяснили, с кем имеете дело. К своему вящему удовольствию вы выяснили, что ваши новые друзья — такие же богемные люди, объединившиеся в группу с длинным и смешным названием: акустическая поп-джаз-блюз-недопанк-вельми-фолк-рок группа «Дети лейтенанта Шмидта». Или в перефразированном виде: опустическая поц-щас-блююз-недопук-вельми-фак-в-рот группа «Дети лейтенанта Шмуля». И вы вдоволь послушали ребят как живьём, так и в записи, а перед самым отъездом в придачу ко всему попали на их концерт.

Мне запомнилась форма проведения этого концерта — не концерт, а какое-то чисто домашнее внутрисемейное мероприятие. Сначала на сцену выходил сам лейтенант Шмидт собственной персоной — да-да, был в группе и свой Батя. У него была сольная часть программы, где он пел свои песни под гитару. Затем он уступал сцену детям, молодому поколению, то бишь собственно группе, представляя при этом каждого по отдельности. Он говорил:

— Лейтенант Шмидт, как известно, в свои молодые годы вращался в самых различных слоях общества, потому и дети у меня, уж извините, получились самые… скажем так, разнообразные. И сейчас вы сами сможете в этом убедиться. Встречайте: польский граф Сергей Козырев-Прищеповский!

На сцену выходил Сергей в белом костюме.

— Юконский казак Бахо-Баха. Александр Романовский!

На сцену выходил «юконский казак» в самом затрапезном виде.

— Еврейский лётчик Борух!

— Минский беспризорник Юрик!

— Семейный саксопатолог… Кирпичёв Е. Б. Пардон… Евгений Борисович!

— Семейный священник дядя Кока!

— Русская княжна…

— Сосед по коммуналке…

Ну и так далее. Когда вся группа выходила на сцену, начинался праздник.

*

Вот в таком же ключе Алик и представил залу всех ребят, каждого по отдельности, к вящему удоволь­ствию публики, после чего мы встали на свои места к микрофонам и — наступил великий миг — мой герой, полуобернувшись, тихонечко произнёс: «Начали».

В кои то веки пришлось преодолевать лёгкий мандраж.

Первые несколько тактов гитара звучала в одиночку. Затем мелодию мягко подхватила скрипка (ах, какой там был прекрасный скрипач!) а за ней вступила флейта, затем окарина, кларнет, легко влились клавиши… Да что там говорить, музыка — это всегда чудо. И чудо — состоялось.

*

Misteriosо

…Слушайте. Слушайте — и не верьте. Так не бывает. Этого не может быть, потому что этого быть не может никогда, но всё-таки это есть. Это наша жизнь. Да, каждый из стоящих перед вами на этих подмостках так живёт. А что ж вы думали? Но всё же, если получше всмотреться, то это и ваша жизнь. Мы все живём в едином мире, мы все ходим под единым Богом и только Он может решить по нашим делам, кто из нас какой жизни достоин. Да, это так, можете верить мне, можете не верить, но только слушайте! Да, в нашей жизни достаточно грязи, мерзости и страха, но зато в ней и много света. Нужно суметь отделить свет от тьмы, как сумел в своё время Господь, и всё встанет на свои места. Дело за немногим — возгласить: «Да будет свет!» — и вы поймёте, что не всё в мире так безнадежно, как кажется на первый взгляд, вы увидите, что даже мнимые несовершенства мира на самом деле всё же совершенны, как и любое Божье творение, вы обязательно постигнете это, только слушайте! Слушайте — и не смотрите на меня снизу вверх, хоть я и на сцене, хоть её уровень и выше уровня зала, всё равно не надо, я не Мессия, я знаю о нашей непутёвой жизни не более, чем каждый из вас, но, если вам интересно, выслушайте моё личное мнение. Нравится ли оно вам, нет ли, но это моё мнение, и я беру на себя смелость его вам изложить. А вы — слушайте. В любое другое время я буду счастлив выслушать каждого из вас, но сегодня — мой день, и сегодня буду говорить я, а вы — слушайте. Слушайте — и задумайтесь хоть на минутку, ведь мы, как это ни прискорбно, позволяем себе роскошь праздного размышления далеко не каждый день. Праздного размышления обо всём. О жизни, о мире, о себе, в конце концов… Посмотрите — наша жизнь именно тем и прекрасна, что в ней достаточно места для всего — для горя и для радости, для счастья и для утрат, для боли и для любви, хотя самая высокая любовь — тоже своего рода боль… Но это не важно, это — сладкая боль, ради такой боли я готов сделаться мазохистом, ради любви я готов испытывать её сколько угодно и ни разу — слышите, ни разу — в этом не раскаяться. И поверьте мне, каждый из нас в глубине души такой же, просто мы все временами об этом забываем, а потому — слушайте, я хочу вам напомнить о том, что далеко не всё ещё безнадежно, что все мы — люди, что все мы достойны любви и что самое главное в жизни нашей — не убивать бабочек огнём свечи, не обижать никого, даже самых маленьких, даже самых беззащитных, тем более самых беззащитных, и всегда, во всех возможных случаях, оставаться человеком. Слышите? Че-ло-ве-ком! Хоть это хрестоматийно и избито, но это так, и я вам это повторяю и готов повторять неустанно. Может быть при нынешней тотальной грубости вы отвыкли от того, что о святых понятиях можно говорить таким открытым текстом, но как же иначе можно об этом сказать? И если не я, то кто ещё вам это скажет? Не знаете? Вот и я не знаю. А потому — слушайте! Слушайте о жизни нашей дурацкой, ибо вы, идущие в жизни своей по кругу, не знаете нашу жизнь, но мы, стоящие перед вами на подмостках, словно на Лобном месте, изведали сполна, каково оно — идти по спирали, и хорошо знаем, как это трудно, больно и сладко. А вы — послушайте. И ничего не говорите, нам не нужны слова, нам не нужны аплодисменты, тишина в зале — лучший показатель того, что мы сумели заставить вас хоть ненадолго задуматься. Слушайте. Думайте. И — слушайте!..

*

Sostenuto

И — слушали. И даже когда спектакль закончился, когда всё смолкло, в зале ещё какое-то время стояла тишина. А затем… Да что теперь-то вспоминать…

Были овации. Были вызовы на бис. А мы вышли на сцену, молча поклонились залу и ушли, не сказав ни единого слова. Да и что можно было сказать после всего уже сказанного? А ты проскочила к нам за кулисы и, не стесняясь, при всех бросилась на шею к моему герою и крепко его поцеловала. А он… и не стал ничего у тебя спрашивать. Мы же всегда понимали друг друга без слов, и сейчас я тоже всё увидел в твоих глазах. Да, это был действительно один из самых дорогих и памятных для меня часов! Одному Богу известно, переживу ли я ещё что-нибудь подобное. А хотелось бы…

Вот тогда-то и возникло редкостное ощущение — я почувствовал себя абсолютно счастли­вым человеком. Да и как иначе — ведь работа, которой я отдал почти два года своей жизни, удалась, ведь всё то, что я пережил, пропустил через себя, впитал, как хорошая губка и затем, в конце концов, выплеснул, прозвучало. И люди это услышали и восприняли, а это — самое радостное, ведь для кого же, в конечном счёте, всё это писалось, как не для них? И если после всего этого я вижу понимающие, воспринимающие и сопереживающие лица в зале, если я слышу не вежливые хлопки, а настоящие аплодисменты, то могу ли я не быть счастлив?

Для полноты картины добавлю, что в тот же вечер, впервые за всё это время, мы устроили роскошную пирушку с распитием невероятного количества спиртного и мой герой отошёл от похмелья только к следующему вечеру. Да и не он один, я тоже был хорош… Но, что бы вы об этом ни подумали, как бы вы нас за это ни порицали, я считаю, что достойнее повода для пьянки просто и быть не могло.

*

Да, несомненно, тогда, в эти дни, мой герой действительно был счастлив. Но потом… буквально через несколько дней ему стало так грустно, что впору было завыть на луну, подобно трём волкам вместе взятым, и только лишь гипертрофированное самолюбие не позволило ему довести себя до такого состояния.

Случилось так, что моему герою пришлось покинуть на очень длительный срок и сей славный город и, что больнее всего, тебя. И самым гнусным было то, что никто не был в этом виноват. Это был единственный в богатой практике моего героя случай, когда межгосударственная, вернее, междоусобная политика вмешалась в его жизнь так, что ничего с этим нельзя было поделать. Это ж подумать только, мерзость какая!..

Всё случилось просто — до банального — на Украине ввели местную валюту. И, казалось поначалу, вроде бы ничего, пустяки, дело житейское, мало ли каких глупостей не выкидывало наше правительство, всё переживали и это переживём, но тут наши государственные мужи умудрились проделать эту акцию как-то по-хитрому. Точнее сказать, по-подлому. Уж на это они горазды… Ввести-то они её ввели, но пустили в оборот очень малое количество денег, видно, напечатать сколько нужно не успели, а может успели заранее украсть сколько надо, и потому постановили — выдавать новые деньги только в зарплату, исключительно на госпредприятиях, да и то — тридцать процентов от общего заработка, остальное — старыми рублями. При этом все продукты продавались только за новую так называемую валюту, за купоны. По старой доброй традиции пломбируем зубы через задницу. Первые месяцы эти купоны невозможно было достать нигде, даже с рук на толкучке, я пытался. Если они и были, то по таким бешеным ценам, что опускались руки. Это потом ими можно было дороги мостить, а тогда — куда ни кинь, всюду клин. Доходило до полной дикости — я видел своими глазами, как в магазине мужик-работяга с пеной у рта бросился на продавщицу, не довесившую ему десять граммов колбасы, крича при этом: «Это всё купоны стоит, где я тебе их возьму?!» Короче говоря, невесело было.

Поголодав некоторое время, мой герой понял, что так жить нельзя. Ему было всё равно, каким образом зарабатывать эти купоны, он готов был на всё, кроме криминала, ибо, как выражался один пьяный зоолог, меня от криминала тошнит; он героически пытался устроиться на работу в любое госпредприятие, но, поскольку у него не было местной прописки, сработал печально известный замкнутый круг: без работы не дают прописку, без прописки не дают работу. Перепробовав множество возможных, маловозможных и вовсе невозможных способов пережить эту беду, мой герой решил, что нужно уезжать.

Боже мой, кто бы только знал, как ему не хотелось этого делать! Как невмоготу было оставлять тебя одну! Но не мог же мой самолюбивый герой, в конце концов, садиться на твою шею и жить на твою стипендию. Не могли же вы вдвоём на неё протянуть. Алик был абсолютно уверен в том, что в России он не пропадёт, а вот на Украине, как это ни было прискорбно, возникла такая реальная возможность.

Он решил уехать. А сообщить тебе об этом не поворачивался язык. Я помню тот вечер, когда вы с ним бродили по улицам и он пытался хоть как-то сформулировать тебе причины своего отъезда, а ты… ты не возражала ни единым словом, молча слушала и кивала головой, но при этом… я-то видел твои глаза, я-то видел, каково тебе, да и герой мой тоже был не слеп, и от этого ему было ещё хуже, хотя он изо всех сил не подавал вида, ибо не хотел, чтоб у тебя ещё и за него душа болела, ибо тебе и без того было… невесело, мягко скажем. Впрочем… наверняка ты всё прекрасно видела и сама, только молчала, по тем же соображениям.

*

Боже мой! Да за одно лишь это наши политики, развалившие страну, недостойны прощения во веки веков!

*

Мой герой уехал ранним утром, попросив ребят его не провожать.

*

До сих пор дорога в Москву остаётся в памяти моего героя смутным, невнятным воспоминанием. Он шёл автостопом так, как обычно ходят только по бездорожью — не придерживаясь никакого определённого направления, Бог весть куда, куда трасса вывезет да куда ноги вынесут. И траектория его тогдашних хаотичных передвижений по стране действительно напоминала спираль. В конце концов, как и следовало ожидать, по всем критериям броуновского движения эта спираль ввинтилась в Москву.

Так и бывает — направо пойдёшь — в Москву попадёшь, налево пойдёшь — так же точно рано или поздно в Москву попадёшь, а уж если прямо пойдёшь — уж тем более наверняка в Москву попадёшь. И попал. Мать бы её…

Вот и представьте — стоит себе мой герой этаким царьком у станции метро, после многодневной непрерывной трассы, под рюкзаком, с гитарой, грязный, лохматый, совершенно непрезентабельный, такой, что прохожие опасливо косятся и обходят стороной, и думает: а за каким хреном, собственно, я вообще сюда приехал? Прелестнейшее состояние… Но был у него при этом раскладе один огромный, прямо-таки километровый плюс: не возникало вопроса, куда в этой Москве податься, где переночевать и каким образом решать бытовые проблемы. Слава Богу, есть там один чудесный дом…

*

Semplice

А известен этот дом своей маленькой хозяйкой — совершенно изумительной женщиной. Не знаю, какая ещё женщина в наше время смогла бы решиться на такую жизнь. Подумайте — как можно назвать женщину, у которой в трёхкомнатной квартире живут муж, пятеро детей, кошка, собака, а кроме них — постоянно не менее двоих-троих человек богемно-бродячего народа. Как бы вы назвали такую женщину? Я вижу только два варианта: либо сумасшедшая либо святая, и сам склоняюсь к последнему.

Отворив двери на звонок, она с первого взгляда оценила состояние моего героя, всё поняла и, ни о чём не спрашивая, сказала одно:

— Заходи. Где пропадал — не спрашиваю, сам расскажешь, когда захочешь. Вон свободный диван — отлёживайся. Где в доме плита, чай и всё остальное — сам без меня давно знаешь. Отдыхай. Живи.

— Спасибо, маманя, — ответил Алик.

— Ну да, пижон этакий, тоже мне, нашёл себе маманю. Если вы помните, сударь, я не намного старше вас.

— А разве в этом дело? Ты по сути своей — маманя, притом не только для меня. И вообще, вот возьму и уматерю тебя официально.

— Да уж я знаю, материться ты горазд, кого угодно уматеришь. Заходи.

*

А через несколько дней она взяла его за руку, отвела на кухню, где всегда сиживал весь народ и происходили все события, усадила рядышком с собой и заявила всем:

— Господа, будьте любезны потрудиться оставить нас вдвоём. Мне очень хочется выпить с Аликом водки, причём выпить наедине, без присутствия посторонних глаз и ушей. Вы уж, судари и сударыни, не обижайтесь, но на текущий момент у нас есть что сказать друг другу.

И господа вышли. И налила маленькая хозяйка две рюмки, и были эти рюмки немедленно приняты внутрь, и посидели они молча, затем приняли ещё, затем ещё, и только потом Алик заговорил.

А маманя слушала. Долго и терпеливо. Не говоря ни слова, не перебивая ни одним вопросом, разве что подливая иногда. Когда же мой герой замолчал, выговорившись, она налила ещё по рюмке, чокнулась с ним, выпила и сказала:

— Запомни, будь ласков, навсегда: что бы ни случилось — мы вистуем.

*

А ещё дней через несколько мой расслабившийся герой, отлежавшись, отдышавшись, выговорившись, отплевавшись от всего того самостийно-политического дерьма, в которое его угораздило вляпаться, выбрался прогуляться по центру Москвы. Есть там ещё некоторые прекрасные местечки… И, естественно, забрёл и на Арбат.

*

Moderato

Ах, Арбат, мой Арбат… Прекрасно понимаю Булата Шалвовича… Понимаю, ибо люблю Арбат во всей его многоликости. Я помню Арбат семидесятых годов, когда он ещё был ничем не приметной улочкой в центре Москвы и ничем не отличался от других таких же улочек, переулочков, тупичков — так, рядовой грязноватый закуток, каких здесь считать не пересчитать, и больше ничего. Я помню Арбат середины и конца восьмидесятых, когда там собиралась интеллектуальная элита андеграунда, когда там было кому услышать и понять сказанное тобой слово, когда там, в конце концов, можно было просто отдохнуть душой. До сих пор я поддерживаю связь с парой-тройкой человек, с которыми свёл меня Арбат конца восьмидесятых. Помню я и Арбат начала девяностых — лучше бы я этого не помнил — по сути, начало конца того старого Арбата. Тогда, в начале девяностых, Арбат уже агонизировал, но ещё жил. Сейчас — …

*

Мне кажется, что Арбат убивали дважды: сперва архитектурно, затем интеллектуально. Интеллекту­альная гибель Арбата началась с того трижды проклятого момента, когда на нём выставили свои лотки всякие матрёшечники, балалаечники и прочие «переносчики русской самобытности». Этой-то своей самобытностью они его и погубили, поскольку тут же, как мухи на навоз, потянулись туда дельцы всех мастей, почуявшие очередной и притом довольно-таки обильный источник наживы, и в тот же момент, по странному совпадению, там обосновалось «племя младое, незнакомое», так называемые неформалы, то бишь хиппи, панки, рокеры и прочие, несть им числа. До этого там, как правило, собирались богемные люди, творящие каждый своё, а также неглупые слушатели и зрители. По известному закону больших чисел они, увы, растворились в общей массе. Вот тут, на мой взгляд, и начало глохнуть и чахнуть интеллектуаль­ное арбатское начало.

*

Хипповские, да и вообще неформальные компании (пардон, тусовки, или как это ныне называется…) характерны тем, что в них собирается воедино весьма разношёрстный народ, и каждый мнит, что он не таков, как все окружающие, что он в корне от них отличен, в доказательство чего он пытается выделиться из общей массы какими-то внешними атрибутами, как то одеждой (почему-то именуемой прикидом), речевым жаргоном (именуемым слэнгом), ну и так далее. После первого же общения с представителями сего славного племени я заметил, что ещё Александр Сергеевич Грибоедов высмеивал «смешенье языков — французского с нижегородским». Видать, плохо знаем мы нашу литературу, не говоря уже о языке — здесь слышен всё тот же англо-нижегородский диалект, да ещё и обильно сдобренный блатным жаргоном — видать, у авторов этого, с позволения сказать, языка познаний в английском не хватило, пришлось по фене ботать. Иной раз такого услышишь — диву даёшься, хоть и сам не вчера родился и слыхивал немало всяких слов. Но дело, впрочем, отнюдь не во внешних атрибутах, не в жаргоне и даже не в образе жизни, это всё, как раз, наносное, это проходит — вся суть в том, что на этих тусовочках собираются, как правило, люди, ещё не нашедшие себя, этакие девицы и юноши, обдумывающие житьё. Как только человек находит себя, как только он определяет своё место в жизни, ему тут же становится нечего делать в тусовке, и он безболезненно её покидает. Исключений мало. Эта закономерность подмечена давно, и не мной одним. Ну… Бог с ними, вроде бы всё хорошо, определятся ребята и пойдут своим путём, а пока что пускай себе резвятся, на то она и молодость, на то она и младость, но всё биде в том, что это сборище неоперившихся юных дев и как правило инфантильных юнцов бурлит молодой энергией и не находит ей применения. Вот тут-то всё и начинается. Одни от скуки выбегают на трассу и, желая прогуляться по стране, мчат по городам и весям, даже не подозревая о том, что трасса — не праздник, не роскошь и не панацея от скуки, а средство передвижения, которым нужно пользоваться только при крайней необходимости, что трасса, в конце концов, — зона повышенной опасности, где ты не имеешь никакой социальной защиты. Об этом поначалу никто не задумывается, а потом… выброшенные из кабины в кювет мальчики, изнасилованные девочки, травмы физические и моральные — стоит ли оглашать весь список? Да, конечно, ребята набираются жизненного опыта, но зачастую это столь горький опыт… У других же появляется иное, более традиционное средство от скуки — секс, алкоголь, наркотики. Ну секс-то ладно, от него ещё никто не умирал, скорее наоборот, рождался, кроме того, это весьма приятное занятие, могу вас заверить; ну Бог с ним с алкоголем, в конце концов я сам этим грешу и утверждаю, что алкоголь в малых дозах полезен в любых количествах; но наркотики — упаси от них, Господи, даже врагов моих, а уж друзей-то я и сам как-нибудь от них упасу! Нет ничего страшнее семнадцати-восемнадцатилетних девочек с опустошённым взглядом, болезненно застывшим выражением лица и замедленной, словно через силу выговаривающейся, речью. А теперь представьте, как всё это повлияло на общую моральную атмосферу некогда столь любимого мною Арбата. Представили? Не минуло и года, как агония Арбата перешла в клиническую и, увы, необратимую стадию.

*

Как ни странно, оказалось, что мой герой известен и в этих кругах. Видит Бог, он никак не напраши­вался на столь сомнительную популярность, мало того, прогуливаясь по Арбату, он более всего желал сохранить инкогнито, да не тут-то было — буквально через какой-то десяток минут его окликнули по имени с вопросительной интонацией. Обернувшись, он увидел… не может быть! — увидел тебя. В очередном твоём обличии. Ты с радостным воплем бросилась к нему на шею, а вся близсидящая и близлежащая тусовка, услышав названное имя, навострила глаза и уши. Ты же заявила им:

— Да посмотрите же вы, идиоты, кто к нам приехал!

Оказалось — слухом земля полнится. Покуда моего непоседливого героя носило по югам, время от времени ему, конечно же, приходилось пересекаться с людьми из той же Москвы, из того же Петербурга, да мало ли откуда люди на Кавказ сдуру забрести могут; естественно, возвращаясь в свои края, они что-то кому-то рассказывали, делились какими-то впечатлениями, в результате слухи о различных похождениях некоего Алика по прозвищу Хроник докатывались до Москвы, обрастая по дороге легендами и анекдотами. Ему даже поведали парочку таких анекдотов, а кто-то ещё и процитировал песенку, где моего героя почему-то обозвали «дон Айвенго с южных трасс», что его привело в лёгкое изумление — с одной стороны это, конечно, приятно, спору нет, но с другой — при чём тут дон, если Айвенго — сэр, а если уж дон, так почему, к примеру, не дон, допустим, Сезар де Базан, и почему вообще Айвенго, а не, скажем, Ланселот. Единственное, что не вызывало ни малейшего сомнения — так это то, что с южных трасс, тут они не промахнулись. В конце концов Алика щедро накачали портвейном, затащили в какой-то подъезд, вставили в руки какую-то гитару… и слушали, кстати, довольно внимательно и благодарно — что ни говори, приятная неожиданность. Ну а под конец всего этого мероприятия, когда народ уже начал потихоньку расходиться, ты спросила:

— Алька, извини за любопытство, но что с тобой происходило последнее время?

— А что, слухи всякие доходили?

— Да и слухи доходили… И лица на тебе нет, ты ничего не говоришь, не подаёшь вида и вообще молчишь о своих делах, как пленный партизан, но — баба, она сердцем чует — я-то вижу, как ты измотан.

— Да что тебе сказать-то? — ответил Алик после паузы. — Просто я устал. Как та цыганская кобыла, что днём и ночью бричку волокла без передышки. И сейчас, приехав в эту клятую столицу, я до сих пор ещё не пришёл в себя. Хрен знает что и никакого толку. Вот я и подумываю — а не уехать ли отсюда куда-нибудь к Евгении Марковне? Она тётка добрая, не прогонит. Только я пока ещё не определил, где на текущий момент Евгенья Марковна живёт.

— Где она живет, говоришь? Вопрос, конечно, интересный… А зачем её долго искать? Ты сейчас с югов приехал, да? В Питере давно не был?

— Очень давно.

— Так может она там и живёт? Может в Питер поехать? Возьмёшь меня с собой?

— Возьму…

*

Con moto

Опять — в суету, в толчею, в непокой,

Опять — уходить. С наступившим рассветом

Воздвигнусь на трассе с поднятой рукой —

Всегда, мол, готов — закурю сигарету —

И — песнь тормозов. Ну, спасибо, браток!

И — сердце рванётся вперёд — догони! —

Навстречу беде — на восток, на восток…

И вновь бесконечно потянутся дни,

И вновь — ожиданье… Родная, ответь,

Что делать с надорванным сердцем? Болит…

Стучит с запозданьем… Красавица Смерть

Поманит к себе, улыбнувшись навзрыд,

И снимет усталость. Усталая боль

Качнётся в смятеньи пред светом нездешним

И я — оживу. И воскресну, конечно,

Ведь Смерти на смену приходит — Любовь.

*

Опять трасса, опять автостоп, опять грязь вперемешку со снегом на обочинах — не присядешь, не перекуришь, и холод — ранняя весна. А Алику плюс ко всему почему-то вздумалось пройтись налегке и он, непонятно, то ли спьяну, то ли сдуру, не прихватил с собой никаких тёплых вещей — непростительная для опытного человека небрежность. Естественно, где-то на подступах к Твери он начал основательно замерзать и, в конце концов, сказал тебе:

— Знаешь что, для меня давно не принципиально, ехать трассой или как-то по-другому, главное — ехать, и у меня нет ни малейшего желания прибыть в Питер простуженным и замёрзшим до обледенения и синеватого отлива. Посему я предлагаю в Твери перепрыгнуть на паровоз, благо, деньги на билеты у меня есть.

Ты не стала возражать.

*

На тверском вокзале вы не задержались буквально ни минуты, прибежали, схватили билеты на уже стоящий под парами состав и тут же уехали. А в полупустом вагоне к вам подсел изрядно подвыпивший и, как следствие, тоскующий по хорошей компании проводник, выставил на стол бутылку портвейна и завёл разговор о прекрасном, на что мой герой с невольным удивлением заметил, что эстеты встречаются где угодно и зачастую, как правило, в самых неожиданных местах. Итак, вы пили, общались, отогревались от трассовой холодины и всё, вроде бы, было в порядке. Поначалу. Но потом…

*

Потом Алик вышел в тамбур покурить. Когда же он вернулся, ты сидела на себя не похожая, с напряжённо-вздёрнутым выражением лица и вздрагивала от каждого шороха. Мой герой, ещё не понимая, в чём дело, тихонько погладил тебя по руке и спросил:

— Что с тобой? Что-нибудь не так?

— Что-нибудь, — ответила ты. — Как только ты ушёл, этот любитель прекрасного, эстет, мать его, стал ко мне гнусно домогаться, тащить в своё купе и заверять, что ты всё равно ни слова ему не скажешь, потому что в вагоне он полноправный хозяин, а мы все так… проездом, а значит, как он скажет, так и будет.

Толчок адреналина в сердце. Ни секунды на раздумья. Взгляд по коридору.

— Где он?

— У себя в купе.

— Запомни: в случае чего ломись через состав к начальнику поезда и поднимай шум; обычно он в девятом вагоне. Запомнила? А пока сиди спокойно, не бренчи нервами и ничего не бойся. Всё поняла? Ну ладно, где там этот… эстетуй? Эй, ты, орёл, а ну-ка иди сюда!

С этими словами мой решительный герой распахнул настежь дверь купе проводников, и тут же, прямо с порога — в челюсть с правой, в ухо с левой. Проводник сначала изумился, что явственно отразилось на его нетрезвом лице, затем взревел — и началось.

Они катались, сцепившись в единый клубок, «обнявшись крепче двух друзей», по всему вагону. После этого единоборства в вагоне можно было уже не подметать, всё блестело и без того, дочиста вытертое телами так называемых борцов или дуэлянтов или как их там ещё можно назвать — не ошибёшься. Давненько в практике моего героя не было такого побоища, тем более он и вообще не любитель драк, но уж тут его словно прорвало. Ни прибежавшие на подмогу из соседнего вагона коллеги этого «эстета», ни подоспевший чуть позже начальник поезда не могли растащить эту парочку. Битва проходила с переменным успехом, но проводник, здоровеннейший мужик, способный убить ударом кулака, явно спасовал перед необузданной яростью моего героя, для него совершенно непостижимой (чаще всего пугаются необъяснимого), потому Алику таки удалось выйти их этой бойни может быть и не победителем, но уж по крайней мере с честью, без потерь и даже с трофеем — вагонным ключом, которым сей «эстет» тщетно попытался его ударить. Ну и что же тут можно сказать… Все мы не ангелы, все мы временами злимся и даже порой впадаем в буйство, но встреть Алик этого проводника ещё раз — право же, не держал бы на него зла, ведь он, в принципе, достаточно безобиден и зла держать не умеет, хотя иногда случается…

*

Уже позже, в Питере, ты сказала:

— Знаешь, когда ты кинулся на этого «эстетуя», я поняла, что с тобой можно идти в любую дорогу и в любую авантюру, в беде не бросишь и в обиду не дашь. Вот теперь я, кажется, начинаю понимать, почему о тебе легенды ходят, «дон Айвенго с южных трасс». Я ещё и об этом случае людям расскажу, так что считай, на одну легенду больше стало.

Может оно и так, может нет, кто знает, да только ни при чём здесь легенды, ерунда это полнейшая и не стоит она ломаного яйца. Просто — так случилось, так вышло, что сей «эстет» подвернулся под горячую руку в самый неподходящий для этого момент и на него, к сожалению, выплеснулось всё, вся без исключения мерзость, вся грязь, все отбросы, накопившиеся в недрах моего героя за последнее время, выплеснулось, а потом уже поздно было об этом сожалеть, да и пустое это занятие — сожалеть об уже произошедшем, сожалением ничего не исправить. Просто — ему не повезло. Просто — так бывает. Такие дела.

*

Con malincolia

…А мне? Разве мне повезло? Кто сказал?.. Кто может утверждать такую глупость? Победителей в таких случаях не бывает, побеждёнными оказываются все. Поголовно. Допустим, мне досталось меньше, чем могло бы достаться, допустим, я вышел из этой переделки невредимым и без потерь, ну и что? Зато теперь, спустя время, я вынужден с печалью признать, что после этого случая что-то во мне переменилось, что-то сломалось, какая-то неопределимая тонкая частичка меня самого отлетела Бог весть куда и, кажется, затерялась безвозвратно. И я, как это ни печально, утратил какую-то часть своей детской непосредственности и стал смотреть на мир немного, чуть-чуть, но другими глазами, да и строки мои зазвучали тоже по-другому — чеканнее, но жёстче; сильнее — но безжалостней. А когда-то они были гораздо добрее… Что ж, все мы меняемся не к лучшему, все мы понемногу умираем. По кусочку, по капельке. И каждый поодиночке. А коммунальный быт только способствует сему процессу…

*

Из сказок моих друзей:

Жил-был человек, который очень любил плакать. И вот так он себе и жил: жил — и плакал. Пла­кал по поводу и без повода, плакал при каждом удобном случае, и даже если когда-то ему и не выпадало этого удобного случая — он всё равно плакал. Но окружавшие его люди смот­ре­ли на него, как на белую ворону, и говорили: «Разве так можно? Ведь нельзя же плакать всё время! Ведь так же никто не поступает! Ведь это же неприлично, да и неприятно для окружающих, в конце концов!» А этот человек был очень деликатен и не хотел смущать других людей своим поведением и своими слезами, и поэтому он сделал себе маску. Маску весёлого и жизнерадостного человека. И он везде и всюду постоянно ходил в этой маске, дабы никто не мог увидеть его плачущего лица, и плакал под этой маской сколько угодно в своё удовольствие. Но люди гораздо более внимательны к другим, нежели к самим себе, и потому однажды они заметили на нём маску, а поскольку люди всегда были и остаются жестокими по натуре и вечно всюду суют свой нос, то они, естественно, возмутились и сказали: «Как? Он позволяет себе ходить в маске? Это что же получается, он считает, что мы не достойны видеть его лицо? Нет уж, нечего тут выделяться, надо быть как все, а его за это надо примерно наказать. И прежде всего — сорвать с него эту маску да посмотреть, что же он под ней прячет!» И они схватили этого человека и, как он ни сопротивлялся, скрутили его по рукам и ногам и сорвали маску с лица. И он умер. Неизвестно, тогда же или раньше, но под маской было лицо покойника. Вот и всё.

*

Presto

— …Где?! Кто?! Убью!!! — ошалелый вопль, потрясший всю коммуналку, мгновенно сбросил моего героя со стула.

Спустя мгновение до Алика дошло: в очередной раз допился сосед. Белочка родимая в гости к нам пришла! Явление северного оленя на глаза изумлённой публики… Ладно, олень-то оленем, но с этим нужно немедленно что-то делать, пока соседушка, мой свет, ничего не успел натворить. Всё-таки в квартире живут одни пожилые женщины, а тут бес знает, что у него на уме. Ну что ж, работа подождёт. Подъём — и в коридор.

— Гришенька, родной, что стряслось? Кто тебя обидел?

— Ты… что?! Ты кто?! Убью!!!

— Птичка моя, давай завтра поутру проснёмся с тобой и вместе всех поубиваем, давай, да? А сейчас ты кого убивать собрался? Время уже позднее, люди спать укладываются, зачем так шуметь? Послушай меня, Гришенька, пойдём… Пойдём, птичка моя, я тебя баиньки уложу, колыбельную тебе спою…

— Да пшёл ты… — мимо уха пролетел кулак, сосед мгновенно заскочил в кухню и спустя считанные секунды выбежал оттуда с ножом в руке.

Стоп! Нож — это уже серьёзно. С одной стороны, мой самонадеянный герой плевать хотел бы на этот нож, ибо твёрдо уверен, что с ним-то вечно пьяному соседу не справиться, в заднице не кругло, но одному Богу известно, да и то навряд ли, на кого он вздумает этот нож поднять. Этого ему спускать уже нельзя. Ну, ладно!..

— Стоять! Стоять, я сказал! Ты это что, скотина?! А ну, падла, брось перо! А вот сейчас я тебя сам, в натуре, убью!

Шаг навстречу. Другой. Третий. И — обеими руками охватить его туловище вместе с руками. Вот так. Ну а теперь — удар головой в лицо. Ага, мудак, вырывается! Ни хрена, это уже не имеет смысла, сейчас он уже проиграл. Хотя — успел таки зацепить по лицу. Ну ничего, за это — ещё раз головой в лицо, да посильнее. Что, не нравится? Брыкаешься? Ну так получи ещё разочек таких же дюлей — для пущего успокоения.

— Сука! Зарежу!.. Завтра же!

— Давай-давай, родной, зарежь меня завтра, зарежь. А я тебя, козла поганого, сегодня убью. Хочешь, да? — и ещё удар. И ещё. И до тех пор, пока не услышал:

— Хватит…

— Брось нож.

Нож упал на пол. Тут же — резко оттолкнуть соседа, схватить нож и зашвырнуть его как можно дальше по коридору. А потом — схватить соседа за грудки и протащить через коридор к его комнате.

— Бегом! Бегом спать! Спать, я сказал! И чтоб я тебя до завтра не видел! Бе-гом, тебе говорят, скотина! Вон!..

*

А наутро сосед, похмельный, мелко дрожащий, но присмиревший и слегка просветлённый, постучал в двери.

— Алик… Эта… Ты… Эта… Похмелиться не хочешь-то? А то давай, а?

— Не буду. С тобой пить — себя не уважать. Ты хоть помнишь, что вчера было?

— Помню… Ты мне зуб выбил.

— А ты мне ножом по лицу зацепил. Вот, полюбуйся, видишь свежий рубец? И что ты мне на это скажешь? Молодец, да?

— Что, правда я?

— А ты что думал, в сказку попал? Иди. И стыдись.

*

Бывали, что говорить, бывали моменты, когда, в процессе очередного глобального совместного запоя, за какой-то, Бог весть какой по счёту, рюмкой водки я спрашивал своего героя: «А скажи-ка мне, Алик, ты-то сам хоть когда-нибудь стыдился своих поступков или, как и подобает настоящему Хронику, искренне полагал, что всё происходит только так, как и должно происходить, а посему и стыдиться здесь нечего? По крайней мере, всем окружающим ты именно это и демонстрировал, сколько я тебя помню. А ты вот возьми да ответь мне на сей вопрос прямо сейчас, не отходя от кассы, честно и откровенно, как женщина-негр женщине-негру, положа руку на… куда найдёшь нужным». Алик же отмахивался от моих вопросов, загадочно ухмыляясь всем своим хронически небритым лицом, и не давал никакого ответа, и лишь однажды, с явной неохотой уступая моей настойчивости, недовольно пробурчал: «Ну чего ты ко мне прицепился? Ты-то сам как считаешь, бывает мне стыдно или нет? Конечно же, бывает, ещё и как бывает, до такой степени, что сам себе иной раз омерзителен становишься; да только я никогда никому этого не показываю, ибо не дождётесь. Зачем, скажи мне как женщина-негр, я стану демонстрировать публично свои больные места? Я лучше демонстративно на весь окружающий мир ясными глазами смотреть буду, чтоб никто ни о чём не догадался; мало того, я лучше напьюсь лишний раз, чтобы стыд мой в похмельном синдроме растворился и с утренней мочой наружу вышел — вот тут-то мне и полегчает. А по какому поводу я мог бы стыдиться — вот этого я тебе даже спьяну ни за что не расскажу. В этом плане я не хочу и не буду ни с кем откровенничать хотя бы потому, что по закону гармонии мира[5] чрезмерная откровенность всё-таки, что ни говори, граничит с лицемерием, а этой черты я с детства терпеть не мог. Вот и всё. Услышал, доволен? Тогда налей ещё водки, выпей и не приставай ко мне больше со своими дурацкими вопросами».

*

Animato

Да уж… А тогда, в Петербурге, мой герой чудеснейшим образом пришёл в себя с помощью алкоголя, на квартире своего старого друга, достаточно, кстати сказать, интересного человека. Человек сей, Борис, был достаточно интересным философом, а поскольку наука кормит своих жрецов… как бы это помягче сказать… действительно неважно, то он был не просто философом, а к тому же и строителем, в чём, по-моему, есть какой-то глубинный смысл. При всех своих достоинствах он разговаривал матом, как Барков, и пил водку так же, как лирический персонаж Омара Хайяма поглощал вино. Ничего не скажешь, не оскудела матушка Русь самородками! Вот к этому-то, с позволения сказать, самородку мой герой и приехал.

Опять предаст неверная Фортуна,

Опять пронзит насквозь немая боль,

Но пробежит по нервам, как по струнам,

Услада, панацея — алкоголь.

Да, пьянство — величайшее искусство!

Старик Хайям недаром говорил,

Что только тот из нас, кто много пил,

Мог испытать изысканные чувства.

На счастье, очень близко я знаком

С достойнейшим его учеником.

Да уж что там говорить — каких только изысканнейших чувств не испытывал мой герой на пару со своим другом Борисом во времена былые! Но сейчас не об этом речь. А тогда, в первый же вечер, они, давно не видевшись, уселись за стол, обильно уставленный крепкими спиртными напитками, и затеяли очередной нетрезво-философский диспут, который продолжался почти до утра и закончился тем, что Борис решил, что нужно хоть немного поспать; с этой мыслью он поднялся с табурета и тут же уселся мимо него на пол, причём уселся так энергично, что мой осторожный герой всерьёз обеспокоился за целость его копчика. Но с копчиком явно всё обошлось, потому что Борис почти не ругался, а немного подумал вслух, после чего глубокомысленно изрёк:

— Прелестное, мать его, завершение дискуссии.

— Ну что ж, — резюмировал Алик. — Оппонент пал на поле матерной брани, ergo я победил.

— Всё это хорошо, — разумно заметила жена Бориса, единственный трезвый человек среди этого погрома, — но надо бы отнести твоего оппонента в постель и уложить баиньки, не валяться же ему до утра поверженным. Не поможешь?

— Легко! — воскликнул мой самонадеянный герой. — И очень даже просто. Поверь мне, оленька… Сейчас…

И с этими словами он нагнулся, взял своего оппонента за обе ноги и потащил его волоком к постели, произнеся при этом замечательную фразу:

— Пойдём, Борис.

*

долгое время при одном лишь упоминании об этой фразе Оленька непроизвольно содрогалась и косилась на моего героя очень нехорошим взглядом.

*

Так вы и прожили с неделю. Днём, пока Борис был на работе, вы отсыпались, затем, пробудившись, выходили из дому и гуляли, шлялись, не разбирая дороги, по одному из прелестнейших городов мира, а вечером возвращались к Борису, собирались все вместе за столом, пили и разговаривали. Обо всём. Мой герой был с Борисом в тех отношениях, при которых можно и должно говорить обо всём, ничего не тая, и им было о чём поговорить. Если же у вас кончались деньги, то Алик брал гитару и выбирался с тобою вместе на ночь в аэропорт Пулково, в очередной раз поработать уличным музыкантом. Но это тоже отдельная история… Раненько поутру вы возвращались, привозили денег, прихватывали по дороге чего-нибудь поесть и выпить, и всё начиналось сызнова. Так вам и жилось. Легко и беззаботно.

*

В Москву мой герой вернулся уже в полном порядке. Как по этому поводу выразилась маманя, он стал похож на приличного человека, а не на то, что уезжало. И много лет, когда моему герою становилось плохо, когда жизнь в очередной раз строила ему козью морду, он ехал в Питер. Иногда к Борису, иногда к иным, не менее хорошим людям, но — в Питер. Хорошо иметь хотя бы один такой город, где можно отойти душой! В этом моему счастливому герою повезло — у него таких городов целых три.

*

Con brio

А потом очень и очень долгое время носило и носило моего перелётного героя по городам и весям где угодно, и на одном месте подолгу он не задерживался. Я птица вольная, меня несёт!.. Спираль пошла вразнос и забрасывала его куда придётся, от Мурманска до Самарканда и от Бреста до… кто ж теперь упомнит? Трасса за трассой, город за городом, всё скорее и скорее, словно опасаясь куда-то опоздать. А собственно, куда? Тогда моему наивному герою казалось, что он-то знает, куда, а вот сейчас уже, пожалуй, он в этом не уверен. Разве что — дорога ради дороги? Возможно. Дорога ради дороги, гонка неведомо за чем, за спиной — километры, дни, города и трассы, а в итоге — выбросило опять в ту же Москву, которую я, как и мой герой, мягко говоря, недолюбливаю, но она — как некое проклятие, от которого никуда не деться.

Я очень надеюсь на то, что мама моего несуразного героя великодушно простит его за то, что иной раз в этой погоне неведомо за чем либо в беге неведомо от чего — кто знает? — его порой, бывало, проносило мимо родного дома и, увы, не хватало времени даже на то, чтобы заглянуть домой, к маме, хотя бы на одну ночь, переночевать под родной крышей, сказать маме что-нибудь хорошее… Уж хрен бы с ним, с упитанным тельцом, но — как родную маму не обнять?! Уже сейчас, постфактум, понимаешь, что мой герой в корне был неправ, что вся эта беготня была пустой, что от бешеной гонки мир не сделался лучше, а мой герой, наоборот, стал только хуже, чем ранее. Сейчас, спустя время, это очевидно, ну а тогда… Все мы крепки задним умом. Повторяю, мне остаётся лишь надеяться на то, что мама моего героя, как и любая мама на свете, простит своего неразумного сына.

Но тогда мой герой об этом не думал. Дорога лежала перед ним, большая и долгая, необратимая, как линия судьбы, и шёл он по ней незнамо куда, чаще один, иногда с друзьями, а бывало — и с тобой в очередном твоём обличии, не размышляя при этом ни о дне вчерашнем, ибо он уже миновал, ни о дне завтрашнем, ибо он ещё не наступил, а уж о дне сегодняшнем и думать-то было нечего — вот он перед тобой, собственной персоной, так чего ж тут, спрашивается, думать, знай шагай, куда-нибудь кривая вывезет — куда ж ей ещё деваться? Так было.

*

Поставьте свечу. Передышка всегда коротка.

Поставьте, поставьте!.. Сиянье в слепом изголовьи —

Ты слышишь, браток? — шевельнётся стволом у виска —

Ты слышишь, любимая? — буйной, безумною кровью

Навек освятится — и грянет прелюдией дня,

Зажжённого с вечера чьей-то умелой рукою

Под вопли суфлёра и шёпот: «Огня мне, огня!..»

Бумажный солдатик… Я знаю, что это такое.

Да-да, я опять говорю и смеюсь и шучу

И жизни обрывок по жизни нелепо влачу

И буду влачить до конца. Но — поставьте свечу!

Не в храме, не в доме, не в ризнице — это не суть —

А просто в глуши, у дороги, хотя б где-нибудь,

Чтоб были блаженны несущие собственный путь,

Чтоб смог я уснуть, безмятежно, навеки уснуть

И видеть во сне хоровод безнадежно любимых

И встретить тебя — порожденье Любви и Огня.

Так будет, я знаю, ты только молись за меня

И свечку зажги, чтоб, тобою и Богом хранимый,

Сумел я вернуться к тебе до скончания дня.

*

Misterioso

Страшно… Страшно, безумно страшно дописывать последние листы. Работа подходит к концу и уже вот-вот наступит миг, когда ты поставишь последнюю точку и скажешь: «Всё…» — после чего от своего труда необходимо отрешиться. Это всё равно, что провожать в свет Божий родное дитя. Хорошо ли ты его воспитал и взрастил, плохо ли — уже ничего не изменить и не исправить, и только потом, спустя время, станет ясно, вынесло твоё чадо самостоятельную жизнь или нет. А здесь… Здесь ещё мучительнее — постоянно хочется вернуться «туда, в начало, где столько света и тепла», просмотреть всё написанное ещё хотя бы раз, и по возможности что-нибудь исправить, улучшить, и даже если всё уже давно исправлено, всё равно безудержно хочется совершенствовать ещё и ещё. С ребёнком, положим, в этом плане проще, что выросло, то выросло, а здесь…

Гора родила мысль. Мысль родила процесс. И сейчас, после завершения процесса, мой глубокомысленный герой начал понимать одного из своих бывших начальников, ведущего конструктора отдела, в котором ему довелось поработать. Тот никогда не торопился со сдачей проекта и даже тогда, когда уже всерьёз поджимали сроки, продолжал совершенствовать и шлифовать каждую мелочь, не считаясь при этом ни со своим рабочим временем, ни с временем своих подчинённых. Вот и герой мой сейчас был бы готов пойти по неверному пути Паниковского, но вовремя вспомнил, как один из коллег этого, бесспорно, хорошего инженера, сказал ему на общем собрании: «Пётр Григорьевич, говорю тебе как другу: никогда нельзя совершенствовать до бесконечности». И сейчас, пожалуй, только эти, сказанные много лет назад слова и вынуждают моего героя, невзирая ни на какие сомнения, наконец-то поставить последнюю точку.

Да... И кто бы только знал, чего стоила эта последняя точка! Кто бы мог представить, сколько было выпито водки, изорвано и сожжено бумаги и, уж не без того, произнесено матерных слов в собственный адрес в промежутке от первого заглавия до последней точки! Мой герой действительно, как и намеревался, заперся дома и, не пуская к себе практически никого, сидел за столом днями и ночами, завесив окно одеялом, дабы не обращать внимание на время суток, и работал, работал и работал. И если написанное нравилось ему, то он, испытывая чувства, близкие к оргазму, горделиво восклицал: «Ай да я! Ай да молодец! Ну просто... царёк!..» — и прочие подобные по смыслу речи, а дело между тем спорилось. Если же работа стопорилась — звучала матерная брань, ломались карандаши, трещала и рвалась бумага, вскрывалась очередная бутылка с водкой и начинался творческий запой. Вот тут-то и приходили на выручку люди. Те самые люди, от которых мой наивный герой тщетно пытался запереться.

Приходил Мастер, молча косился на рукопись, доставал из пакета принесённую водку, ставил на стол два стакана, наливал и приговаривал:

— Ты оторвись, оторвись, ничего с тобой не сделается. Если мысль потеряешь, то вместо неё другую, ещё лучше, найдёшь. Давай-ка выпьем с тобой, пока не выдохлось. А потом будешь себе писать, сколь душе твоей угодно. Я уж не прошу показать, знаю, что такое незавершёнка, но когда закончишь — изволь дать на прочтение в первую очередь.

Приходили женщины, приносили еду, наводили в комнате подобие порядка, сочувственно косились на моего героя и приговаривали:

— Аличек, зачем ты пьёшь и материшься? Не надо быть таким требовательным к себе, ведь, право слово, всё получается хорошо.

— Да нет... Плохо.

Так оно и шло — то хорошо, то плохо, то шатко, то валко, но, в конце концов, начало получаться что-то вразумительное, и, что ни говори, похоже, работа удалась. Конечно, не сглазить бы, но, кажется, у моего героя в кои то веки получилось нечто довольно интересное, если только это не говорит ему авторская амбиция. Тема, за которую мой самоуверенный герой имел нахальство взяться, волновала его, как и любого бродячего человека, довольно давно. Это не просто тема, это — разговор о нашей славной советской (или российской, украинской, любой другой, как вам будет угодно) милиции, с которой, к сожалению, всем нам рано или поздно приходится сталкиваться, а бродячим людям это сомнительное удовольствие выпадает гораздо чаще, нежели остальным, и уж тем более чаще, чем им самим хотелось бы. Естественно, мой герой полагал, что этот вопрос не может не волновать всех мало-мальски здравомыслящих людей, и потому, собственно, за неё и взялся. В итоге получилась книга, где он ничтоже сумняшеся изложил весь свой личный опыт общения с милицией и отсидок на сутках под административным арестом. Не правда ли, довольно актуально в эпоху тотального милицейского беспредела? Тема сия вынашивалась довольно долго, а затем наконец вылилась на бумагу. А название… Название возникло само собой:

«Записки мелкого хулигана».

Вот и всё. Вот и завершается работа, вот наконец-то и дописываются последние листы и буквально через несколько дней этот труд будет показан людям, а затем самостоятельно пойдёт гулять по белу свету, не спрашивая ничьих одобрений и игнорируя любую хулу и хвалу, от чего мне сегодня очень радостно, и на душе у меня смешались воедино праздник, салют, парад и народное гуляние одновременно. Но… Боже, до чего же я устал!

*

Но ничего, теперь-то можно и передохнуть. Можно передохнуть хотя бы потому, что дописана последняя строка, поставлена последняя точка и под этой точкой уже выведена дата — год написания. Но… какое же место написания указать? Где, спрашивается, всё это было создано? В безымянной покровской коммуналке, где я сегодня живу, а завтра нет? Действительно, сегодня живу, а завтра… Значит, так и напишем: Москва, без определённого адреса. Всё!

Всё! Вот теперь можно позволить себе и расслабиться, и отдохнуть, и даже взять на радостях водочки и напиться вдребезги. Сегодня это заслужено.

Вот так я сейчас назло всем и поступлю. Но при этом ещё, пожалуй, и совмещу приятное с полезным: выпью водки с людьми, чьё мнение для меня небезразлично, а под водочку и покажу им свою рукопись. И, что самое отрадное, добираться до этих людей недолго — всего-то тридцать метров. Итак, вперёд!.. И опять страшно. Отдавать своё творение на суд беспристрастных друзей — страшно. Но — необходимо. А раз так — пора. Сперва за водкой, потом — к ребятам.

*

Ad libitum

— …И кто там?

— Сто грамм… Пора бы по стуку своих узнавать.

— Ну, слава тебе, яйца с семенными канатиками! Явился, затворник! Явился пред мои светлые очи! Ну наконец-то! А то я уж заскучал — ты закрылся — и выпить толком не с кем. Ну, сейчас мы это живо исправим! Но сначала скажи мне — с чем пожаловал? Ты скажешь мне иль нет хоть что-нибудь хорошее?

— Скажу. Вот тебе рукопись, итог самоотверженного труда, ознакомься с ней сам, покажи Борису, а через пару дней я желаю услышать ваше мнение, можно личное, можно коллективное, по этому поводу. А ещё, друг мой, я хочу тебе сообщить, что принёс с собой небольшую ёмкость с нашим любимейшим напитком и предлагаю немедленно принять её внутрь в честь завершения работы. И я считаю, что это вполне достойный повод для пьянства. Хоп?

— Хоп. Я, в общем, сразу обо всём догадался, при первом же взгляде на твою довольную морду, и очень за тебя рад. Короче, поздравляю. Наливай.

*

Più mosso

Через пару дней:

— Ну что, пришёл? И с нетерпеньем на лице? И терпеливо ждёшь суровый приговор? Гадаешь, что тебе произнесут? Ну-ну… жди, дорогой, я понимаю, что… скажем так, не терпится тебе, но сначала мы с тобой сядем вот за этот стол, нальём по пятьдесят капель вот из этой початой бутылки, допьём её, откроем следующую, а уж потом я буду тебе что-то говорить, а ты будешь меня внимательно слушать. Понимаешь? Внимательно. То бишь будешь внимать каждому моему слову, даже если это слово на первый взгляд покажется тебе пьяным бредом. И не усмехайся с таким сарказмом, всё равно, покуда мы с тобой не выпьем, ты ни-че-го от меня не услышишь, ни хорошего, ни плохого. Вот.

— Слушай, Мастер, да ты никак уже пьян?

— Я? Пьян?! Да я… Да я не просто пьян — я в жопу пьян! Я уже говорил тебе однажды, что на моём примере ты можешь наблюдать картину деградации личности во всей её неприглядной красе, помнишь? Так вот спешу тебе сообщить, что я вполне успешно продолжаю деградировать.

— Ну… что тебе сказать, чебурашечка… Ты, пожалуй, с таким заявлением немного поспешил. Ни хрена себе — Мастер, народный артист — и такое мне заявляет. Шуточки у тебя, однако…

— Какие, в задницу, шуточки? Ты — молодец. Ты изваял хорошую вещь, а что сделал я за это время? Да ничегошеньки я не сделал. Спекулировал тараканами. Медленно превращался в барыгу. А ты — писал. А я так не могу. Я не умею писать. Моя книга — Театр… Впрочем, я это тебе уже говорил… Вот это и печально. Где я тебе возьму театр? Ну да и хрен с ним, это дело наживное, а ты давай-ка не теряй времени, бросай все ненужные дела, поднимай свои книгоиздательские связи — и издавайся. Это — достойно. Всё. Больше я тебе ничего не добавлю даже под пыткой.

— Спасибо, Мастер. Я тебя услышал. Но по редакциям бегать не стану.

— Почему?

— По принципу Мартина Идена. Уж лучше я дождусь того светлого часа, когда издатели сами придут ко мне, а я ещё подумаю, отдавать им свои книги или нет. А книги доберутся до них и без моего участия. К тому же ты прекрасно знаешь, насколько я ленив. Так что подожду.

— А пока чем займёшься?

— Как обычно. Буду торговать тараканами с тобою вместе и заодно уж попытаюсь что-нибудь ещё написать — а вдруг получится?

*

Con anima

И действительно, через несколько дней моему герою снова предстоит поздороваться с Лужниками — а куда ж ещё в Москве бедному крестьянину податься? Но это будет потом, немного погодя. А пока что можно взять и авторским произволом устроить ему небольшой отдых, неважно, с возлияниями или без, мне кажется, что мой герой его честно заработал. Устроить — и посмотреть, что из этого получится. И… чёрт возьми, давненько не гулял мой герой по Москве, а при всей нелюбви к этому омерзительному городу ему нужно отдать должное — там ещё сохранились какие-то отдельно взятые прелестные места, так что не пойти ли и мне побродить по центру в компании с собственным героем? Давненько я по центру не гулял… Ну а почему бы и нет? Взять да и пойти. И даже с удовольствием.

*

Adagio

Ну-с… Москва-столица, «надежда мира, сердце всей России», здравствуй. Здравствуй в очередной раз. Ну и… Вот смотрю я на тебя, смотрю — и поневоле вспоминаю известный ковбойский анекдот о круговороте веществ в природе: да, мол, Билл, ты ничуть не изменился. Вот и ты, матушка-столица, такова же — совершенно не изменилась ни в каком отношении: всё те же Чистые Пруды, в которых я не рискнул бы выкупаться даже мертвецки пьяным, всё тот же памятник Грибоедову в конце бульвара, больше похожий, по меткому сравнению Василия Аксёнова, на генерала Скалозуба, нежели на самого Александра Сергеевича, всё та же одновременно помпезная и суматошная Мясницкая, чем-то неуловимо смахивающая на кухарку, напялившую барское платье — такой же пышный вид при кухонных манерах, — но от неё можно уйти, свернуть чуть вправо и попасть к скромному красавцу Кривоколенному, радующему совершенно не московским покоем — весьма приятный уголок средь вечной суеты столичной; всё та же Лубянка с хищным зданием — символом эпохи — и памятником Воровскому, над которым потешается уж не одно поколение «дорогих москвичей и гостей столицы». Был бы жив Вацлав Вацлавович, он бы этого скульптора лично расстрелял… Впервые увидев сей шедевр монументального искусства, я поначалу онемел, а потом, припомнив по необъяснимой аналогии Хулио Кортасара, весь день напевал привязавшийся куплет из его «Игры в классики»:

Они его догнали, они его догнали,

И палку в зад загнали.

Бедный сеньор! Бедный сеньор!

Не вытащить назад.

Ну ладно... Что там у нас дальше? Ах да, ничего особенного, всё то же: всё тот же донельзя обшарпанный Большой театр, захламленный Кузнецкий мост, тесная и сутолочная Пушкинская, буйная Тверская, давно уже не радующая глаз… И тот же Владимир Владимирович посреди Триумфальной площади, очень сильно смахивающий на «агитатора, горлана, главаря» довольно низкого пошиба, для которого крик — главный аргумент, а кулак — неопровержимое доказательство, но уж никак не на великого поэта, сумевшего сказать любимой женщине пронзительное:

Слов моих сухие листья ли

Заставят остановиться, жадно дыша?

Дай хоть последнею нежностью выстелить

Твой уходящий шаг.

Да уж, Владимир Владимирович, ничего не скажешь, подгадили Вам «дорогие товарищи потомки», подгадили… Испохабили Ваш образ, как только смогли. Да и поставили Вас в такое место — посреди Садового кольца. Мне не верится, что это и есть Ваша стихия, не верится, что «в буре есть покой», но не я Вас поставил здесь, так что простите. Простите, Владимир Владимирович. Простите великодушно и меня и всех нас, неразумных потомков Ваших. Простите, и дай Вам Бог!..

*

А вот, буквально в каких-то двухстах метрах, тихое местечко. Арка, двор-колодец, такой же, как и на Покровке, только чуть побольше и пошире, в глубине двора — подъезд со стёртыми ступенями и выбитыми окнами, исписанный весь, от входа до чердака. На первый взгляд здесь очень неуютно, но… поднимаясь наверх, внезапно чувствуешь, как светлая бестелесная тень случайно задевает тебя своим крылом…

Здравствуйте, Михаил Афанасьевич!

Да-да, это тот самый дом — Большая Садовая, 302-бис. И та же квартира — № 50 — на пятом этаже. Квартира, как всегда, заперта, ну так и Бог с ней, не ломиться же туда. Просто — присесть на лестничной площадке на обломок батареи и — раскрыться перед собой, и — углубиться в себя, и — посмотреть со стороны на всё — и на себя, и на окружающих, и на жизнь нашу, и — задать себе самые сокровенные вопросы, и вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего, найти на них единственно правильные ответы. Как это называется в буддизме? Медитация? Самосозерцание? Нирвана? Как ещё? Не помню, не силён я в восточных религиях и не тороплюсь взяться всерьёз за их изучение.

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— Нет, ребята, смотрю я на этих «харя Кришны, харя в раме», вышагивающих строем не хуже, чем когда-то гитлерюгендовцы, и думаю: зачем? Нужно ли это нам?

— А ты не думай. Это неправомочная постановка вопроса. Ты спроси конкретно самого себя, нужно ли это тебе, а обо всех не думай. Лично мне, я могу сказать точно, это не нужно. Одно дело восточная философия, которую знать необходимо, и совсем другое — восточные религии. Я когда-то пришёл к выводу, что любая религия изначально имеет свой ареал обитания, где она, собственно, и зародилась, и предназначена именно для этого ареала. Простейший пример: жирная свинина на жаре быстро портится, а вялить её, как ту же баранину и конину, нельзя, потому-то она и объявлена на мусульманском Востоке нечистой, меньше риска отравиться. Санитарный контроль своего рода. И ещё пример: в Индии легко сесть под пальму на тёплый песок, сожрать упавший тебе на голову банан и предаться самосозерцанию. А попробуй-ка сесть голой задницей в сугроб под нашу русскую берёзку и там посамосозерцаться — что из этого получится? Ничего хорошего, кроме отмороженных гениталий. И наконец, угадай-ка с трёх раз, почему все эти нашенские буддисты да кришнаиты время от времени слетаются в психушки косяками, аки перелётные птицы? Да по той же причине несоответствия внутреннего мира их религий с нашими реальными условиями жизни. От них ведь никуда не убежишь, как ни пытайся. Даже в психушку.

— Мужики, но ведь можно же взять и придумать что-то принципиально новое. Хотя нет, с понятием «принципиально» я, пожалуй, поторопился, но, по крайней мере, можно попытаться устроить шикарный цирк. Я однажды попытался, и вот с тех пор являюсь отцом и основателем новой религии — фрэнк-момудизма.

— Это как?

— Это просто. Представьте — ехал я однажды в троллейбусе. Было мерзко и очень холодно, а я к тому же дико маялся с похмелья, так что было мерзко вдвойне. Меня трясло, у меня не попадал зуб на зуб и мне очень хотелось для собственного облегчения во всеуслышание выругаться матом. Когда я попытался это сделать, мои абстинентные губы неожиданно для меня самого выговорили странное буквосочетание: Фрэнк Момуда. Сначала я озадачился, а потом решил, что такие словечки просто так не вырываются, что это не что иное как знак Божий, и тут же сформулировал основы фрэнк-момудизма. Они просты: всё зло в мире проистекает от ментов и педерастов, имеющих свойство разъезжать в голубых «Запорожцах». Особенно, повторяю, от педерастов, от гомиков, у которых есть и своя столица — гомель, и свои врачи — гомеопаты, и своё мироздание — гомеостатическое, и много чего ещё. Но у них есть одно слабое место — они все боятся как огня Одесскую железную дорогу, поэтому во избежание всяческих неприятностей нужно носить с собой маленький флакончик с железнодорожной водой, а при встрече с ментами либо голубыми «Запорожцами», в которых наверняка засели какие-нибудь злобные педерасты, необходимо трижды громко повторить магическое заклинание: «ОДЖД! ОДЖД! ОДЖД!» — и тогда они побегут от тебя быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла. Кроме того, во фрэнк-момудизме, как и в любой другой уважающей себя религии, есть своя религиозная и обрядовая атрибутика, например, вместо общераспространённых чёток используются палочки-момудалочки — обыкновенные палочки, деревянные или эбонитовые. Эти палочки имеют свой глубокий философский смысл: если потереть одну палочку о другую пятнадцать тысяч раз, то ты автоматически становишься на один интеллектуальный уровень со своим собеседником. Кроме того, фрэнк-момудисты, равно как и кришнаиты, поют мантры. Их нужно петь вслух, громко и протяжно, голосом сильным, но противным, по пять тысяч раз в день каждую. Мантр существует довольно много, я могу ради примера привести одну из них. Нужно встать на табуретку, вытянуть вперёд правую руку и вскричать громко и немузыкально: «Маманя! Ты потеряла родного сына! Маманя! Я — жертва инсулина!» И так до тех пор, покуда самому не надоест. Много есть там ещё всякого, всего за один раз не расскажешь и не упомнишь, но меня очень потешило, когда молодые последователи Фрэнка Момуды, неофиты, так сказать, на полном серьёзе заявили, что Фрэнк Момуда — неземное существо, живущее на облаке из кайфа и принимающее ванны из пива, и что вообще это бог наркоманов, и много чего ещё наговорили. Но я могу заявить совершенно официально, что все эти бредни к истинному Фрэнку Момуде не имеют ни малейшего отношения, и что он был порождён не наркотиками и кайфом, а похмельем, мерзкой погодой и желанием выругаться матом вслух.

— Слушай, ты меня, однако, заинтриговал. А скажи-ка мне, каким образом можно стать фрэнк-момудистом? Там есть какой-то обряд, аналогичный обряду крещения?

— Потри друг о друга палочки-момудалочки, сын мой, и можешь считать себя принятым в лоно фрэнк-момудизма.

*

И тем не менее… Здесь, в заплёванном подъезде, на обломке ржавой батареи происходит откровение, происходит полное раскрытие себя. Почему именно здесь? Это одному Богу известно, но — к чему доискиваться до причин?

...В себя приходишь мгновенно — ощущение резкого толчка. Всё. Спасибо, Михаил Афанасьевич, за прекрасные минуты! Я ни секунды не сомневаюсь в том, что здешняя нездешняя атмосфера — в большой мере порождение Вашего гения, и спасибо Вам за это, и всего Вам хорошего. А мне пора. Пора — и первый шаг по лестнице, неуверенный, сделанный через силу — отсюда уходить непросто. Что-то упорно удерживает… Но — первый шаг сделан. За ним следует второй шаг, затем третий… Потихонечку уходишь, оставляя за спиной прежнего себя. Ноги начинают перебирать ступеньки всё более и более уверенно и споро. Но вдруг — этажом ниже…

*

…Боже мой, какое прелестное видение! Неужели это вновь ты?.. Нет, я раньше не встречал тебя нигде, не приходилось, но — могу ли я ошибиться? Этот абрис на фоне разбитого окна, этот поворот головы, этот взгляд… Что-то слышится родное… Да, это — ты! Это действительно ты! Кого ж ещё я мог бы здесь встретить? И — что же теперь? Только одно: сделать несколько шагов, преодолеть, как последнюю преграду, короткое расстояние между нами и произнести первую фразу:

— Ты… кто?

— А ты?

*

Agitato

А кто я? Действительно, кто? Что я могу тебе ответить? Я-то могу подыскать какой-нибудь ответ, могу найти какие-то подходящие слова, но — зачем? Да и как ты это воспримешь? Вспомни, как однажды мы с тобой, никому ни слова не сказав, уехали и спрятались от всех в маленькой, глухой, затерявшейся в лесах деревушке на Псковщине. Помнишь, мы были там совсем одни и с внешним миром нас связывал только приёмник, который всегда при желании можно было выключить и забыть о нём. Помнишь, как по твоей просьбе несколько ночей подряд я рассказывал о себе, называя эти рассказы сказками на сон грядущий? А ты слушала, и поначалу тебе бывало не по себе, но потом пришло понимание и всё встало на свои места.

Да… не побывать мне больше в этой деревушке, канула она в былое и канула безвозвратно, ибо жизнь необратима так же, как и смерть.

*

Ritenuto

Вспомни недавний телефонный звонок. Вспомни… Мой герой позвал тебя к телефону и сказал без предисловий:

— У меня беда. Ко мне приехали горевестники — и привезли печальную весть. Умер мой хороший друг. Не просто хороший — один из лучших. Ему не было и тридцати. Если мы в таком возрасте начинаем вымирать…

И ты не нашла, что сказать. А Алик, впервые за много лет, плакал, не стыдясь своих слёз, и несколько последующих дней ходил сам не свой. И, пожалуй, впервые задумался над тем, что начинает уходить и его (да и моё) поколение. И задал себе страшный, хоть и риторический, вопрос: кто следующий?

*

Но это было потом. Это будет потом. Это ещё повторится с той же смертельной необратимостью, но — потом. Но — не сейчас. А сейчас…

*

А сейчас я протягиваю тебе руку и говорю: «Пойдём». И твоя рука доверчиво утыкается в мою ладонь, и ты идёшь со мной, даже не спрашивая, куда и зачем. И это правильно, и не надо ничего спрашивать, и не надо ни о чём переживать, сегодня — наш день. Сегодня мы гуляем. По моим немногочисленным любимым местам.

*

Из застольных бесед с Мастером:

— Знаешь, Мастер, мне почему-то частенько приходит в голову такая странная мысль: а какого, спрашивается, хрена я делаю в этой поганой Москве, если при этом дома, на югах, у меня есть совершенно всё — и жильё, притом не хилое, и люди, которые меня хорошо помнят, и какие-то перспективы, меня же не просто так помнят, а уж при всём при этом о нормальных гражданских правах и говорить нечего, там от каждого встречного мента шарахаться не обязательно. И если бы я вернулся домой, послав всю эту Москву туда, где, по сути, ей давно уже полагается пребывать, то довольно быстро сумел бы наладить у себя дома нормальную жизнь. Да и ты — сам такой. А вместо этого сижу здесь, как мудак, и не понимаю, чего же я всё-таки забыл в этом дурацком мегаполисе.

— И ничего удивительного. Ты же такой же, как и я — не замечал? Ты же на периферии попросту задохнёшься. А мне будет жаль...

*

Adagio

…В этом городе между Парижем, Стамбулом, Пекином, Тегераном, Мурмáнском, Норильском… короче, в Москве… слава Богу, ещё сумели сохраниться тихие уютные дворики и прелестные старые кривые переулочки, где за каждым поворотом, за каждым изгибом их кривизны скрывается Красота, где можно нежданно наткнуться на что-нибудь такое, что и слов подходящих не найдёшь и только дух перехватит от восторга и недоумения: да как же это такую красу, такое чудо пропустили, оставили, не развалили? Ведь как старались! Как обезличивали! Усердствуя в поте лица! Но всё-таки что-то осталось. И я тебе сегодня щедро показываю это что-то. А ты смотри. Я сейчас на минутку от тебя отойду, возьму пивка, открою, приложусь к бутылке, выдохну из себя неповторимый аромат первого глотка — и вернусь, а ты пока смотри. Смотри — и запоминай. Сама-то москвичка? Москвичка? И не знаешь своего города? Не стыдно? Я, «залётный восторженный бомж», знаю твой родной город лучше тебя. Как же так?.. Но это ничего. У тебя ещё всё впереди. Ты ещё побродишь вдоволь по этим улочкам, ты ещё успеешь сполна насладиться радостью открытия и познания, а сейчас я вижу, какими глазами ты смотришь вокруг, и от души за тебя радуюсь. Я пока ещё глотну пивка, а ты — смотри. Смотри — и запомни надолго этот день. Такие дни выпадают не часто. А я покажу тебе твою и в какой-то мере свою Москву так же, как, скажем, Яша показывал мне Баку, как другие люди показывали мне Петербург, Тбилиси, Минск, Ростов… перечень можно продолжать бесконечно. Но разве в перечне дело? Смотри. Запоминай. А потом я провожу тебя домой, поцелую тебе ручку и распрощаюсь, не зная и даже ни разу не загадывая, увидимся ли мы с тобою ещё. Да и не суть. Увидимся — хорошо. А не придётся — и так бывает, это тоже не повод для огорчения. Со временем ко всему начинаешь относиться философски и видишь в жизни всё меньше и меньше поводов для огорчений, зато количество поводов для радости пропорционально увеличивается — знай живи себе да радуйся всему подряд: хорошему утру, бутылке пива, красивой женщине и даже откровенно не любимой мною Москве, хотя бы потому, что… в этом городе между Парижем, Стамбулом, Пекином и т. д. и т. п. (сами знаете, где и когда), я порою живу и от скуки слагаю терцины сам себе на забаву… и водочку пью иногда.

*

Да, девочка моя, я тебя, бесспорно, с удовольствием повожу по Москве, по твоей Москве, повожу от души, покажу тебе свой нелюбимый город во всей его красе, покажу по полной программе, так же, как мне в своё время показывали самые различные города, с одной только маленькой, незаметной на первый взгляд, но существенной разницей: мне показывали любимые города. Москву же я в целом не люблю, хотя отдельные её уголки прекрасно знаю и покажу тебе с удовольствием.

Мне самому в своё время крупно повезло — мне во всех подробностях и с большой любовью показывали Киев, Майкоп, Вильнюс, много чего ещё, но в первую голову почему-то вспоминается Минск.

*

Con affetto

Минск… Ты помнишь? Да, конечно же, ты помнишь, как однажды в очередное своё безденежье (воистину проклятое состояние — даже пива не попьёшь!) мой неунывающий герой работал с гитарой в одном из подземных переходов. Тебя он заприметил сразу — когда ты вслушалась в слова песен, у тебя изменилось выражение лица — такое трудно не заметить. Слушала ты достаточно долго, покуда Алик не притомился и не устроил перекур. Когда же он отстегнул гитару и закурил, ты подошла к нему и спросила:

— Ты кто?

— А ты разве не видишь? — удивлённо ответил Алик.

— Вижу…

И вы разговорились, а затем Алик решил прекратить работу, чтобы, не дай Бог, не перетрудиться, ведь от работы кони дохнут, и в качестве отдохновения пойти прогуляться с тобой, что было, несомненно, гораздо более приятным занятием, нежели стоять и драть глотку в переходе. И вы пошли, и я побрёл за вами такой же, как и всегда, незримой тенью. А ты, узнав, что Алик не минчанин, показала ему город во всех подробностях, поводила его по многим интереснейшим местам (и до сих пор я, увы, уже без тебя, частенько там брожу), а под занавес, уже возле своего дома, спросила:

— А знаешь ли ты, что в эти выходные у нас под Минском пройдёт небольшой фестивальчик авторской песни?

— Пока не знаю.

— Тогда возьми ручку и запиши, как туда добраться. Приедешь — буду рада.

И как можно было после таких слов туда не приехать?

*

В тот раз Алик жил в Минске в таких царских условиях, что и во сне не каждому приснятся. Жил он там в театре. И в этом не было ничего удивительного, так как в том театре работал Батя (тот самый, уже упоминавшийся, лейтенант Шмидт), он-то его и приютил, и поселил в бутафорском складе. Очень символично, не правда ли? Поначалу, понятное дело, мой герой жил там подпольно, но потом… потом произошёл презабавнейший случай.

Приехав в очередной раз в этот милый город, Алик, уставший, грязный и измотанный, прямо с трассы завалился в театр. Увидев сие явление, ребята вскричали:

— Кто к нам приехал! Какие люди!..

— Да, ребята, я приехал, — ответил мой скромный герой. — Как всегда, неожиданно, но вы к этому уже привыкли, так что ничего страшного. Но я сейчас очень попрошу вас сделать вид, будто меня здесь нет и не было. Считайте, что я вам приснился, ладно? А я потихонечку сниму с себя рюкзак, куртку, поставлю в угол гитару и завалюсь баиньки. А завтра, отдохнувший и отоспавшийся, буду полностью к вашим услугам. Простите. Утомился я…

С этими словами он зашёл в склад и, не зажигая света, нашёл на привычном месте кучу поролоновых матрацев, сгрёб с них на пол какой-то хлам и рухнул спать. Ребята же, как обычно, заперли склад и разошлись по домам.

Среди ночи Алика угораздило перевернуться во сне на другой бок, и под его рукой явственно ощутилась… нога. Не просыпаясь, он инстинктивно провёл рукой по ноге снизу вверх, и — в самом интимном месте нога оборвалась и рука повисла в пустоте. Алик мгновенно вскочил в холодном поту, бросился к выключателю, зажёг свет и, само собой, увидел, что это была бутафорская нога. После этого, естественно, он долго и гнусно матерился, потом, высказав вслух всё, что подумалось по этому поводу, всё-таки задремал. Когда же ребята, придя поутру на работу, открыли склад, с порога прозвучало:

— Идиоты! Кретины! Чтоб у вас рога на лбу повырастали! Вы меня тут чуть было заикой не сделали!

— Как?!

— И они ещё спрашивают как!..

И мой ошеломлённый герой объяснил им всё в подробностях, кое-как вставляя в свою речь вразумительные объяснения в роли междуматий. В ответ ребята, естественно, ржали, как стоялые жеребцы. А после в течение дня все сотрудники театра, начиная с директора и заканчивая вахтёром, группами и поодиночке время от времени заглядывали в бутафорский склад, чтобы посмотреть и на Алика и на эту злополучную ногу, и от души посмеяться. Я думаю, излишне говорить о том, что после этого весь театр знал в лицо моего героя, и он мог прийти туда когда угодно и находиться там столько, сколько душе его будет угодно. И само собой, после этого случая он, приезжая в Минск, шёл в театр, как к себе домой, и жил там воистину как дома. Прекрасный дом, не правда ли?

*

Когда же мой хорошо проинформированный герой сообщил Бате о предстоящем фестивале, тот воскликнул в неописуемом восторге:

— Нет, вы только полюбуйтесь на этого… человека, идущего впереди туриста, то бишь аван-тюриста! Вот этот ни разу не минчанин, приехав сюда всего лишь позавчера, сообщает мне такие свежие и интересные новости! И мне эта тенденция, право слово, очень нравится. Ну а сам-то ты поедешь?

— А как ты думаешь?

— Значит, поедем вместе.

*

Scherzando

Кстати сказать, накануне состоялось знаменательное событие — Алик был официально принят в клан детей лейтенанта Шмидта. И произошло это так.

Детки лейтенанта Шмидта в полном составе встретили его с поезда, и после того, как он был обнят и расцелован, сообщили:

— На этот раз ты прибыл как нельзя вовремя.

— Только на этот раз или как? — уточнил мой щепетильный герой.

— Не только на этот раз, но сегодня особенно. Сейчас, прямо отсюда, мы немедленно едем на наш концерт. Чувствуешь?

— Ну а почему мы тогда до сих пор никуда не едем? Кому стоим? Куда ждём?

— Никому не стоим, никуда не ждём. Поехали.

И все поехали.

*

И прибыли в зал. И моего героя, действительно, как какого-нибудь царька средней руки, провели мимо всех присутствующих контролёров и билетёров под белы рученьки и усадили в первом ряду, чтобы он всё увидел, услышал и хорошенько рассмотрел, ничего не пропустив. И начался концерт. Прошло сольное отделение Бати, выступила группа, вроде бы всё было как всегда, но затем…

*

А затем один из детей, Боря, он же «Борух, еврейский лётчик», подошёл к микрофону и сказал:

— Друзья! Наша семья, семья лейтенанта Шмидта, хочет поделиться с вами великой радостью: нашёлся наш брат. Блудный сын нашего почтенного семейства. Мы всегда подозревали, что он существует, что он где-то рядом, но не знали ни где он находится, ни кто он такой. И вот сегодня он сам приехал и разыскал нас. Мы, понятно, поначалу приняли его за самозванца, но после пристрастной проверки всё-таки убедились в том, что перед нами действительно наш брат, после чего было много радости, слёз, объятий и криков: «Вася! Узнаёшь брата Колю?» Было всё. А сейчас я хочу представить его вам. Вот он, брат наш, сидит в первом ряду и старательно делает вид, что все эти слова не имеют к нему ни малейшего отношения. Братец, родной, я прекрасно понимаю, что скромность — одно из главных твоих достоинств, но, тем не менее, поднимись, будь любезен, со стула и выйди-ка на сцену, покажись людям. Короче говоря, воздвигайся, брат мой во Шмидтé2, и иди сюда, я тебя жду.

*

Признаться, мой герой не ожидал такого поворота событий, для него всё это было полнейшим сюрпризом, но времени на размышления не оставалось — назвался груздем — того и гляди сожрут. Поэтому он молча поднялся, подумал матерно: «Хоть бы предупредили, что ли, паразиты…» — и вышел на сцену, где первым делом прямо перед микрофоном чмокнул брата Борю во сахарны уста так звонко, что сам Леонид Ильич позавидовал бы, многообещающе шепнул ему на ухо: «Ну спасибо, братец, родственничек, мать твою…» — после чего громко заявил:

— Любезные мои! Прежде всего я попытаюсь доходчиво объяснить вам, откуда я вообще возник, такой красивый и изящный. Я хочу вам сообщить, что понятие «блудный сын» происходит от слова «блуд». Как известно, лейтенант Шмидт в молодости был известным сердцеедом, да и сейчас он ещё очень даже ничего себе, особенно в вечернее время и при искусственном освещении, а так как при этом он вращался в самых различных слоях общества, то когда-то где-то в одном из этих слоёв он и наблудил, в результате чего на свет Божий появился ваш покорный слуга. Незаконнорожденный. Старший брат всей этой сомнительной компании. И вот вам результат — все дети как дети, живут себе одной семьёй в славном граде Минске, работают одной командой, а я в это время мотаюсь по стране как собачий хвост и даже не подозреваю, точнее, не подозревал до сегодняшнего дня о том, что у меня имеется такая восхитительная семья. И кто же, спрашивается, тому виной? Батин блуд. Батя, скажи мне всю правду, не бойся меня, в награду любого возьмёшь ты коня: тебе не стыдно?

— Стыдно, сынок! — раздался выкрик Бати из-за кулис.

— И совершенно напрасно. Ни в коем случае нельзя стыдиться своих детей, даже внебрачных. Ими можно только гордиться. Впрочем… я же не говорить сюда вышел, извините, мне необходимо доказать и вам, что я действительно принадлежу к этой семье. Ну что же, слушайте.

И после такой многообещающей преамбулы Алик взял в руки гитару.

*

Импровизированную получасовую программу он завершил словами:

— Всем вам, конечно же, прекрасно известна старая библейская притча о блудном сыне. Но я уверен, что никто из вас не знает, чем эта история закончилась. А я знаю. Когда упитанный телец переварился в желудках, а блудный сын выспался на чистых простынях, он поднялся рано-рано утром, тихонечко, чтоб никого не потревожить, собрался, оделся, взял котомку, посох — и ушёл. Всего хорошего, господа.

И — ушёл. И спросил ребят за кулисами:

— Ну что? В семье, говорят, пополнение?

— И даже вполне достойное.

*

Dolce

А на фестивальчик они с Батей, конечно же, приехали. И когда подошла их очередь идти на сцену, первым вышел Батя, а Алик, как предполагалось, должен был выйти за ним и обыграть версию блудного сына. Никто не задумывался над тем, как бы это получше представить, понадеявшись, как всегда, на экспромт. И он удался. После того, как Батя по всей форме представился зрителям и выступил, ведущая концерта совершенно случайно помогла разыграть сей экспромт, спросив у Бати:

— Скажите, Слава, а не присутствуют ли здесь ваши дети?

Батя раскрыл было рот для ответа, но тут-то Алик его и опередил.

— Батя! Батяня, родной! — завопил он благим матом, вскочив на ноги. — Папаня! Сколько лет я тебя, паразита, искал!.. — и буквально по головам зрителей ринулся на сцену.

К вящему удовольствию всех присутствующих они обнялись и облобызались, причём их столкнувшиеся головы произвели перед микрофоном бильярдный стук, затем Алик рухнул перед Батей на колени и оба застыли в позе персонажей картины Рембрандта. Когда затихли аплодисменты, Батя представил зрителям моего героя, и дальнейшее выступление прошло как по нотам — три отработанных номера, ничего сложного.

После чего весь вечер и всю ночь и Алик и Батя были нарасхват — их неустанно таскали от костра к костру, когда вместе, когда порознь, и везде происходило одно и то же — слушали, записывали, поили. Только под утро мой вымотавшийся герой умудрился свалиться в чьей-то палатке и немного вздремнуть, но через каких-то полчаса его нещадно распинали, вытолкнули на сцену, вручили какие-то лауреатские регалии и сказали: «Пой». Так он толком и не передохнул, равно как и Батя, у которого даже на полчасика прилечь не получилось.

А ты была мне очень рада. Чтоб эту радость обнаружить, не нужно было стетоскопа, всё было видно без него. Всю эту ночь, забыв про отдых и сон, со мною ты ходила по всем кострам, а позже, утром, когда мы в город воротились, ты повела меня немедля к себе домой, чтоб накормить и в душ засунуть. Так и было тогда положено начало большой и нежной дружбы нашей и платонической любви. Да, платонической, но что же — ведь суть всегда важней, чем форма… И мы с тех пор с тобой встречались хоть, к сожаленью, и нечасто, зато довольно регулярно, точнее, в каждый мой приезд, и нас с тобой соединяла… нет, не любовь, а только дружба, но для меня такая дружба гораздо больше, чем любовь. И было мне всего приятней, приехав издали, нежданно звонить тебе из автомата, ведь ты мой голос узнавала мгновенно, сразу, с первых слов. И это было очень славно, и сразу делалось теплее, ведь видел я, что меня помнят, что меня ждут, что меня любят, что нужен я… чего же боле?

*

Doloroso

А с недавних пор Минск для меня опустел. Я приехал туда и буквально с порога узнал, что ты уезжаешь. В Америку. Навсегда. Мне, конечно, прекрасно известны причины твоего отъезда, я не могу и не желаю тебя осуждать, но…

Я не поехал провожать тебя в аэропорт. Я предпочёл проститься с тобой накануне вечером. И весь этот вечер я тщательно пытался быть (по крайней мере, казаться) весёлым и беззаботным, много шутил и некоторые мои шуточки вызывали аплодисменты, много смеялся и ни разу не проговорился о том, что у меня на душе. Но ты всё прекрасно поняла и сама, ибо под конец, уже возле своего подъезда, ты вдруг шарахнулась от моих глаз со словами:

— Зачем ты так? Не надо…

— Прости, — ответил я. — Прости, ради Бога. Я не хотел тебя огорчить.

И с этим ушёл.

*

А месяц спустя туда же уехал и Батя. За пару дней до своего отъезда он приехал ко мне в Москву попрощаться… Но это отдельная грустная история.

С тех пор мне бывает страшно приезжать в Минск. Конечно, у меня там осталось немало друзей, но я всегда боюсь, что без тебя и Бати город окажется пустым.

*

Adagio

— Ты что молчишь? О чём ты задумался?

Мгновенная реакция, доведённая до автоматизма: быстрый взгляд на собеседника, улыбка на лице и нейтральный ответ:

— Да так, ни о чём. Извини, ради Бога, просто отвлёкся.

Да, девочка моя, извини, конечно, но не расскажу я тебе, что за мысли посещают меня в такой неурочный для раздумий момент, когда я с тобой, юной и красивой женщиной, гуляю под ручку по любимейшим уголкам ненавидимого города. Не расскажу. Хотя ты, похоже, девочка неглупая, а потому способна меня понять и даже, пожалуй, понять правильно, но всё равно сейчас я не расскажу тебе ничего. Потом… Когда-нибудь. Может быть. Если не расстанемся. А пока что не взыщи, но свои раздумья я оставлю при себе, отговорившись тем, что человеку, как мыслящему существу, таки свойственно думать хотя бы изредка, после чего вновь, прогуливаясь с тобою по Москве, одновременно продолжу свои параллельные прогулки по иным, неведомым тебе местам с другими, неизвестными тебе людьми. А ты уж на это не сетуй, будь добра.

*

А всё-таки приятно, чёрт возьми, я в тебе, кажется, не ошибся — похоже на то, что ты действительно очень и очень неглупая девочка. Похоже, что ты сумела понять меня без всяческих слов и объяснений и — просто крепче взяла меня под руку, и — просто прижалась к моему плечу и — ни о чём больше меня не спрашивая, заговорила сама, не требуя поддержки разговора, не принуждая меня к диалогу, даже не интересуясь, слушаю ли я тебя, заговорила что-то доброе и тёплое, сама при этом наугад сворачивая в какие-то переулочки, не уточняя, куда идти дальше. Что ж, вот и мне чуть полегчало. Спасибо.

Ох и ни хрена себе вышла прогулочка! Странное дело получилось — в какой-то миг вы перестали понимать, кто кого куда ведёт и кто кого где выгуливает. Но главное — вам обоим было вместе хорошо, и вы ничуть не мешали друг другу, сумев и поговорить между собой, и подумать каждый о своём, всего понемногу, а окончательно мой призадумавшийся герой пришёл в себя лишь тогда, когда услышал:

— Ну вот мы и пришли. Вот здесь я и живу.

А куда это мы забрели? Это уже явно не центр. Впрочем, какая разница, в Москве я нигде не заблужусь, и к себе домой доберусь всегда, отовсюду и в любом состоянии — проверено электроникой. А сейчас, видимо, пора прощаться. Пришли.

— У тебя есть ручка?

— Где-то была.

— Дай, пожалуйста.

— Возьми.

— Вот мой телефон, звони в любое время, когда захочешь.

— Спасибо, позвоню.

— Это тебе спасибо.

И — полузабытое ощущение ещё полудетских уст на губах. Боже мой!..

*

Ad libitum

Что ж, конечно же, я позвоню. И вовсе не потому, что, как юный пионер, всегда готов сделать стойку на красивую женщину, хотя и этот фактор, конечно, присутствует, не без того, нет, всё гораздо интереснее, дело в том, что ты возникла как нельзя более вовремя, как раз в тот момент, когда одна работа завершена, а другая ещё не придумалась, в момент межсезонья, когда возникает ощущение стеклянной стены — только что у тебя была какая-то задача, какая-то конкретная цель, или как это можно ещё обозвать, да дело и не в названии, умный поймёт, а дураку неинтересно, в общем, что-то такое было и ты шёл к своей цели напролом, сквозь препоны и преграды, пробивался, героически преодолевая трудности, и в конце концов добрался, добрался — и упёрся в стеклянную стену и — что же дальше? Сам не знаешь. Вот здесь, на этом этапе, многие и ломаются, вот здесь и начинается пьянство и никчёмные вопросы о смысле жизни, который, по сути, состоит лишь в том, чтобы жить, как однажды выразился великий русский поэт[6]; вот здесь и таится самое страшное. И если в такие моменты тебе не за кого зацепиться — грустное получается зрелище. Видал я таких… Светла моя печаль… А сейчас, зацепившись за тебя, я, может быть сумею не только здраво поразмыслить над тем, что и как мне делать дальше, но и, Бог даст, не свалиться в очередной творческий запой, плавно и ненавязчиво переходящий в перманентный. Такие люди, как ты, для меня праздник, а если состояние запоя переходит в перманентное, то праздники нужно отмечать трезвостью. Поэтому — непременно позвоню.

*

Из ночных разговоров с друзьями:

— Можете поздравить меня, господа — я бросил пить.

Дружный смех в зале.

— Нет, ребята, повторяю, я серьёзно…

Гомерический хохот всех присутствующих, включая кошку.

— Но я же не шучу, мать вашу!..

Бурные аплодисменты, переходящие в поллюции. Все встают.

— Ну не верите — и хрен с вами.

Одинокая реплика сквозь общий стон:

— Но почему?!

— Да потому, хорошие мои, что я понял: так пить нельзя. Необходимо пить либо меньше, либо значительно больше. Я пробовал и то и другое — не получается. Все эксперименты заканчивались состоянием недоперепоя — выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел. А посему я решил, что это дело нужно бросать. Окончательно и бесповоротно. И кто со мной не согласен, может первым бросить в меня камень.

— Да нет же, мы с тобой согласны, но скажи нам одно, только честно — этот сдвиг у тебя надолго или нет?

— Не знаю…

*

Con espressione

И правда — что тут можно знать? Да и вообще, в чём можно быть до конца уверенным? Уж сколько раз на моей памяти объявлялся пьянству бой, праведный и беспощадный, но почему-то всегда побеждало пьянство, и в итоге вновь и вновь проводился матч-реванш. Богема, богема… Почему же мы всё-таки пьём? Да потому, что она жидкая; была бы твёрдая — зубами грызли бы. И что ж можно поделать, если даже самые лучшие гибнут в неравной борьбе с зелёным змием? И чего же тогда можно ожидать от не самых лучших? Уж им-то, выходит, сам Бог велел?

Помнишь… Нет, ты не помнишь, тебя там не было, хотя мой красноречивый герой рассказывал тебе об этом как о весёленьком казусе, рядовой хохмочке. Но если хорошо вдуматься — чего ж тут весёлого?

Ты помнишь рассказ о том, как однажды мой герой в очередной раз приехал отдохнуть в кусочек Эдема между Ростовом и Таганрогом. Приехал он поздней ночью, когда люди уже предавались объятиям Морфея, и поэтому, поднимаясь на взгорочек от платформы, думал только об одном: у кого бы сегодня переночевать.

Вопрос разрешился сам собой: войдя на территорию, мой герой узрел одинокий костёр возле Башни Поэтов — макета древней башни, сложенного почти в натуральную величину местными поэтами из камня-ракушечника. Он пошёл на свет костра и увидел там своего хорошего друга и учителя, одного из талантливейших, без преувеличения, современных русских поэтов, сидящего у огня в гордом одиночестве. Он же, услышав шаги, поднял свои мутные глаза и, узнав моего героя, произнёс:

— Это... ты?

— Я.

— Ты… И всё не виноват… Откуда ты? Давно ли здесь?

— Я только что приехал, — подхватил мой эрудированный герой хорошо знакомый текст первоисточника.

— И то тихонько? Ты ведь не прощён? И вспомнил тотчас о своей Лауре? Что хорошо, то хорошо… Да полно, не верю я, ты мимо шёл случайно и дом увидел…

— Нет, моя Лаура, спроси у Лепорелло, я стою за городом в проклятой венте…

— Какая Лаура?.. Какая вента?.. За каким городом?.. Ты не бредишь?.. Нет, это не ты бредишь, это я… впадаю в бред… И вообще, это не ты, а плод моего нездорового воображения. Потому что в данный момент по моим непроверенным сведениям ты должен находиться где-то на Кавказе, а здесь ещё не Кавказ. Здесь — врата на Кавказ и в Россию врата. Посему это может быть кто угодно, только не ты. А ты кто? Изыди, сатана, сгинь, нечистая сила! Смотри-ка, не сгинул… Странно… Ну, тогда я проведу над тобой последний и решительный эксперимент. Сейчас я совершенно точно выясню, кто стоит передо мной, ты или не ты, по твоей реакции на содержимое этого сосуда с… неким индикатором. Ну-ка, держи.

И протянул кружку водки.

*

Естественно, мой герой взял кружку недрогнувшей рукой, выпил её на одном дыхании, выдохнул и закурил сигарету, что называется, выпил «под курятину».

— Теперь я вижу: это — ты! Видно орла по полёту!

— А добра молодца — по соплям.

— Откуда ты взялся, родной мой? Иди, я тебя обниму!

— Обнимешь-обнимешь, куда ты денешься. Ты мне лучше скажи: как ты всё это прикажешь понимать? Ты же вроде был в завязке, по крайней мере, последнее время. Не понимаю — либо мои сведения неверны, либо я последний глупый идиёт, либо у меня возникают галлюцинации. Ну-ка… Просвети меня по этому вопросу, а я внимательно тебя послушаю.

— Хм… Он меня внематочно пошлюхает… А что ты мне пальцы загибаешь? Ты-то сам зачем сюда приехал? Наверняка всё за тем же — отдохнуть от всех окружающих и выпить водки с хорошими людьми. Вот и я отдыхаю от всех и пью водку с хорошим человеком, то бишь с самим собой. И вообще, есть такое хорошее правило: у человека нет никаких проблем кроме тех, которые он сам себе придумал, поэтому если твои проблемы начинают тебя беспокоить, пусти их на самотёк, а сам поезжай отдохнуть. На месяц. Когда вернёшься — все надуманные и не достойные внимания проблемы иссякнут сами собой. Вот. Что я и делаю. Пить ещё будешь?

А потом они долго сидели, не говоря почти ни слова, и грустно пили водку. А когда водка кончилась, друг и учитель сказал:

— Мне кажется, что мы уже допили и можем с чистой совестью идти ложиться спать. Ты где ночуешь? Ах да, ты только что приехал… Тогда вот что: в этой башне сегодня свободен второй этаж. И если моя память мне с кем-то не изменяет, он будет свободен ближайшие несколько дней. Да… Так что поднимайся туда — и живи. Там, правда, нет ничего, но зато там лежит большая охапка сена, и ты вполне сможешь спать на сене и представлять себе, что находишься во городе Париже и купаешься в Сене… Чего это я?.. В сене не купаются, в сене совокупляются… Ну так тем более — чем тебе не романтика? А я сейчас поднимусь во-от на этот красивый холм, под которым мы с тобой сидим, а на этом холме, сейчас не видно, темно потому что, стоит моя красная палатка, а в ней дрыхнет Валюшка, а может и не дрыхнет, это её заботы, а я сейчас туда заберусь — и спокойно засну. А утречком ранненьким мы с тобой встретимся и продолжим наши забавы, если ты, конечно, не возражаешь. Добро? Ну тогда спокойной ночи, а я пошёл.

*

Scherzando

И он сделал героическую попытку подняться на холм. Но увы, его организм к тому времени успел дойти до такого трепетного состояния, что трепет начал переходить в тремор и в результате на этот холм пришлось ему не восходить, а восползать. На всякий случай мой предусмотрительный герой поднялся за ним и увидел, что та траектория, которая, по явно нетрезвому и потому неверному расчёту его друга, должна была вывести прямиком в красную палатку, оказалась невыверенной, и посему друг и учитель промахнулся, прополз мимо палатки и удалился неведомо куда в поля колхозные, в густую высокую рожь. Алик иронически хмыкнул и не стал разыскивать его по полям, здраво рассудив, что рано или поздно он и сам оттуда выберется. И действительно, вскоре он услышал доносящееся с полей громкое и немузыкальное пение:

Затевал ясный сокол нешуточный путь…

Под эту дорожную песнь друг и учитель выполз из густой и высокой ржи вперёд задницей строго по прежней траектории. Алик ловко поймал его за вышеупомянутую филейную часть тела, развернул головой ко входу в палатку и дал пинка, явно необходимого в данной ситуации. Сей пинок придал другу и учителю способность шевелиться и он наконец-то вполз в палатку, промычал нечто невнятное, но явно удовлетворённое, рухнул и заснул. Но… этим дело не закончилось, поскольку через несколько минут откуда-то возникла Валюшка, которая, как выяснилось, не дрыхла в палатке, но собиралась этим заняться. Она честно попыталась забраться в палатку, где всё свободное пространство занимало вдребезги пьяное тело. Лежало тело и потело… Обескураженная Валюшка попыталась тело подвинуть, что у неё, понятно, не получилось. Тогда она попыталась втиснуться на минимальное свободное пространство, что у неё тем более не получилось. В конце концов она не придумала ничего лучшего, нежели предпринять последнюю отчаянную попытку это тело перевернуть. И тут произошло неожиданное: внутри тела булькнула вся выпитая накануне водка. Что произошло в палатке, я представляю себе с огромным трудом, любая фантазия бессильна. Из палатки раздался какой-то воистину звериный рык, перешедший в такую густую крепкую и плотную матерную брань, что все местные собаки уважительно прижались к земле, вслушались — и жалобно взвыли на разные голоса. Уставший Алик не стал дожидаться дальнейшего развития событий, а потушил сигарету и отправился на покой, уж больно спать хотелось и, благо, нашлось где.

*

Я сегодня рано встал.

Встал — и сразу же устал.

И тогда я лёг в кровать,

Чтоб ещё чуть-чуть поспать.

Я ещё чуть-чуть поспал,

А потом опять проснулся,

Встал — и сразу так устал,

Что опять в постель вернулся.[7]

Воистину, степень омерзительности выпитого вчера осознаётся сполна только следующим утром! То утро не явилось исключением из правила — будучи не в силах подняться, Алик проспал целый день и выбрался из башни на свет Божий лишь к вечеру. Но — вечер ли на дворе или не вечер — умыться надо; посему первым делом он направил свои стопы к колодцу, где и повстречал увенчанного лаврами героя ночных похождений. Увидев Алика, он расплылся в радушнейшей улыбке и радостно воскричал:

— Бож-же мой! Аличек, да ты ли это? Ну ни фига ж себе! В кои то веки он возник! В наших родимых пенатах! Какие люди, едрёна мать, к нам приезжают! Откуда ты возник? И где ты пропадал? Валю-юшка-а! Погляди скорей, кто к нам приехал!..

Вот тут-то Алик пришёл на копчик. В буквальном смысле.

— Ты, друг мой, случайно не охренел? Или ты забыл, с кем этой ночью почти до утра водочку жрал?

— Уж не намекаешь ли ты на то, что я кушал её с тобой?

— Да-да, я тонко намекаю… Ну а с кем же ещё?

— Однако… Стареем… Склероз…

— Ну а с маразмом как?

— Хорошо. С маразмом — хорошо. Никаких проблем. Вот без него — плохо. А что ты думаешь по этому поводу?

— Я думаю, что с такими темпами тебе скоро будет совсем хорошо.

— Ну вот и слава Богу! В общем, ладно, раз уж ты приехал и мне это не мерещится, то вечером мы непременно продолжим наши игры. Но — только вечером. А пока что я хочу полежать. На красивом холме. Как это у Гребенщикова, не помнишь?

— Помню. «Боб, ты получишь железнодорожной…»

— Да я же не об этом. Всё бы тебе, как землякам твоим, донецким шахтёрам: шутки, смех… Опошлил всё мероприятие! Я о другом… А! Вспомнил! «Лёжа на красивом холме…» Так вот: я сейчас возлягу на красивый холм и полежу. А потом, пожалуй, приступим.

*

И возлёг он на красивый холм. И, лёжа на нём, вовсю словоблудствовал:

— Нет, друг мой, я тебе скажу только одно: ты никогда, никогда в жизни не станешь таким толстым и мудрым, как я. А всё почему? А всё потому, что ты, конечно же, умеешь мыслить, я не отрицаю этого, но твоя ошибка заключается в том, что ты почему-то делаешь это на ходу или, в крайнем случае, сидя. Но подумай сам — разве на ходу либо сидя могут прийти в голову хоть сколько-нибудь гениальные мысли? Да ни за что на свете! Всё дело в том, что когда ты стоишь либо сидишь, твоя голова находится наверху, и мыслям, чтобы добраться до головы, приходится всплывать наверх, преодолевая силу всемирного тяготения. А что у нас обычно всплывает?.. Вот оно-то самое. Можно выразиться попристойнее: наверх способны всплыть только маленькие, легковесные и пустые мыслишки. А все мудрые, объёмные и глобальные мысли находятся внизу, под спудом, чуть ли не в пятках, их собственная инертность способствует нахождению их в состоянии покоя, и всплыть им не так-то и просто. Поэтому для того, чтобы им было легче добраться до твоей головы, нужно лечь. Бывают, конечно, идиоты, которые для этого пробуют встать на голову, но это очень опасно, ибо при этом в голову устремляется такой мощный мысленный поток, что далеко не каждая голова способна его выдержать. Редкая птица долетит… Вот потому-то я и предпочитаю размышлять лёжа, вот потому-то я и улёгся здесь, на красивом холме, и предаюсь размышлениям. Лежу — и думаю. У меня есть мысль — и я её думаю. А ты в это время бездумно сидишь рядом, смотришь на меня и, понятное дело, хочешь чая. Мало того — ты питаешь надежды на то, что я тебя им угощу. Нет, я, конечно же, всегда готов угостить чаем хорошего человека, но, поскольку я думаю свою мысль, то сам я этим заниматься не стану, но зато скажу тебе: посмотри направо. Видишь, во-он там, возле ворот, лежат дрова. Теперь посмотри налево. Видишь, во-он там, возле моей красной палатки, находится кострище. Так вот, если ты принесёшь от ворот дрова, нарубишь их лежащим возле палатки топором и разведёшь костёр, то Валюшка сходит к колодцу за водой, а когда вода закипит, она же выдаст тебе заварку, кружки, сахар и всё остальное, необходимое для нормального чаепития. Но только тогда, когда чай будет готов, уж не забудьте меня позвать. Ради такого случая я, пожалуй, даже временно прерву свой мыслительный процесс.

*