Назад Домашняя Вверх Далее

 

Александр  СУРНИН

 

ЗАПАХ ФИАЛОК

 САГА О СТРОЙБАТЕ

 
 

ОТ  АВТОРА

 

Автор заранее нижайше просит прощения у всех своих читателей и особенно читательниц за некоторое обилие, точнее, пожалуй, даже сверхизобилие непристойных слов, фраз и выражений в этом, предлагаемом вашему вниманию, повествовании. В своё оправдание автор может сказать только одно: я пытался обойтись без них, но понял, что против действительности и житейской правды не попрёшь; всё-таки что ни говори, речь здесь идёт о стройбате, а солдаты и офицеры военно-строительных частей выражаются, как правило, отнюдь не языком воспитанниц Смольного института благородных девиц, но языком, мягко говоря, несколько отличным от вышеупомянутого, и выражают свои чувства и помыслы гораздо грубее, вульгарнее и монотоннее. И при всём при том они ни в чём не виноваты, они не хамы, не охальники, они просто иначе не умеют, не приучены, им не положено по уставу. Автор убедился в этом, увидев и, главное, услышав однажды (в 1981 году) командующего Дважды Краснознамённым Балтийским флотом, который добрых два часа, высказывая своё личное мнение о событиях в Польше, заливался с трибуны таким матерным соловьём, что все слушатели застывали в немом восхищении и, бесспорно, получали кучу удовольствия. Поэтому автор даже взял на себя смелость, дабы не оскорбить излишне Ваших чувств, несколько смягчить особо бурные словоизвержения, да простят его за это господа военно-строительные офицеры, а также прапорщики, солдаты и сержанты.

Да и вообще, можно ли, по большому счёту, считать матерные слова однозначно непотребными, если они — равноправная частица нашего живого великорусского языка? Был я знаком с одним болгарином, закончившим у себя в Болгарии мореходку. Первую свою практику он проходил в городе Херсоне, и не просто в Херсоне, а в бригаде херсонских портовых грузчиков. С тех пор и по сегодняшний день он не имеет ни малейшего понятия о том, какие слова русского языка пристойны а какие нет, и иной раз в компании этаких рафинированных интеллигентов способен с самым невинным выражением лица сказать такое, что присутствующие дамы сначала густо краснеют, потом возмущаются, а потом всё равно смеются. Напрашивается вопрос — к чему каждый раз проходить все вышеперечисленные стадии реакции на матерную брань, не лучше ли сразу перейти к конечному результату? Так что если вы, любезные читатели, вместо того, чтобы попусту краснеть и возмущаться, посмеётесь, значит — всё в порядке, я свою задачу выполнил: вам стало весело, а мне от этого сделалось хорошо.

Но если кому-то из вас, дражайшие мои читатели, излишне нежное воспитание не позволит читать эту книгу, не расстраивайтесь. Подарите её своим друзьям, а они расскажут вам в подробностях всё, о чём здесь говорится.

Некоторые юные девы имеют противоположное, кстати, должен заметить, довольно странное свойство: в целях обогащения своего словарного запаса они, прочитав подобное предостережение, начинают тщательно выискивать в тексте исключительно матерные слова и старательно их зазубривать для последующего применения в жизни. Хочу предупредить их заранее, дабы уберечь от грядущих разочарований, что все приведенные здесь выражения малоэффективны без общего контекста.

И наконец, в качестве запоздалого сожаления, могу заверить вас в том, что мне, дабы написать сие повествование, также пришлось перешагнуть через собственное приличное воспитание и мою маму это наверняка не порадовало бы. Но — что поделать? Такова жизнь, дорогие мои, такова жизнь и против её правил мы, увы, зачастую бессильны.

Примите и проч.

Искренне Ваш,

Александр Сурнин


 

Наша жизнь — матросская тельняшка,

Чёрная полоска,

Белая полоска.

Если ты на чёрной встал, бедняжка, —

Напрягись немножко

И шагни, Серёжка!

Сергей  Яцуненко

 

 

 

Часть 1

ЗИМА, ЛЕТО — ГОД ДОЛОЙ...

 

...ничто не сделает мрак чернее, и если нельзя сделать его светлее, то почему бы не сделать смешнее.

Кен Кизи

 

 

 

*

 

— ...Ох и ни хера ж себе, сюрпризец!..

Действительно, сюрпризец получился хоть куда, и других слов при виде выпавшей из почтового ящика призывной повестки из военкомата вырваться у Сергея никак не могло. Когда же он разглядел число, в которое ему подобало явиться на выезд, подъезд сотрясла такая отборнейшая матерная брань, что даже местные бродячие коты, затаив дыхание, забились под лестницы и с уважением и священным трепетом внимали услышанному. Да и немудрено: во-первых, выезд был назначен на завтра, а во-вторых завтрашним днём было двадцать третье число — последний день призыва, день, в который по старой, освящённой веками традиции призываются ранее судимые, то бишь люди, уже отбывшие свои сроки, но непонятно почему признанные достойными исполнять почётную воинскую обязанность, обусловленную нашей Конституцией, а посему обязательную вне зависимости от того, хочешь ты этого или нет, поскольку в нашей стране обязанность и долг всегда являлись синонимами. Кроме судимых в последний день могли быть призваны на воинскую службу разве что больные либо неудачно закосившие и признанные ограниченно годными, а также все прочие отбросы. И отправляется всё это изысканное общество, как правило, в стройбат. Воистину, лучшего не придумаешь! Потому-то Сергей и выплеснул в окружающую атмосферу яростный поток красноречия, после чего ненадолго призадумался и вновь повторил:

— Нет, ну ни хера же себе сюрпризец!

Ну ладно, сюрприз сюрпризом, но если хорошо призадуматься — так сам ты себе в этом злобный мудак — нечего было на медкомиссию пьяным являться; хотя уж больно тогда голова трещала, казалось, что если не поправишь здоровье, так и дойти будешь не в силах, а поправившись, явился на комиссию таким царьком, что военком лично пообещал устроить ему такую службу, чтобы по гроб жизни не забылась, но... на такой поворот событий как-то не рассчитывалось, думалось, что всё закрутится, забудется, что не один такой ты в поле кактус, так нет же — ничего не позабылось и теперь в стройбат идти таки придётся. Боже ж мой, а ведь про стройбат такие ужасы рассказывают!.. Там же такие кадры служат... А, ничего, сам поди тоже не подарок, переживу, не так страшен чёрт... Но — сейчас-то что делать? Я же за последние полдня совсем ничего не успею, даже элементарно с работы рассчитаться! Едрёна мышь! А ещё хотелось бы успеть с друзьями по работе выпить напоследок, а тут... хотя как раз выпить с друзьями ещё время найдётся, хоть и впритирку.

Ворвавшись в комнату, Сергей с порога бросился к телефону и набрал пять цифр.

— Алло?

— Мать... Это я. Ты на работе? Сильно занята?

— Ты так спрашиваешь, словно... Что-нибудь случилось?

— Ничего страшного. Отпрашивайся с работы, бери на завтра отгул, меня в армию забирают.

— О, Господи... И куда?

— В стройбат.

— Да ты что?!

— Потом, мать, потом будешь ахать и переживать, а покуда езжай домой, готовь проводы, а я скоро приду. На завод сбегаю, ребятам сообщу.

— И опять домой поддатый придёшь?

— Приду. За такое дело выпить необходимо.

— А тебе лишь бы нажраться...

— Ну ладно, всё, некогда, я побежал.

Трубку на рычаг, ноги в ботинки  —  и на выход. По дороге забежал в магазин, выскочил оттуда с литром портвейна за пазухой  —  и галопом к проходной. Растерянный окрик полусонного вахтёра «Эй, стой, пропуск...» растаял за плечами и скрылся в какой-то мгле, не вызвав у Сергея ответной реакции. Бегом  —  в цеховые ворота и на пролёт.

— Эй, Славка! Хома!

Сидящий на сборочной плите здоровенный парень в замасленной робе поднял голову.

— Во, бля!.. Ты чего это не на работе? Прогульщик, да?

— Прогульщик. Вы теперь, товарищи дорогие, долго не будете лицезреть меня на этой работе, очень долго. Не дождётесь! Меня в армию загребают! Завтра — на выезд. Короче, пошли в раздевалку. Шерифа и Лёньку позови.

Спустя десяток минут Сергей уже разливал кисловатый портвейн местного разлива по разнокалиберным стаканам.

— Давайте-ка по полному, чтоб нормально мне служилось.

— Отслужится... Мы уже отслужили, теперь и твоя очередь пришла, так что давай пей. А куда гребут-то тебя?

— В стройбат, я полагаю.

— Королевские войска. И на эмблеме у них — кирка, лопата и бутылка. Основные средства производства.

— И какое же чаще всего используется?

— А это уж как у тебя карта ляжет. Главное, запомни — не смотри никому в зубы, а свои почаще показывай. Там таких уважают. А в принципе, стройбат — это та же зона, только гораздо хуже. На зоне ты можешь отказаться от работы и тебя за это будут уважать, и когда сядешь в БУР за отказ, тебя подогреют всем, чем нужно, а в стройбате твоим же ребятам прикажут заставить тебя работать. И они заставят.

— Ну это мы ещё посмотрим...

— Все так говорят, все смотрят... Ну ладно, чего мы сейчас об этом, ты и сам мужик не дурак, попадёшь на место — разберёшься. А сейчас посиди здесь до конца смены, уже недолго, а потом пойдём в «Аквариум» к Науму и напьёмся, заодно и проводим тебя как следует, — а это разве проводы? Так, сами себя раздразнили...

 

— ...Наумчик! Нам, пожалуйста, четыре по двести портвейна, а потом мы будем подходить без очереди и повторять. Неоднократно. Серёгу в армию забирают, последний раз гуляет человек, понимаешь? Так что наливай.

— Ну давай, Серый. Служи, как мы служили. А мы на службу хрен ложили.

— И пиши.

— И не переживай — в стройбате тоже люди живут.

— И... ну, давай, в общем.

— ...Что, мужики, опять пьянствуем? Сколько можно?

— А-а, посмотрите, ребята, кто к нам пришёл! Валентин к нам пришёл! Това-арищ сержант! Ты сегодня нас не трогай, ладно? Оставь нас в покое, мы сегодня тихо напьёмся и даже драться ни с кем не станем. У нас сегодня повод — Серёгу в армию забирают. Целых два года он к вам в отделение попадать не будет, представляешь?

— Не представляю. Как же мы без его постоянного общества проживём-то эти два года?

— У него там своя губа будет похлеще вашего отделения. Выпьешь с нами за такое дело?

— Нет, мужики, не могу, я на работе и в форме. А тебе, Сергей, счастливо отслужить.

— Спасибо... товарищ сержант. Век не забуду.

— Ладно, Серый, чего это у тебя стакан пустой стоит? Наум, повтори нам! А ты пей. Как сейчас тебе пойдёт — так и служиться будет. Ну?

— ...Пошла...

— Вот и ладно.

— А знаешь, Серый, может быть и хорошо, что ты так резко именно сейчас в армию уходишь, может это и к лучшему.

— Это ещё почему?

— Так жизнь у нас такая пошла, как у той картошки — если осенью не съедят, так весной посадят. Сейчас как раз осень. Вот тебя армия и съела. Может и вовремя...

 

— ...Ох и ни хера ж себе служба начинается — даже опохмелиться толком не успел!..

С этими печальными словами ранним утром следующего дня Сергей, шатаясь и бессильно покачивая головой, подходил к военкомату.

— И хотел бы я знать — какой мудозвон придумал такую гадость — устраивать отправку в шесть утра? Все нормальные люди спят, в крайнем случае только просыпаются, а тут выходи ни свет ни заря, да ещё и с такой больной головой! Имел я такую армию!

У дверей военкомата толпилась небольшая кучка людей — таких же неопохмелившихся бедолаг вперемешку с провожающими. Всмотревшись в лица товарищей по несчастью, Сергей не увидел ни одного знакомого лица. А незнакомые...

«Да... Ну и рожи у ребят, однако... Сразу видно — господа уголовнички, компания ещё та. Впрочем, с такого похмелья и меня от них не отличишь. Да какая разница? Сейчас мы поедем в Донецк на пересылку, а там уже увидим, с кем из них вместе служить предстоит. А вот и автобус за нами...»

Отворились двери военкомата и к подъехавшему автобусу вышел такой же, как и все окружающие, непроспавшийся и опухший, явно не только спросонья, прапорщик.

— Эй, начальник! — окликнул его кто-то из призывников. — А почему это всех нормальных людей забирали с центрального стадиона, с почётом и музыкой, а нас отсюда и без всякой музыки и почёта, как людей второго сорта? Справедливость и равноправие где?

— И так хороши, — буркнул прапорщик в ответ. — Давайте, залезайте в автобус, некогда тут языками чесать...

Вот и всё. Сергей наскоро обнял друзей, поцеловал мать.

— Пиши, сынок, не забывай.

— Напишу, не волнуйся.

Шаг в автобус — как в неведомое. Что дальше?..

А дальше — неопохмелившийся прапорщик, разя перегаром, провёл перекличку и выдал всем на руки военные билеты. Фамилия Сергея оказалась последней в списке.

«Однако... Я ещё и последний, призванный в этом сезоне. Хорош... ничего не скажешь, гвоздь программы».

— Все на месте?

— Вроде все.

— Трогай, — деловито сказал прапорщик водителю.

— Пастор Шлаг потрогал и сказал: «Ого!» — припомнил кто-то вслух концовочку свежего анекдота.

Автобус тронулся. В последний раз мелькнуло за окном потерянное лицо матери. Все невольно притихли.

— Ну что, кореша, опять на этап? — нарушил тишину чей-то пьяно-бесшабашный голос.

— А что, привыкать, что ли?

  

Часа через полтора автобус остановился и четырнадцать человек, уже начинающих понемногу привыкать к своему новому статусу, с шутками и смехом вывалились из автобусных дверей и тут же увидели перед собой КПП, а возле него группу солдат и офицера.

— Гляди, ребята, вахта! Сейчас шмон будет!

— Точно, вон людей шмонают.

Группа таких же призывников, прибывшая чуть раньше, развязала рюкзаки и офицер с солдатами принялись тщательно осматривать их содержимое, реквизируя всё, из чего, по их мнению, можно было извлечь хоть малую толику алкоголя. Отнимали всё подряд, вплоть до зубной пасты и сапожного крема. На вопросы типа «Начальник, а чем же я зубы чистить буду?» следовал безразличный стереотипный ответ: «Там тебе всё выдадут». Где находится это «там» и когда возможно туда попасть, никто не утруждался уточнить.

— Мать твою! — удручённо произнёс кто-то. — А у меня в рюкзаке бутыль самогона затарена. Отберут же, суки!

— И у меня...

— Давай быстро пить, пока до нас не добрались!

Мгновенно из рюкзаков были извлечены все самогонные припасы и четырнадцать человек, встав в кружок, пустили бутылки по кругу. Вот в такие-то моменты и зарождается коллектив. А совместное питие его только сплачивает… Когда заметивший беспорядок лейтенант подбежал к кружку, один из ребят, сделав аккуратный глоток, передал бутылку другому и одновременно тихонько, но настойчиво отодвинул лейтенанта в сторону со словами:

— Не торопись, дорогой, дай людям спокойно допить.

— Вы... что это тут такое делаете? — опешил офицер.

— А ты что, товарищ лейтенант, сам ничего не видишь, что ли? Пьём. Тебе налить? Так всё, уже кончилось, мы уже ничего не пьём, начинайте шмон.

— Ни хера себе! — воскликнул озадаченный лейтенант, до которого только что дошло, как дёшево его провели. — И это — наши солдаты?! И вот это идёт служить в армию?! Да какие же вы, к едрёной матери, солдаты? Вы… наёмники из Камбоджи! Прямо у меня перед носом... Сержант! Пропустите их без проверки, всё равно они уже всё выжрали.

И свежесложившийся коллектив гордо прошествовал на пересылку.

Тут же из репродуктора прозвучала команда: «Всем призывникам проследовать в столовую на завтрак», — и ребята вслед за всеми вошли в столовую.

— Да чтоб я, в натуре, издох! — первое, что они услышали спустя несколько минут. — Это что, вот такой бурдой меня два года собираются кормить? Да на зоне — и то куда лучше кормёжка была... Нет, при такой жратве от меня службы не дождутся!

— А здесь ты не на зоне, — заявил непонятно откуда взявшийся прапорщик (впоследствии Сергей не раз замечал, что прапорщики постоянно отираются возле кухни, очевидно, в надежде что-нибудь утащить). — Здесь ты в армии. А раз ты в армии, то будешь жрать то, что дают. И без претензий. Ни мамы ни домашних пирожков тебе здесь не будет. Понял?

— Да пошёл ты... —  пробурчал в ответ тот же голос. — Сам небось жрёшь тут в три глотки, мать...

— Что-о?!

— Всем встать! — выкрикнул стоящий у дверей офицер.

Эта команда прервала конфликт в зародыше. Все встали.

— На выход. Завтрак окончен. Кто не успел — тот опоздал.

— Да уж... имел я такую армию, — вздохнул Сергей, проходя к выходу.

Сразу же после завтрака всех построили на плацу и объявили:

— А теперь будем проходить медкомиссию. Проходим поочерёдно — крайняя справа группа заходит, остальные ждут.

Дошла очередь и до Сергея со товарищи.

В коридоре у входа стоял офицер в наброшенном на форму белом халате.

— Ну что, орлы? Быстренько раздевайтесь до трусов и по одному вот в эту дверь! Да поскорей, народа ещё много! Ох, да какие же вы все красавцы! Выплывают расписные... от шеи до пяток! По сколько же раз вы сидели? Залюбоваться можно… Ну а ты почему не разрисован? — обратился он к Сергею.

— Не успел...

— Что не успел?

— Посидеть.

— Ну, у тебя ещё всё впереди. Давай бегом в кабинет.

Медкомиссия была пройдена очень быстро и без эксцессов, не считая того, что все без исключения врачи крутили головами и приговаривали: «А разит-то от тебя, разит...» Но разило совершенно от всех и Сергей не был приятным исключением. В конце концов, получив на руки стандартный приговор «Годен», который на областной пересылке получали даже умирающие, он оделся и вновь вышел на плац. Строй продолжал стоять. Похолодало. Пошёл дождь. Но строй нерушимо стоял на месте, и даже ядерный взрыв не сумел бы его сокрушить. На том и стоит наша армия — на массовом идиотизме начальства и такой же идиотской безропотности подчинённых, неизменными при любых условиях. Наконец, когда медкомиссия была пройдена всеми, прозвучала команда «Разойдись» — и стоявшие в строю разбрелись на отдельные кучки, невнятно бурча себе под нос нечто матерное.

Четырнадцать человек собрались у бетонного забора.

— Ну что... Деньги есть?

— Есть-то есть, а где взять?

— Кто из нас самый мелкий?

— Да вот Валерчик.

— Перекинем его через забор да пускай сбегает. Обратно с той стороны сам залезешь?

— Залезу. Давай.

Перекинули. Ждём-с. Навалилась тягомотина безделья. Время от времени Сергей отходил от своих ребят и блуждал по плацу кругами, сталкиваясь на каждом шагу с такими же откровенно тоскующими и неприкаянными, как и он сам. Наконец, спустя какое-то время, на заборе возник долгожданный Валерчик. Он присел на корточки, готовясь спрыгнуть, но тут его заметил какой-то старший лейтенант, который мгновенно подскочил к забору с воплем:

— А ну, иди сюда!

— Не-а, — игриво ответил Валерчик, — я домой пойду, — и тут же спрыгнул с забора обратно на улицу.

Старший лейтенант, громогласно матерясь, помчался на КПП, и вскоре солдаты уже побежали вдоль забора на поиски нарушителя. Но поздно — покуда они собирались, Валерчик уже возник среди своих и вынул заветный груз из-за пазухи. Всё было мгновенно выпито, а пустая тара спущена в сортир.

Незаметно прошёл обед. За ним и ужин. И наконец, после долгожданной команды «отбой», промокшие и перемёрзшие люди были запущены в казарму, разлеглись по койкам, пригрелись — и опять завели разговоры, шутки, смех — да и как иначе, все молоды и полны сил, и этих сил не одолеть никакой армией. Вдруг в дверях раздался вопль:

— Подъём!

Люди вскочили с коек, начали торопливо одеваться.

— Что? — с ехидцей произнёс старший лейтенант, заметивший днём Валерчика на заборе. — Шумим после отбоя? А кто вам позволял шуметь после отбоя? После отбоя положено спать. А если вам спать не хочется — будем отрабатывать технику подъёма и отбоя. Солдат должен успевать одеться и раздеться за сорок пять секунд, представили? Вот и начинаем учиться. Засекаю время — сорок пять секунд — отбой!

Люди, наскоро раздевшись как попало, попрыгали в койки. 

— Плохо! Очень плохо! Нет пока ещё у вас сноровки. А для достижения сноровки необходима — что? — тренировка. Повторяем — сорок пять секунд — подъём!

— …Опять плохо. Учить вас и учить. Ну ничего, ночь большая, поучитесь... Эй, боец, я не понял, чего это ты там разлёгся? Тебя команда не касается? А ну, встать!

— А кто ты мне такой, чтобы тут командовать? — послышался ответ, произнесённый ленивым и пренебрежительным голосом. — Я тебе не на зоне и ты мне не кум. Вот когда я надену форму и приму присягу, тогда и будешь орать на меня дурным голосом, а пока я присягу не принял, имею полное право тебе не подчиняться. Так что давай, землячок, вали отсюда на хер спать и не мешай отдыхать людям, без тебя тошно, и ты ещё тут припёрся...

— Встать!!! Фамилия?!

— Задница кобылья. Говорю тебе, мудаку — вали отсюда. А будешь бугра из себя строить — ещё и по морде тебе нахлопаю, у меня это быстро. А завтра уеду в войска, и ничего ты мне не сделаешь.

— Ну... —  только и смог произнести старший лейтенант. — Ну... я тебе устрою. Ты у меня в такое место служить попадёшь, что все два года плакать будешь.

— Я в таких местах в натуре бывал, что тебе и в кошмарном сне не снились, и то не плакал. Думаешь, из-за тебя заплачу? Хуёв тебе, как дров. Пошёл вон отсюда, земеля.

Старший лейтенант стиснул челюсти до зубовного скрипа, развернулся и вышел вон, каждым жестом своим пытаясь сохранить жалкие остатки собственного достоинства. От дружного хохота дрогнули стены. И Сергей впервые понял: армейская дисциплина не всесильна.

 

Наутро людей подняли в шесть утра, выгнали из казармы на плац и заперли двери, дабы никто не смог зайти обратно.

— Вот же скоты, — бормотал сквозь зубы Сергей, бесцельно бродя по плацу и пытаясь хоть как-то согреться. — Совсем уже охренели, не май же месяц на улице, разве неясно, так нет же, вымерзай тут целый день до вечера, а они, козлы, небось сидят в тепле и отнятую у нас же водку пьют... Вот кому служба мёдом, а ты блуждай себе как мудак по плацу — ни тебе согреться, ни тебе просохнуть, и Валерчика через забор уже не перекинуть — сорвать с места могут в любую минуту — и хотел бы я знать, долго ли ещё здесь вообще нам куковать предстоит?..

— Эй, Серёга, чего загрустил? По маме соскучился?

— Да нет... Холодно и заняться нечем. Нудно...

— Потерпи. С утречка с раннего уже и покупатели за нами приехали, сам видел, скоро нас всех пораскидают и повезут в родную армию служить, недолго тебе ждать осталось.

— А откуда покупатели, не в курсе?

— Ленинград, Сумы и Камчатка. Кому куда повезёт.

— Да уж... Повезёт кому-то — на Камчатку.

— Может, тебе и повезёт.

— Сплюнь...

И — дальше по плацу — кругами, по периметру, по спирали, вдоль, поперёк, наискосок, зигзагами, как угодно — до самого вечера. Лишь когда начало темнеть, подали команду строиться. Люди, мрачно бурча и ругаясь, встали в некое подобие строя и увидели перед собой подполковника и покупателей — офицера с двумя сержантами. Подполковник начал зачитывать длинный список, люди, называемые им, выходили из строя и становились отдельно от всех. Пятеро из наших четырнадцати ушли туда.

Когда список иссяк и люди построились, покупатель-офицер встал перед строем, сказал несколько слов, после чего строй повернулся и пошёл к воротам.

— Мужики, куда поехали? — крикнул кто-то из остающихся.

— Говорят, в Сумы, — послышался ответ.

А на плац вышли следующие покупатели. Вся процедура началась сызнова.

На сей раз в список попали оставшиеся девять. Все вместе. Ну что ж, это хорошо, с земляками и служить легче будет! Девять человек перешли из одного строя в другой, как и прежде, все вместе. После зачтения списка покупатель встал перед строем и сказал нарочито бодрым тоном:

— Ну что, орлы, поедем?

— А куда?

— Далеко... На Камчатку.

— Что, начальник, серьёзно?

— Увидишь, — и с этими словами офицер отошёл в сторону.

— Эй, сержант, скажи —  шутит начальник или нет?

— Шутит капитан, — флегматично ответил сержант. — В Ленинград вас повезём.

— Ну это ладно...

Строй стоял. И вдруг над головами ребят прозвучал механический щелчок — включился репродуктор —  и мрачный голос оттуда безразлично произнёс:

— Призывнику Борисову Краматорского горвоенкомата срочно прибыть к штабу. Повторяю: призывнику Борисову...

— Что за хреновина? — ахнул Сергей. — Это ж меня по матюгальнику вызывают!

— Ну и хер с ним, — ответил кто-то. — Чего зря волноваться? Сходи да узнай.

— И то... Ну пусть рюкзак здесь постоит, я быстро. Вы ж без меня не уходите, ладно?

— Не волнуйся, если что, хипеж поднимем.

Бросив рюкзак на асфальт, Сергей бегом — успеть бы до отправки! — бросился к зданию штаба. Подбежав, спросил стоящего на пороге офицера:

— Вызывали?

— А ты кто такой?

— Не узнал, что ли? Борисов, кто же ещё! Давайте говорите быстрее, что у вас ко мне за дело, а то я сейчас уезжаю.

— Борисов, говоришь? Ну тогда можешь не спешить. Никуда ты не отправляешься.

— Не понял.

— Потом поймёшь. Иди забирай свой рюкзак, подходи сюда и жди распоряжений. И не вздумай незаметно свалить со всеми — вернём с вокзала. Понял?

— А в чём дело?

— Там узнаешь.

Озадаченный Сергей медленно — а куда теперь торопиться? — подошёл к строю, поднял с земли рюкзак, забросил его за плечо и ответил на немой вопрос товарищей:

— Всё, мужики. Не судьба мне с вами поехать. Тормознули.

— На буя?

— А хрен их, мудаков, знает.

— А ты подумай хорошо — у тебя за спиной ничего не осталось? В ментовке там, в прокуратуре, мало ли где...

— Да как сказать... Был бы человек — статья найдётся.

— Может, потому тебя и сдёрнули?

— Не дай Боже... Ну ладно, бывайте.

Пожал всем восьмерым руки — и пошёл, уже вперевалочку, уже совсем не торопясь. У штаба его поджидали.

— Борисов?

— Ну.

— Хуй гну. Не «ну», а «так точно». Садись в машину, и поскорее. На заднее сиденье.

— Зачем?

— Там узнаешь.

В полнейшем недоумении Сергей уселся на заднее сиденье «Москвича» и призадумался — что могло случиться? А призадуматься было о чём...

«Ну и... Куда же меня повезут? Ну что за едри твою мать, спрашивается — все люди как люди, поехали себе в войска, а тут даже в армию уйти спокойно не дадут, суки поганые. Но всё-таки почему? Может, дома поднялось то самое дело? Может, таки не съедят, а посадят? Ну уж нет, о таком даже думать нельзя, не дай Бог напророчишь. Это же минимум пять лет, и уже не армии... Но вдруг действительно возьмут сейчас да и отвезут прямиком на СИЗО... Может свалить по дороге? На любом светофоре приоткрыть дверцу, выскочить — и все дела. Ну а потом куда? Поймают... А если даже и не поймают — город незнакомый, куда податься? Хорошо бродягам — любой город как дом родной, а тут... Был бы дома — хрен бы нашли. А что кроме этого может случиться? Ну не повезут же меня на родной завод расчётные получать, это и к бабке ходить не надо. А куда же повезут? Ну ладно, чего гадать попусту, посмотрим, а если что будет не так — попробую на лыжи встать, сразу не поймают, а там видно будет. Нет, какие же грёбаные суки, хоть бы в армию уйти нормально дали! Что ж теперь, вся служба так и пойдёт через задницу?! Стоп! А что мне вчера ребята говорили? Не бери дурного в голову и тяжёлого в руки, и вообще тяжелей стакана ничего не поднимай, остальное образуется. Ну, заодно и проверим».

И, пожалуй, впервые в жизни Сергею удалось усилием воли мгновенно вышвырнуть прочь из головы все дурные мысли. Если бы он знал тогда, как пригодится ему в жизни это внезапно обретённое умение, доведённое впоследствии до совершенства — не раз возблагодарил бы судьбу либо Ангела своего за эту науку — но кому дано знать что-либо заранее? Лишь потом, гораздо позже, спустя годы, если не пятилетки, нахлынет на тебя воспоминание и нахлынет так ярко, словно всё произошло вчера, а то и сегодня утром, и ты, ошарашенный, возьмёшься за голову — так вот когда всё начиналось! — так вот с чего по всей жизни перелом-то пошёл! — да и процитируешь Малаки Константа за неимением более подходящих слов, — и впервые в жизни склонишь буйну голову свою и возблагодаришь Его за такое к себе отношение, и сам после этого станешь немного другим. Немного искреннее, немного терпимее, немного… лучше, в конце концов. И уверуешь навсегда в промысел Божий. Но это будет — потом. Гораздо позже. Но всё равно — вовремя.

А пока что на переднее сиденье машины уселись двое — офицер и водитель. Машина тронулась с места, выехала в открывшиеся ворота и начала набирать скорость. Сергей первым нарушил висящее молчание:

— Ну и... куда едем-то, а?

— А тебе-то какое дело? — ответил офицер.

— Ну ни хера себе! Это что — без меня меня женили? Везут как бревно непонятно куда, и ни слова не говорят!

— Привыкай. Теперь очень долго никто не будет спрашивать твоего мнения.

— Вот спасибо, утешили! Ну а всё-таки куда едем?

— Увидишь.

Сергей замолчал. Некоторое время он пытался, глядя в окно, определить, где они находятся, но, поскольку города он не знал совершенно, эти тщетные попытки были прекращены. Попробовать убежать, или как?..

— Эй, слышь, начальник... В сортир хочу.

— Потерпишь.

Машина свернула в узенький незаметный переулок и через сотню метров подъехала к каким-то запасным путям, где точно такие же люди, по виду тоже призывники, перегружались из эшелона в эшелон.

— Ну что, приехали, да? Мне выходить?

— Не торопись, а то успеешь. Сиди жди.

— Ну я хоть выйду покурю.

— Кури в машине.

Офицер вышел из машины и исчез. Люди продолжали перегружаться. Сергей же, ничего толком не понимая, сидел, курил и лихорадочно думал:

«Ну ладно, кто-то куда-то грузится... Раз из эшелона в эшелон — значит, не наши. А раз не наши — то при чём здесь я? Нич-чего не понимаю. Бардак какой-то в датском королевстве. Ну, по крайней мере, привезли не в СИЗО, а на станцию — и то спасибо. А вот интересно мне, если меня тоже сюда загрузят — то где же, спрашивается, выгрузят? И если таки я отправляюсь в войска — то почему же не со всеми и не так, как все нормальные люди? Прямо как царя какого на машине привезли, персонально, понимаешь ли... Не к добру всё это, право слово... Просто так у нас такие дела не происходят».

Однако, как выяснилось, происходят. Когда вся толпа загрузилась в эшелон, офицер вернулся, сел в машину и сказал:    

— Езжай назад.

И машина поехала обратно на пересылку.

— Ну и что дальше? — спросил Сергей. — Экскурсию мне устроили, да? По вечернему городу Донецку? А что я без ужина остался, так и хер со мной, это вас не касается, да? Вас дома накормят и напоят, а мне теперь толком ни пожрать, ни поспать. Хорошо, правда?

— У тебя в рюкзаке жратва есть?

— Ну есть.

— Вот и пожрёшь.

— Что, прямо на улице?

— Пошли...

И Сергея привели в какой-то пустой кабинет.

— Вот здесь и перекусишь и переночуешь. Понял?

— А дальше что?

— А дальше видно будет. Всё. Спокойной ночи.

И офицер вышел из кабинета, заперев дверь снаружи.

— Хорошенькое, бля, дельце... спокойной ночи... издеваются, суки... —  злобно пробормотал Сергей и, решив ничему больше не удивляться, наскоро перекусил и — первый раз в жизни, но далеко не последний — улёгся на голый стол, подложил под голову рюкзак и мгновенно уснул.

 

А утречком ранненьким Сергея воздвигнули тычком в бок и, не дав никакого объяснения по поводу вчерашних событий, выставили из тёплого кабинета прямиком на плац. И вновь, как и вчера, потянулись утомительнейшие часы безделья. Но прежде всего, наученный опытом вчерашнего дня, Сергей решил выяснить, что его ожидает в дальнейшем, что за покупатели остались и куда есть шансы угодить. Как выяснилось чуть впоследствии, покупателей осталось всего двое — с Северного флота и из Тынды.

«Мать-мать-мать-мать-мать... Это что же — либо к комарам либо к белым медведям?! Вот тебе и на — доигрался хуй на скрипке. Ничего не скажешь — везёт, как тому утопленнику... Ну а что же тут поделаешь? Заберут — поедем...»

А перед обедом на пересылке появились свежеприехавшие покупатели — старший лейтенант и два сержанта морской пехоты с буквами «БФ» на погонах.

«Балтийский флот? Ну это ещё куда ни шло, по крайней мере, не так далеко, как та самая Тында, мать её ети. Это же представить только — забраться служить за пол земного шара от дома, да ещё и одному. Ребятки-то поди уже в эшелоне, едут себе все вместе в город Ленинград и в хрен не дуют. А тут — ни одной знакомой челюсти, даже поговорить толком не с кем, хоть волком вой, хоть песни пой. Ну, может и повезёт...»

И действительно, Сергею повезло, если, конечно, можно назвать везением тот самый хрен, который, как известно, редьки не слаще. Его фамилия оказалась в списке отправляемых на Балтику. Услышав свою фамилию, Сергей удовлетворённо улыбнулся и перешёл в строй балтийцев. Когда список был оглашён полностью, старший лейтенант объявил:

— Итак, товарищи призывники, вам выпала большая честь — служить на Дважды Краснознамённом Балтийском флоте. И сейчас мы поедем на флотскую сборную базу в город Пионерск Калининградской области. Вопросы есть?

— А ехать долго? — последовал единственный вопрос.

— Не опоздаешь. Больше вопросов нет? Тогда — слушай мою команду! Напра-во! Шагом... марш!

Строй, дрогнув, тронулся с места. За воротами стояли автобусы.

— Ну что, кореша, опять на этап?

— А что, привыкать, что ли?

  

И — опять тот же вокзал, и опять те же запасные пути, только на сей раз ты уже не отделён от всех автомобильной дверцей — непрочная, но непреодолимая преграда, — а стоишь в строю на насыпи перед вагонами. И понимаешь, что человек, хоть он и сапиенс, но всё-таки был и остаётся животным с развитым стадным инстинктом, ведь иначе невозможно объяснить то, что тебя, как бессловесную тварь, загружают в вагон и везут Бог весть куда якобы на воинскую службу — почётную обязанность каждого гражданина, направленную на благо Родины, а на деле — на принудительные работы, мало чем отличающиеся от каторжных, и ты прекрасно это понимаешь или, по крайней мере, догадываешься об этом, но, тем не менее, тебе почему-то радостно оттого, что ты грузишься и — «едешь-едешь-едешь в далёкие края» со всеми вместе, а не так, как вчера, не отдельно от остальных, не изолированно, ибо подобная изоляция, как правило, не сулит ничего хорошего — уж больно на «воронок» смахивает. Печальная гримаса чрезмерного развития и цивилизации как таковой вообще, и развитого социалистического строя в частности!..

За подобными размышлениями время проходит незаметно, потому и погрузка прошла достаточно скоро — автоматически отозвался на свою фамилию, влез в вагон, забрался на вторую полку (в чём был совершенно прав — как показал дальнейший многолетний опыт поездок в общих вагонах, вторая полка — самое удобное место, на неё можно спокойно лечь и никто никогда не скажет тебе: «А ну-ка, подвинься, я присяду», — на нижних же полках спокойно полежать не получается никогда. Есть, правда, ещё и третьи полки, но это уже даже не на любителя — на профессионала), окинул беглым взглядом лица соседей по отсеку, привычным со вчерашнего дня жестом положил под голову рюкзак и прикрыл глаза. Сквозь полудремотные раздумья долетел голос проводника-кавказца:

— Эй, ребят, водка нужен, да? Водка есть.

— Почём?

— Дэвять рублэй бутилька. Нэдорого бери, да?

— Девять рублей? Имей совесть, кацо, две цены влупил!

— А тэбэ жалко, да? Армия едэш, да, долго пить  нэ будыш, пэй послэдни раз, да?

— Давай... Крохобор.

Через пару минут в верхнюю полку Сергея стукнули кулаком:

— Эй, земляк! Как тебя там?.. Пить будешь?

— Наливай.

— Держи, — и чья-то рука подала снизу кружку водки. Сергей взял кружку, выпил её на одном дыхании, не поднимаясь и не слезая с полки, и свесил вниз руку с пустой ёмкостью.

— Ничего, молодец, — заметил кто-то внизу. — Умеешь водку пить. Ещё налить?

— Лей по кругу, до меня дойдёт.

— Ну слезай, познакомимся. Сам-то откуда?

— Из Краматорска.

— Хм... Вроде бы краматорских здесь пока не встречалось.

— И не встретишь. Я один на всю партию.

— А чего так?

— Да так... Налей-ка ещё.

— Держи.

— Слышь, земляк, как тебя там... Серёга! Глянь в окно — к Краматорску подъезжаем, сейчас вокзал будет.

— Ну-ка... Ох ты, мать родная! Натурально Краматорск! А вот и дом мой виднеется! Он же всего-то в сотне метров от железки стоит.

— Так какого дьявола ты сидишь? Открывай окно да прыгай, и хер с ней с армией!

— Ну куда я без ксив-то... Ладно, всё, проехали! Где там этот генацвале с водкой? Надо выпить — и немедленно.

  

Последующие трое суток непроизвольно слились в одну непрерывную ночь — ночь с четверга на воскресенье. В течение этой длиннейшей, чуть ли не полярной ночи какие-то события, несомненно, происходили, но в памяти Сергея они не оставили ни малейшего следа. Даже перегрузка из  эшелона в эшелон проскочила до того незаметно, что если бы потом Сергею не рассказали, как они пили на перроне в Киеве, он бы об этом и не вспомнил. На исходе этой ночи кто-то, посмотрев в окно, произнёс:

— Смотрите, ребята — Калининград.

Все прилипли к окнам.

— А ничего — большой город. Даже трамваи есть.

— Посмотрим...

В конце концов эшелон остановился. Покупатель поднял на ребят такие же мутные, как и у всех остальных, глаза и невнятно промычал:

— Выходи, бля...

Повинуясь привычной команде, люди выбрались из вагона в предзакатную мглу. Ночь с четверга на воскресенье закончилась. И — парадокс — несмотря на позднее время, занялась заря. А может — галлюцинация.

— Все здесь?

— Вроде все.

— Проверять по списку не буду. Кто заблудился — сам виноват и сам себе мудак. Пошли!

  

Спустя ещё какое-то количество колов времени шатающийся, бредущий зигзагами и разящий перегаром строй, больше похожий на толпу пьяных погромщиков, чем на призывников в родную армию служить, вошёл на территорию флотской пересылки и остановился — опять! — на плацу с трибуной посередине. На трибуну поднялся некто в погонах капитана третьего ранга.

— Здравствуйте, товарищи призывники!

— Здорово... —  ответил из строя одинокий голос.

— Поздравляю вас всех с прибытием на сборный пункт Дважды Краснознамённого Балтийского флота!

Вместо положенного по уставу «ура» тот же одинокий голос произнёс нечто матерное. Человек на трибуне поморщился.

— Ну что это за ответ? Что это вообще за банда? Откуда это вы такие приехали?

— Из Донбасса.

— Так что же это, выходит, что Донбасс только тем и славится, что... несёт от вас, хоть противогаз надевай?

Строй рассмеялся. Офицер на трибуне махнул рукой.

— Ну ладно... Товарищ старший лейтенант, отведите их в казарму, в завтра с утра — переодеть в форму, распределить по частям — и пусть себе служат.

— А медкомиссии не будет, товарищ капитан третьего ранга?

— Какая ещё в хуй медкомиссия? Зачем им медкомиссия? Вот этим бандитам ещё и медкомиссия? Обойдутся. Для службы в стройбате годны все, вплоть до калек и покойников. Задача ясна?

— Так точно.

— Выполняйте.

 

*

 

Вот таким образом два раза в год тысячи и тысячи наших парней отрываются от родного дома и уходят неизвестно куда и зачем «в родную армию служить». А тысячи и тысячи наших матерей остаются дома в полном неведении о своих сыновьях и долго-долго изнывают и маются от безвестности, покуда, наконец, откуда-нибудь из чёртовой дали не придёт первая, самая долгожданная весточка от сына, и тогда уже можно будет гордо сказать: а вот мой сын служит там-то и там-то, и всё у него в порядке, и не жалуется, и товарищи у него хорошие, и начальство у него терпимое, так что всё хорошо. И невдомёк им, что такое это «хорошо». Но мы-то, лично прошедшие всю эту беду и испытавшие на собственной шкуре все прелести службы, мы-то прекрасно знаем, чего стоит это «всё в порядке». Автору выпало сомнительное удовольствие служить в стройбате и именно в строительных частях Балтийского флота, а флотские стройбаты всегда отличались от армейских только в худшую сторону, о чём будет сказано подробнее несколько дальше, и поэтому могу заверить вас, что всё, описанное здесь, отнюдь не выдумка, всё это происходило в действительности, либо непосредственно с автором либо на его глазах, а что, где, когда и с кем конкретно происходило — не имеет большого значения, ибо никогда нельзя смешивать автора с его героями, но тем не менее автор может смело заверить вас: всё, описанное здесь, было. Было — и осталось. Ибо военное строительство — самая косная и консервативная отрасль наших вооружённых сил. А попадают туда именно те люди, которых в армейской среде величают отбросами, те люди, которым сами военные, вооружённые до корней зубов всей ракетно-ядерной мощью нашей страны, опасаются давать в руки даже самый обычный автомат, не говоря уж обо всём остальном. И попадают именно таким образом. А далее — начинается... Начинается воинская служба. И точно так же, как утро начинается с клозета, так и воинская служба начинается с ритуала принятия присяги и прохождения карантина, именуемого где учебной ротой, где курсами молодого бойца, где мало ли как ещё, дело не в названии, а цель и задача у них одна — вытравить из человека всё чувство собственного достоинства и тем самым подготовить его к слепому, бездумному и безукоризненному исполнению любых, даже самых идиотских приказаний, что, собственно, и называется образцовой воинской службой.

 

*

 

— Рота, подъём! Всем умыться, одеться и строиться на коридоре, да бегом, бля! Эй, военный, ты что, меня не понял? Если даётся команда «бегом», то она должна выполняться именно бегом! Быстро, быстро, время идёт, а то я вам такие учения устрою, век не забудете! Бегом! Марш!

— Едрёна мать... —  пробурчал свежепроснувшийся Сергей, обращаясь к соседу по кубрику. — Это что, все два года нас так и будут будить?

— А ты чего хотел? — недовольно буркнул полусонный сосед.

— И каждое утро этот петух будет орать?

— Не этот, так другой... Петухов здесь, вроде бы, хватает.

— А кто он такой вообще?

— Хрен его маму знает... Прапорщик какой-то. Офицер недоёбанный.

Орда новобранцев столпилась вокруг длинного умывальника с двумя десятками кранов, которых на всех явно не хватало. Из коридора доносились истошные вопли прапорщика, судя по всему, неопохмелившегося и потому крайне недовольного и жизнью вообще, и службой в частности.

— Ну и чего он там вопит? Видит же прекрасно, народ умывается.

— Не обращай внимания. Надоест — сам перестанет.

В разгар водных процедур в умывальник вбежало несколько азиатов, очевидно, с другого этажа. Один из них подбежал к крану и оттолкнул в сторону кого-то из ребят:

— Эй, ти, салабон, а ну уйди, да, я умываться буду!

— А кто ты такой?

— Я — дэмбэл, мнэ положэн, понял, да?

— Мудак ты, а не дембель...

— Ти что мне сказал, да? — и в умывальнике раздался гулкий звук пощёчины.

— Ах ты, сука... —  и здоровенный кулак забойщика, проработавшего в шахте не один год, свалил азиата с ног.

Закипела короткая драка.

Неимоверными усилиями прапорщика и трёх сержантов порядок вскоре был восстановлен. Из умывальника вынесли двоих азиатов с разбитыми головами и бренные останки расколоченного в щепки табурета. Учебная рота в полном составе без малейших потерь стояла выстроенной на коридоре, а перепуганный до одури прапорщик, с которого мгновенно слетело всё похмелье и недовольство жизнью, нервически вышагивал вдоль строя туда и обратно, повторяя, как заведённый, одно и то же: «Бля... Да вы что, охерели? Да это же, бля, ЧП... Это же... трибунал. Это же, бля, военное преступление! Это же, бля... и меня и вас посадят — и надолго!..»

— Рота, смирно! — гаркнул дневальный, и в распахнувшуюся дверь влетел человек с майорскими погонами на плечах — начальник штаба.

— Здравствуйте, товарищи военные строители!

— Здра-жла-ва-йор! — прокричал строй.

— Вольно!.. Ну что же это вы, мать вашу в душу, прямо с первого дня здесь побоища учиняете? А отвечать за это кто будет, я, что ли? Так на хера оно мне надо? Ну-ка, ты, как тебя?..

— Рядовой Воробьёв!

— Объясните-ка мне, рядовой Воробьёв, что здесь произошло.

— Так они сами виноваты, товарищ майор. Их никто не трогал, а этот... чурка ёб... ну, азиат, в общем... ворвался, толкаться начал, ударил человека...

— Кого?

— А какая разница кого? Человека ударил. За что и получил. За дело. И если начнут затевать следствие и трибунал, я и там скажу то же самое — не хера руки распускать.

— Точно? Так всё и было?

— Так точно!

— Встань в строй... Ну... Что мне сказать вам на это... Молодцы! Орлы! Только так с ними и надо. По всей армии идёт борьба за искоренение неуставных взаимоотношений, а они тут совсем распустились. И если вы пару раз морды им понабиваете, это пойдёт только на пользу. И им на пользу и вам — в первую очередь. Ясно?

— Так точно!

— Занимайтесь по распорядку. Разойдись!

  

Недели через две инцидент повторился, и в гораздо более крупном масштабе. Произошло это уже за пределами части, на стройке.

Незадолго до этого командир учебной роты разделил всех по списку на четыре бригады по двадцать человек, назначил бригадиров и сказал напутствие:

— Короче так... Будете работать малярами. На стройке. Для этого большого ума не надо, так что каждый из вас справится, можете не переживать. Кто-нибудь раньше работал строителем? Никто? Ну ничего, научитесь по ходу, не вы первые, а если кто норму не выполнит, не обижайтесь. Сгною. Ясно? Валяйте.

И начались так называемые трудовые будни. С подъёма на камбуз, оттуда на развод — и в машину, и на работу. Самыми светлыми и приятными в этой жизни стали те минуты, когда люди, оставшись в машине по дороге на работу и с работы наедине с собой, занимались кому чем вздумается — кто додрёмывал недоспанное ночью, кто, сидя у борта, разглядывал прохожих, в частности молодых и симпатичных женщин, кто перечитывал письмо из дома либо просто чесал языком с соседом, в общем, кто во что горазд. Как только люди, прибыв на объект, покидали машину — начиналась каторга. Что ни говори, а военные строители — это не просто строители, это — военные. И занимаются они как правило самой тяжёлой и неблагодарной  работой  с заведомо невыполнимыми нормами. Для таких работ во все времена существовало два контингента: стройбат и пациенты ЛТП. Кому из них приходилось хуже — неизвестно. По крайней мере и те и другие пахали столько, сколько было угодно начальству, а если было нужно, то и круглые сутки, за символические копейки, да ещё при этом и обрабатывали кучу дармоедов, начиная с гражданских прорабов и бригадиров и заканчивая сами знаете кем, вырабатывая норму за себя и за них. И за того парня. Дармоеды получали своё жалованье сполна по высоким тарифам, но с военными строителями почему-то не делились, хотя по справедливости стоило бы. Но дело даже не в деньгах — во всём в этом есть ещё один существенный нюанс: в мировой практике не наблюдалось такого, чтобы тяжёлая и неблагодарная работа превращала людей в ангелов. Здесь данная закономерность постоянно подтверждалась. Усталые, злые и частенько пьяные люди были всегда готовы — прямо как юные пионеры — вцепиться в глотку кому угодно по любому поводу. А повод находился без труда.

В тот день — девятого января — годовщина Кровавого воскресенья, что очень символично, —  все три бригады, огульно и ни за что облаянные комбатом на утреннем разводе и потому злые на всё окружающее, работали молча и зло. Нормальных слов у них на устах не возникало по определению, одни только матерные, да ещё и в таких оборотах и сочетаниях, какие не подлежат цитированию даже на этих, отнюдь не благопристойных, страницах. В таком суровом режиме проскочило полдня, и как только в поле зрения появилась машина с обедом, ребята бросили всё и отправились в продуваемый всеми ветрами небольшой дощатый барак, наспех оборудованный под камбуз.

Переполненный барак гудел, как механический цех. Люди торопливо рассаживались за столами и, едва усевшись, шумели: «Эй, Мамед, давай шевелись!» Мамед, азербайджанец с черпаком в руке и беспредельно наглым выражением лица (почему-то такие лица, как на подбор, встречаются исключительно при солдатских кухнях) разливал суп на глазок по вполне понятной и отработанной системе: старикам побольше, а молодые обойдутся тем, что дают. С этого-то всё и началось.

— Эй ты, Мамед! — перекрыл общий гул возмущённый высокий голос. — Почему хлеба не хватает? Пайку заначил, сука, да? Хлеб давай сюда, ну!

— Нэ знаю, я давал! Сам потерял, да, сам теперь ищи или бэз хлэб сиди! Нэ положен тебе лишний пайка, ёбни салабон, понял, да?

— Я тебе дам «потерял»! — невысокий худощавый парень с решительным выражением лица вскочил и бросился к Мамеду. — Я тебе, козлу драному, яйца вырву вместе с семенными канатиками! Хлеб давай, паскуда, свинья засранная, ну!..

От такого оскорбления, неслыханного для мусульманина, да ещё и из уст молодого, Мамед взвизгнул, ухватился за черпак и замахнулся было для удара, но тут же все шестьдесят человек единым движением поднялись из-за столов. Мамед осёкся и, в попытке сохранить лицо, недовольно буркнул:

— На... салабон голодны, — и швырнул парню в лицо кусок хлеба.

— Ты что, падла, хлебом бросаешься? — раздался ещё один оскорблённый голос. — Ты его хоть раз выращивал? Ну, я тебя скота, убью, клянусь, ты у меня не заживёшься, не топтать тебе больше земли твоей азербайджанской, гусак ебливый...

— Эй, молчи, да! — злобно выкрикнул кто-то из мамедовых земляков.

— Сам молчи! Я тебе, падла, помолчу! Я твой нюх топтал!

Азербайджанцы зло заворчали. Взрыв назрел. Но в этот момент в так называемую столовую вошёл офицер.

— Что здесь за шум? Работать давно пора, а они расшумелись тут, бляди, бездельники херовы! А ну живо — пожрали и на работу! Пока норму не сделаете, никто в часть не поедет, хоть до утра здесь сидеть будете! Ну, быстро, чтоб через десять минут я здесь никого не видел! Послал Бог... ёбаных солдат на мою голову...

Люди затихли и начали мрачно и торопливо поглощать еду. Но слово уже было сказано. И этого хватило.

Всё-таки прав был Иоанн — в начале было слово. А за словом, естественно, последовало дело. Точно так же вышло и здесь. Пообедав, ребята все вместе отправились на рабочие места. И вот тут-то, когда они один за другим поднимались по захламленной лестнице на свой этаж, на третьем этаже распахнулась дверь и несколько азербайджанцев схватили парня, бросившегося в столовой на Мамеда, затащили его к себе на площадку и начали избивать. Сергей, шедший за этим парнем, резко остановился.

— Мужики! Володьку бьют! — выкрикнул он на всю лестницу.

— Какого Володьку? — спросили сверху.

— Нашего, идиоты! Костенко.

— Чего-о?! А ну, хлопцы, пошли! Мы им, блядям, сейчас...

И шестьдесят человек, высадив двери, лавиной вкатились на этаж с единственным намерением — бить. Первый же встречный азербайджанец, не успевший, на свою беду, даже отскочить в сторону, был попросту смят и затоптан. А дальше в ход пошло всё — мало ли всякого барахла на стройке может валяться — доски, обрезки труб, обломки кирпичей, не говоря уже о традиционных солдатских ремнях с тяжёлыми бляхами, намотанных на кулак. Сметая всё и вся на своём пути, лавина прокатилась по этажу. А в самом конце этажа напоролась на запертые двери. Покуда двери выламывались, кто-то обнаружил в стене рядом с ними дыру. И Сергей впервые за службу ужаснулся, увидев, как в эту дыру вставили длинную трубу и с силой толкали её взад и вперёд. Из-за стены доносился истерический животный визг, на который никто не обращал внимания, ибо здесь были уже не люди. Была слепая и страшная толпа, способная в дикой ярости своей на всё, вплоть до резни и убийства. Что ни говори, нельзя, никогда нельзя выводить из терпения русского человека. Прав был Фридрих Барбаросса, сказавший: «Русские долго запрягают, но быстро едут». Вот и поехали. Запрягать-то можно очень долго. Но потом...

Когда толпа снесла двери с петель, Сергей, внесённый в комнату общим потоком, увидел, как азербайджанцы в последней стадии паники прыгают на улицу с балкона. «Хорошо, что зима и сугробы глубокие, не поразбиваются», — подумал Сергей, и внезапно, каким-то задним умом, понял, что произошло. А произошло неслыханное: они, молодые, избили и перепугали до полусмерти старослужащих. И это — большая моральная победа. И после этого наверняка их станут опасаться и, прежде чем тронуть кого-то, хорошо подумают.

Увидев, что бить уже некого, толпа развернулась и повалила этажом ниже, но работавшая там азербайджанская бригада заранее успела выскочить на улицу. Тогда толпа наконец-то остановилась, закурила и начала понемногу успокаиваться.

Начальство прибыло почти мгновенно. Посреди стройплощадки резко затормозил УАЗ, из которого выпорхнул комбат, маленький, юркий, краснолицый, подпрыгивающий на месте от возбуждения, а за ним — степенный, постоянно спокойный, как та самая мёртвая лошадь из пословицы, начальник штаба.

Окинув быстрым взглядом всех присутствующих, комбат вскричал с места в карьер злым визгливым голосом:

— А ну, построиться! Что, мудозвонье племя, совсем разучились начальство встречать? Так я вам сейчас напомню... Построились? Ну спасибо... Спасибо, что хоть строиться не разучились, а то уже совсем... дослужились. Стали не солдатами, а прямо какими-то бандитами с большой дороги, делягами, алкоголиками... в душу вас всех! Что это, спрашивается, такое? Как это всё изволите понимать? Командир части сидит у себя на работе и ни хера не знает, а ему звонят из управления, сам заместитель командующего флотом по строительству лично звонит и сообщает, то есть доводит до сведения, что его бойцы устроили на объекте целую... Корриду! Тореадоры, ёб вашу мать! Что, не нашли более достойного занятия? А что при этом работа стоит, вас не касается? Кто затеял драку? Кто, я вас спрашиваю!

— Перестаньте, — тихо произнёс стоящий рядом начальник штаба. — Всё равно не скажут, а самим нам в такой толпе зачинщиков не найти.

— Молчите, сучьи рожи? И так и будете молчать? Ну ладно, я придумаю, как наказать вас всех — правых, виноватых, — всех! Вы у меня надолго запомните этот день! Это же надо, сам зам командующего об этом узнал! ЧП на весь флот! А они стоят тут и лыбятся, как проститутки! Ну ладно, вы у меня поулыбаетесь! Я вам, блядям, всем создам уют и службу! Всему вашему призыву! Товарищ майор, у вас есть что добавить? Говорите, а я уже не могу на них спокойно смотреть.

— Есть, — ответил начальник штаба и произнёс, обращаясь к строю: — Вот что, дорогие мои товарищи военные строители. Когда в первое же утро после вашего прибытия двоих солдат и, замечу, хороших солдат, увезли в госпиталь с черепно-мозговыми травмами, я сказал вам, что вы молодцы, потому что не дали себя в обиду. И это было правильно. Но я не давал вам права устраивать групповые драки, слухи и легенды о которых будут разноситься по всему флоту. За это вы действительно заслуживаете наказания. И вот какого: мы собирались было провести эксперимент и оставить вас всех одной ротой — единицей, состоящей из одного призыва, где не будет стариковщины и прочих прелестей. После сегодняшнего же случая я лично буду настаивать на том, чтобы вас распределили по всем ротам части да плюс к тому добрую половину раскидали по командировкам, так как держать вас вместе в большом количестве чревато неприятностями. И если после этого вас начнут в ротах угнетать — так и хрен с вами, пусть угнетают, я ни слова не скажу. Вы это заслужили. Вопросы есть? Всё. А теперь — за работу, дорогие товарищи! Разойдись! И после принятия присяги готовьтесь к распределению.

  

Принятие присяги не замедлило состояться. И по странно случайному совпадению этот день совпал у Сергея с днём рождения. И Сергей — наивный чукотский юноша — с утра подошёл к лейтенанту, командиру учебной роты.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!

— Разрешаю.

— Товарищ лейтенант, я слышал, что во всех войсках день принятия присяги — это праздник, и в этот день молодые солдаты отдыхают, всячески торжествуют и, в частности, получают первое на службе увольнение.

— Ну и что?

— Дело в том, что сегодня, как раз в день принятия присяги, у меня день рождения. И я хотел попросить вас отпустить меня в увольнение до вечера после принятия присяги.

— Тебя? В увольнение?

— Так точно.

— А известно ли тебе мнение нашего комбата по этому поводу?

— Никак нет, пока не известно.

— Так вот, чтобы ты знал: наш командир батальона считает, что если военного строителя выпустить в увольнение, то он сначала нажрётся какой-нибудь спиртосодержащей дряни, а потом непременно кого-нибудь изнасилует. И во избежание допущения подобных прецедентов в нашей части увольнения не практикуются ни по какому поводу.

Лейтенант проходил двухгодичную службу после военной кафедры университета, и поэтому любил щегольнуть где надо и где не надо всякими учёными словечками.

— А для того, чтобы ты запомнил свой день рождения вкупе с днём принятия присяги на всю жизнь, заступишь дневальным в суточный наряд. Вопросы есть?

— Ох и мудак же вы, товарищ лейтенант! Что, лишь бы поиздеваться, да?

— А за мудака — ещё два наряда вне очереди.

— Л-ладно, — стиснув зубы, мрачно и зло произнёс Сергей, глядя лейтенанту в глаза сквозь замутившую всё вокруг пелену слепой ярости. — Сейчас вы — командир. Но запомните: вам два года служить — и мне два года служить. Я вас через два года повстречаю. Этого я не забуду, не волнуйтесь.

И плюнул на пол лейтенанту под ноги.

 

— Эй, Серёга, чего сидишь тоскуешь?

Перед сидящим на койке Сергеем стоял его земляк Николай, слегка навеселе.

— А чего радоваться-то, а? Херня творится в датском королевстве... Наш летёха — мудак сраный — поставил меня сегодня в наряд на баночку. А у меня, понимаешь, день рождения сегодня. А он, петух однокрылый, — чтоб на всю жизнь запомнил, говорит.

— У тебя день рождения? И ты молчишь?

— А что мне, орать об этом на всю часть? Этому козлу я уже сказал, так он меня вон как поздравил, чтоб его родные дети всю жизнь так поздравляли...

— Погоди! Погоди, посиди, успокойся, не расстраивайся, никуда не уходи, подожди меня здесь!

И Николай мгновенно исчез. А через несколько минут появился снова с торжественным выражением лица и красноречиво оттопыренным карманом.

— Серёга! Мать твою... Короче, не умею я речей произносить, так что ты особо не слушай, что я тебе говорю, а просто прими мои поздравления, а сейчас мы это дело с тобой обмоем, и это будет тебе мой подарок.

— Как обмоем? Чем?

— А вот чем, — и Николай торжественно извлёк из кармана флакон «Тройного».

— Ты что, Колька, охерел? Ты хочешь сказать, что мы это будем пить?

— Будем-будем. Ещё и как будем. Смотри, как это делается, — и Николай вынул из тумбочки чашечку для бритья, вылил в неё полфлакона, понюхал, поморщился — и лихим молодеческим движением опрокинул её в рот. — С днём рождения, Серёга! Вот так. Видишь, всё просто. А теперь — тебе. Не дыши и пей сразу, не отрываясь. Оторвёшься, не допив, — сблюёшь, имей в виду.

Сергей задумчиво, ещё не в силах окончательно решиться, пить или не пить — типичный вопрос Гамлета советской эпохи, на который в армии отвечают однозначно: пить — вылил в чашку вторую половину флакона, понюхал, содрогнулся от омерзения и стал морально готовиться к этакой доселе не испытанной им дозе под весёлую Колькину болтовню:

— Представляешь, наше начальство — сплошные идиоты. Они запрещают солдатам пить, и тут же, под боком, в нашем военторговском магазинчике продаётся «Тройник», а они даже не подозревают, что его тоже пить можно. Вот я и пользуюсь их идиотизмом. И ты пользуйся, пока они не спохватились. Потом пить будет нечего. Короче, давай, не тяни.

Задержав дыхание, Сергей одним махом влил в себя содержимое чашки — и не почувствовал ничего особо отвратительного. Поначалу онемел язык, но потом всё прошло, и на душе сделалось весело и беззаботно.

— А ничего штука... Ну, спасибо, Колька. Вот теперь я этот день рождения точно никогда до смерти не забуду.

— Да ладно, чего там... Свои ведь люди, земляки. Надумаешь ещё добавить — подходи, сообразим.

  

Ближе к обеду Сергей совершенно случайно попался на глаза лейтенанту.

— Эй, Борисов! С днём рождения тебя! Как настроение? Ты не забыл, что тебе в наряд сегодня заступать?

— Никак нет, товарищ лейтенант, не забыл.

— Ну так ты подготовься как следует, сапоги чтоб сияли, пуговицы... Постой-постой... Чем это от тебя несёт? Ты что пил?

— Ничего.

— Как ничего?! А ну, дохни на меня... Да не в сторону, а на меня, мудило! Ты что, одеколон, что ли, жрал?!

— Ничего я не жрал, и вообще, где я достал бы...

Лейтенант тут же утратил всю свою показную интеллигентность и учёные слова, которыми он так любил щеголять, мгновенно испарились из его речи.

— Брешешь, сука! День рождения отметил, да? Ну ладно... Поскольку в таком виде на разводе суточного наряда тебе делать нечего, в наряд ты не заступаешь, но как только ты примешь присягу, я лично отвезу тебя на гауптвахту. Готовься.

— Не имеете права.

— Чего-о?!

— Хуя моего. Не имеете права. В момент нарушения дисциплины я ещё не принял присягу, и потому вы не можете посадить меня под арест. И хер вам навстречу, товарищ лейтенант. А если попытаетесь меня посадить — обжалую ваши действия замполиту части или начальнику штаба — они мужики неглупые, вздрючат вас по нотам. Это я так вас, предупреждаю, по-простому, мы университетов не кончали, ясно?

Лейтенант побагровел в бессильной злобе, ибо понял, что Сергей прав. Лейтенанты-двухгодичники никогда не пользовались особым уважением и авторитетом в среде кадровых офицеров, посему такой расклад не сулил лейтенанту ничего приятного, невзирая на все его лейтенантские погоны, командирскую должность и прочее — наоборот, ему сказали бы: «Раз у тебя, мудака такого, боец нажрался перед присягой — значит ты сумел это допустить, вот сам теперь и выкручивайся, сам теперь и пытайся сохранить свой авторитет среди солдат, а командование в это дело не впутывай». А вдогонку ещё и наказали бы. Представив себе это зрелище, лейтенант осёкся и даже слегка сник, словно из него выпустили воздух.

— Н-ну ладно, — злобно произнёс он после паузы. — Рядовой Борисов! Я приказываю вам отставить подготовку к заступлению в суточный наряд, а за злостное нарушение воинской дисциплины объявляю вам пять нарядов вне очереди! Вопросы есть?

— Никак нет...

  

Принятие присяги само по себе прошло довольно буднично. И не удивительно — это только в кино да в передаче «Служу Советскому Союзу!» (в просторечии — «В гостях у сказки») присяга принимается в торжественной обстановке в присутствии родителей виновников торжества и всяких там представителей так называемой общественности, передовиков производства, молодых и полнотелых симпатичных доярок, которые наперебой знакомятся с бойцами и на коленях умоляют хорошо служить и почаще писать им письма, а мы, мол, вас подождём, всех подряд, оптом и в розницу, а также ветеранов войны и труда и прочего бреда советской пропаганды. В жизни всё гораздо проще и скучнее.

— Товарищ лейтенант! Скажите нам пожалуйста, а автоматы выдавать будут?

— Какие ещё тебе автоматы?

— Автоматические. Калашникова. Можно и ППШ. Везде молодые солдаты принимают присягу с оружием в руках, и нам тоже полагается, мы не хуже других.

— Автоматы, значит?.. А скажите-ка мне, товарищ рядовой, сколько вы отсидели?

— Три года.

— И за что же, если не секрет?

— Двести шестая, часть вторая. Злостное хулиганство.

— И вы, значит, товарищ рядовой, предлагаете, чтобы вам, злостному хулигану, дали в ваши хулиганские руки боевое оружие? А больше вы ничего не хотите? Например, танк? С полным боекомплектом? А куда вы это оружие можете направить, вы не подумали? Оружие даётся в руки нормальным людям, нормальным солдатам, а вы — не солдаты, а военные строители. Можете, если вам так угодно, принимать присягу с лопатой в руках, и вообще скажите спасибо хотя бы за то, что вас, невзирая на ваше хулиганское прошлое, всё-таки сочли достойным служить Родине хотя бы в строительных частях, а не отбросили в сторону, как последний хлам.

— Спасибо... Могли бы и не считать достойным этой каторги. Я сюда не просился и ничего здесь не забыл.

— А это уже никого не интересует. Раз вас призвали — то стойте себе спокойно в строю, несите свою воинскую службу и не пиздите языком больше других.

После этой поучительной беседы состоялся ритуал. Рота, как обычно, построилась на коридоре, лейтенант, как обычно, встал перед строем и нудным голосом, который он почему-то счёл торжественным и как нельзя более подобающим ситуации, со скучным, казённым и довольно противным выражением лица (такие лица почему-то часто бывают у людей, зачитывающих официальные, не ими составленные бумаги — докладчиков на партсобраниях, регистраторов ЗАГСов, замполитов на политинформациях и прочих — имя им легион) зачитал текст присяги. Бойцы, как и положено, с умным и внимательным видом подхватывали текст хором, как на линейке в пионерлагере. Правда, ухо Сергея иной раз выхватывало из общего хора какие-то совершенно неуставные выражения, но на это никто не обращал внимания, да и говорились-то они, скорее всего, чисто по привычке, дабы от русского мата не отучиться. Как бы то ни было, присяга была зачитана. Затем начальник штаба произнёс такое же казённое поздравление и объявил личное время до отбоя.

Как говорится в Уставе, личное время должно использоваться солдатами для чтения газет, тех же уставов, написания писем домой, просмотра программы «Время» и прочего повышения своего умственного и идейно-политического уровня. Примерно этим люди и занялись — развалились на койках и предались сну либо откровенному безделью. Лишь двое-трое читали книги, благо в части была хоть и хреновенькая, но библиотека. Однако, как выяснилось чуть позже, личное время могло быть использовано — и активно использовалось — и в более конкретных целях...

Это выяснилось после отбоя, когда в кубриках утихли шум и гам, а в коридоре наконец-то перестали драить и без того чрезмерно сияющие полы — извечное средство от тоски и бессонницы, проклятие каждого молодого бойца. Когда же вся эта шумиха наконец затихла и Сергей начал придрёмывать, представив себе напоследок, во что он превратит через два года надменное лицо лейтенанта в отместку за сегодняшний день рождения, его внезапно толкнули в бок.

— Серёга! Спишь?

— Почти. А что такое?

— Хорош дрыхнуть. Давай, подъём, кому спишь, вставай пришёл! В морге отоспишься.

— Это ещё на буя?

— Ты что, самогонку пить не будешь?

— Буду, — мгновенно ответил Сергей, вскакивая с кровати.

— Ну так пошли.

— А где достали?

— Достали... Люди показали. Мы через забор перелезли и у первого же встречного спросили, где можно самогонку достать. А он сказал: вон в той хате бабка живёт, так солдаты только у неё и покупают. И недорого — рубль пол-литра.

— Быть не может!

— Может... Пошли.

Сергей и два его товарища по службе и грядущей пьянке — Игорь и Сеня — вышли в опустевший коридор.

— Ну и где же мы будем её пить?

— А не всё ли равно? Хоть в сортире.

— Вот-вот, ещё в сортире я не пил ни разу... Забаву нашли. И вообще — если нормальным людям негде выпить, это аномально, и для того, чтобы поставить всё на свои места, нужно прежде всего внимательно посмотреть по сторонам. Что мы видим по сторонам? Справа от нас — ничего. Коридор, двери в кубрики — и всё. Скучно... А слева от нас — дверь, ведущая в штаб части... Бля! Мужики! Это идея! Ночь, в штабе нет никого, искать там нас никто не станет — пошли в штаб! Это прекрасно даже само по себе, как сам факт — выжрать самогонку прямо в штабе, в гадючнике этом, гнезде начальства, назло всем врагам и буржуазной Европе! По крайней мере, это эффектно! Пошли?

— А что? Пошли.

Дверь в штаб оказалась не запертой. Первая дверь направо за ней — тоже.

— Вот здесь и выпьем.

— В кабинете комбата?!

— Ну а что? Гулять так гулять.

Трое проскользнули в командирский кабинет, и плотно прикрыли за собой дверь. Первое, что они обнаружили на столе в кабинете — графин со стаканом. Это их, естественно, обрадовало — не из горла же пить. Аккуратно, потихонечку, стараясь не шуметь, ребята расселись вокруг стола, наполнили стакан.

— Давай, Серый, начинай. У тебя вроде день рождения сегодня, или до нас неверные слухи доходили?

— А вы-то откуда знаете?

— Знаем. Вот и начинай. Тебе сегодня сам Бог велел.

Отработанным движением Сергей опрокинул стакан в рот. И тут же весь его привычный ко всякой алкогольной отраве организм заполнил такой омерзительный запах, что только благодаря длительной практике пития он сумел не выблевать всё выпитое прямо на ковёр в командирском кабинете. То-то было бы зрелище наутро!..

— Бл... Бля... Ни хера себе! Что это, в натуре, за отрава? Вы что, мужики, охуели, такое пить? Я пока ещё жить хочу, а не травиться хер знает чем...

— Ничего, второй стакан лучше пойдёт. Мы тебе сразу не объяснили, почему у этой бабки самогонка такая дешёвая, а то ты отказался бы, а вдвоём нам это не осилить. Я же говорил тебе, что у неё покупают самогонку только солдаты, а нормальные люди такого не пьют. Она её, родимую, для крепости на карбиде настаивает.

— На чём?!

— Карбид кальция, знаешь такой? В школе химию учил? Разве не чувствуешь характерный запах ацетилена? Вот на нём и настаивает. Ничего, говорит, сыночки, пахнет она противно, но зато две кружки любого с ног валят, а от одной очень хорошо будет, пейте на здоровье, никто ещё от неё не умер.

— Никто, говорите?

— Бабка говорит, никто.

— Ну и ладно. Тогда и мы не умрём. Наливай.

И налили. И ещё налили. И потом ещё догнались. А когда невообразимая смесь алкоголя с ацетиленом сорвала к чёртовой матери все внутренние тормоза, ребята перестали особо тщательно скрывать своё присутствие в кабинете и первым делом зажгли свет — не сидеть же всю дорогу в потёмках. Блеснуло море при ярком свете и волны грозно о берег бились... А в углу обнаружился старый добротный радиоприёмник из тех, что способны ловить всё.

— Во! Мужики! Слыхал я, что здесь по ночам польское радио очень нехреновые музыкальные передачи крутит. А вот сейчас поймаем мы поляков и посмотрим, что эти паны предложат нам послушать...

После следующего стакана Игорь непонятно зачем полез покопаться в командирском столе. Ещё после следующего Сеня прилёг на диван отдохнуть. В кабинете висел дым «Беломора» и густой плотный перегар. А когда всё было допито...

Уйти из кабинета ребята не успели. Окно избушки со звоном распахнулось — и разбойники пустились в пляс... Пардон, это, кажется, уже пьяный бред. Ацетилен... Органика, мать её ети... Углеводороды... Да... А в действительности — распахнулась дверь, и вдребезги пьяные военные строители увидели, к вящему своему изумлению, тех, кого и следовало бы увидеть в подобной ситуации — дежурного по части и ответственного по штабу.

— Ни ху-я себе!.. — воскликнул дежурный по части и тут же, с места в карьер, подбежал почему-то к Игорю, спокойно сидящему за командирским столом. — Ты сколько выпил?

Игорь поднял тяжёлый и совершенно мутный взгляд.

— Я, товарищ прапорщик... не пил.

— Я тебя, скота, спрашиваю — сколько ты выпил?!

— Я... не пил, товарищ прапорщик.

Дежурный развернулся к Сене.

— А ты чего как боров разлёгся? Сколько выпил?

Игорь медленно поднялся, взял дежурного за плечо, развернул к себе и, обдав его невообразимым ацетиленовым перегаром, произнёс:

— Рядовой Касьянов... Говорю же вам, товарищ прапорщик, я... не пил.

Ответственный по штабу продемонстрировал в этой ситуации воинскую смекалку и гораздо более оперативное мышление:

— Товарищ прапорщик, прекратите этот базар и немедленно вызовите наряд.

— Есть вызвать наряд! — ответил дежурный и стремглав выскочил из кабинета, произнеся напоследок возмущённо-восхищённое: — Вот же… бляди!

Бляди саркастически хмыкнули.

И прибыл наряд. И вывели их, как выразился Сеня, под почётным конвоем, и закрыли в «нулёвку» — камеру для задержанных при КПП — бетонный пол, бетонные стены и крохотная — полтора на полтора метра — нара, где при всём желании прилечь невозможно — холод от бетона поднимет даже покойника; где возможно только сидеть.

— Ну что, мужики, попили?

— Ну и попили. Ну и влетели. Зато — каков эффект! Вы выражение лица у этого сундука видели? Да сука буду, за такое удовольствие полжизни не жаль!

  

А поутру они проснулись. С не поддающейся никакому описанию головной болью — побочный эффект ацетилена при принятии его внутрь. Дверь нулёвки открылась с натужным нутряным звуком и мрачный, непроспавшийся и видимо, получивший с утра хороший нагоняй дежурный по части сказал им:

— Пошли... Алкаши... Дюлей будете огребать.

— Куда?

— На развод. А вы куда собирались? Опохмелиться? Сейчас вас опохмелят...

Процедура утреннего развода по эффективности морального воздействия на боевой дух и подъём трудового энтузиазма личного состава вполне могла приравниваться к цирковому представлению. Дело в том, что комбат наверняка похоронил на военной службе незаурядное актёрское дарование. Что поделать, стройбат — отнюдь не то место, где артистические таланты могут получить полноценное развитие. Всё, что осталось от этого таланта, что не сумела погубить воинская служба — умение мастерски произносить всяческие импровизированные речи, и по этой части комбат, бесспорно, был непревзойдённым виртуозом. Если в части случалось какое-либо ЧП, то поутру весь личный состав выходил на развод с радостным предвкушением очередной речи и, надо заметить, никогда не обманывался в своих ожиданиях. Вот и сейчас, едва завидев выходящих из-за угла виновников торжества, комбат тут же злорадно воскликнул:

— Ага! Вот они, голубчики, явились! Орлы! Красавцы! Настоящие сыны отечества! Глаза красные, морды помятые, разит от них таким, что закусывать можно... или блевать сразу. Товарищи военные строители! Полюбуйтесь на этих, с позволения сказать, солдат. Как вам известно, вчера в части был торжественный день — день принятия присяги. И вот, все люди как люди, присягнули на верность своей Родине и её вооружённым силам, и спокойненько отдыхали себе до конца дня. Вроде бы всё хорошо, так нет же — вот эти три уёбища решили, как я полагаю, обмыть воинскую присягу! Они проявили максимум солдатской смекалки и нашли непонятно где такой самогон, каким нормальные люди даже мандавошек не травят! При этом их дебильные мозги, охуевшие от длительного отсутствия алкогольной подзарядки, не придумали ничего лучшего, чем пробраться в штаб и устроить распитие этого... еби его мать, напитка... не где-нибудь, а в моём кабинете! Они даже не подумали о том, что я теперь полдня совершенно не смогу работать, покуда весь аромат оттуда не выветрится! И правильно, куда уж им там думать — родной запах почуяли, тут не до размышлений! Уёбищи! Дай им самогон из лошадиной мочи — они и его выпили бы — и обязательно у меня в кабинете! Я целых двадцать лет — вы столько ещё и на белом свете не прожили — отдал военной службе, но такой борзости, тем более от карантина, ещё ни разу не встречал! Не успели присягу принять, а уже самогонку жрать затеяли! И тоже — ничего не скажешь — нашли что пить! Да выпусти слона из калининградского зоопарка — так даже он такую хуёвую самогонку жрать бы не стал! А вы... Бойцы! Защитники отечества! Хуже последней скотины! Нажрались всякой дряни, и где — в командирском кабинете! Хорошо ещё, что не заблевали... Отряд, смирно! За то, что эти три уёбища всё-таки не заблевали кабинет, объявляю каждому по семь суток ареста. Если бы заблевали — отдал бы под трибунал и не задумался бы ни на минуту. Товарищ прапорщик! Уведите их на хуй отсюда, и чтоб глаза мои ближайшую неделю их не видели! Вольно!

— Пошли, — устало сказал дежурный по части.

И, когда они зашли за угол, добавил:

— Поздравляю вас, товарищи солдаты, очень-таки нехуёво ваша служба начинается — прямо с гауптвахты.  

 

*

 

Вот примерно так и начинается или, по крайней мере, начиналась ещё в недавние времена воинская служба, по крайней мере в стройбате. Начинается под аккомпанемент мата, пьянства и пренебрежительного отношения к тебе всех без исключения командиров, начиная от сержанта и бригадира (если, не дай Бог, он окажется более старшим по призыву) и заканчивая любимыми начальниками, которые вообще не смотрят на тебя как на человека, а видят во всех своих солдатах безликую массу рабочего скота, быдла, как выражаются панове пóляки. Автор этих строк, как уже было сказано, имел несчастье отбыть все два года от звонка до звонка даже без короткого перерыва на отпуск, так что попытайтесь себе представить, сколько перед его глазами прошло молодых пацанов и сколько юных и чистых душ, порывов и намерений было испохаблено и загублено в его присутствии. Автор это видел и осознавал, что происходит, но ничего, абсолютно ничего не мог с этим поделать, ибо и сам был такой же безликой и безымянной скотиной, как и все остальные рядовые бойцы. Впрочем, и среди командиров скотов было достаточно. Но и это ещё было не самым страшным, поскольку дальше, после принятия присяги, проходило распределение по ротам и начиналась воинская служба как таковая со всеми её прелестями, включая унижения, избиения и всё остальное, мягко называемое неуставными взаимоотношениями, которые официально вроде бы и преследовались, а неофициально... ну, скажем, не поощрялись, но, по крайней мере, одобрялись практически всеми отцами-командирами без исключения. Слава Богу, в стройбате эти проблемы решались достаточно просто — пару раз набьёшь кому-нибудь морду и тебя зауважают, ибо каждый человек, независимо от срока его службы, свято дорожит целостью собственного лица. Как ни странно, оно ему чем-то дорого. Но при этом существует множество чисто служебных моментов и нюансов, которые не перепрыгнешь и не обойдёшь, как ни пытайся. И этим при любом раскладе можно унизить или, говоря армейским языком, простите великодушно, выебать по уставу кого угодно. Вот так-то, господа... Особенно при вечно пьяном начальстве.

 

*

 

— Разрешите войти?

— Войдите.

— Товарищ капитан второго ранга, разрешите доложить: военные строители рядовые Касьянов, Борисов и Синицкий прибыли с гарнизонной гауптвахты для дальнейшего прохождения воинской службы.

— Ага, — произнёс комбат, поднимаясь из-за стола. — Алкоголики мои ненаглядные вернулись. Очень рад... С гауптической вахты... Службу нести... Какую, в хера, службу нести? Скажи уж прямо — прибыли для того, чтобы продолжать пьянствовать в кабинетах командования, потому что больше мы ни на что не способны! Что, не так?

— Ну почему же... Способны. На многое.

— Я вижу. Видно птицу по полёту. А добрых молодцев — по соплям. Ну ладно, всё равно от вас мне не отделаться, значит, будете служить. Ну и скажите мне, пошла вам на пользу гауптвахта?

— Так точно, пошла.

— И кормили там вас хорошо?

— Так точно, не жалуемся.

— И в камерах не холодно было?

— Особо не мёрзли.

— И компота в обед по полной кружке выдавали?

— Не знаю, кому как, но лично мы пили по две кружки.

— Ага... Значит, понравилось вам... Ну хорошо, значит, придётся вам побывать там ещё не раз. Раз уж вам понравилось, так не лишать же вас такого удовольствия. Ладненько, так и запомним... А пока... Будете служить во второй роте. Там хороший командир, он вас научит Родине служить. Ступайте туда и доложите о прибытии. А я о вас буду помнить. И лично отправлять на гауптвахту при каждом подходящем случае. Всё ясно?

— Так точно!

— Идите.

Сергей нисколько не сомневался в том, что комбат сдержит своё слово, но не ожидал, что это случится так скоро. Впрочем, речь об этом ещё впереди.

— Эй, земляк, ты из какой роты?

— Из второй.

— Ротный ваш где?

— Да вон, на плацу распинается. А что?

— Служить к нему прибыли. С губы. Доложиться надо.

— А-а, так это вы? Молодцы, вся часть вами восхищалась! Да, мужики, когда будете к нему обращаться, имейте в виду: он терпеть не может, когда его называют майором. Товарищ капитан третьего ранга — и не иначе.

— Он что, флотский?

— Был когда-то. Как и всё командование флотских стройбатов. Ах да, вы же совсем молодые, и этого ещё не знаете! Как вы думаете, чем флотские стройбаты отличаются от армейских? Да тем, что начальство армейских стройбатов заканчивает военно-строительные училища, то есть они какие ни есть, но специалисты, а на флотских стройбатах всё начальство списано с коробок за пьянку. Реже — по здоровью, но в основном — за пьянку. Тут такие кадры встречаются — диву даёшься! Ну да сами увидите. Ну ладно, мужики, докладывайтесь, а я пошёл. Пока!

Командир второй роты, стоявший посреди плаца, был пьян до такой степени, когда человек начинает терять нить собственных рассуждений, и лишь ухватившись изо всех последних сил за обрывок бессвязной мысли своей, способен что-то кратковременно соображать. На ногах он держался весьма нетвёрдо, и всем своим видом напоминал не офицера Советской армии, а ту самую тонкую рябину, которая «что стоишь, качаясь». Напротив него точно в таком же состоянии стоял рядовой боец и совершенно синхронно с ротным покачивался из стороны в сторону. Если бы не форма на них да не окружающая обстановка, отдалённо напоминавшая армейскую, они выглядели бы старыми собутыльниками с огромным стажем совместных возлияний, выясняющими традиционный российский вопрос: кто кого больше уважает и кто из них является большим мудаком. Но выясняли они отнюдь не это. Подойдя поближе, ребята искренне насладились следующим диалогом:

— Звигин, ты пьян!

— Никак нет, товарищ капитан третьего ранга, я не пьян!

— Звигин, да ты же на ногах еле стоишь!

— Никак нет, товарищ капитан третьего ранга, я стою на ногах твёрдо и устойчиво!

— Звигин, да ты же языком еле ворочаешь!

— Никак нет, товарищ капитан третьего ранга, я говорю языком чётко и внятно!

«А боец-то дискуссию выигрывает!» — подумал Сергей с одобрением. Ротный тоже это почувствовал, и на его лице отразился сложный и мучительный мыслительный процесс. Некоторое время слышался отчётливый скрип мозгов, после чего лицо командира радостно просветлело: очевидно, он таки нашёл достаточно весомый аргумент в пользу своего тезиса. Так и оказалось, ибо ротный вдруг радостно воскликнул:

— Звигин! Да от тебя же водкой пахнет!

В ответ на лице рядового Звигина отразилось такое же непомерное, как и командирская радость, недоумение, и он спросил совершенно изумлённым тоном:

— А что от меня — фиалками должно пахнуть?

Ротный онемел. Лицо его перекосилось и начало медленно наливаться яростью. Неизвестно, чем бы это могло закончиться, но в этот момент Сергей сделал шаг вперёд и, встав по стойке «смирно», отчётливо произнёс:

— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите доложить: рядовые Борисов, Синицкий и Касьянов прибыли с гауптвахты для дальнейшего прохождения воинской службы. Устным приказанием командира части направлены в ваше распоряжение.

Такой резкий и неожиданный переход от темы к теме лишил товарища капитана третьего ранга последней способности хоть что-то соображать. Некоторое время он бессвязно мычал и мучительно морщил лоб до такой степени, что казалось — вот-вот с него сползёт его собственный скальп. Затем, что-то сообразив, а может быть просто вспомнив об этой знаменитой, прогремевшей на всю часть, пьянке в кабинете комбата, он мучительно собрался с остатками мыслей и произнёс:

— П-понятно. Распиздяйчики с губы явились на мою голову. Своих мне мало, так ещё и этих ко мне... Вот тебе, Звигин, достойная замена. Вот тебе собутыльники. Тоже будут фиалками пахнуть... Подонки... Поубивал бы вас всех... Идите в роту, доложите моему заместителю, он вас определит. А ты, Звигин, всё-таки пьян, скотина! Проводи в роту этих алкоголиков, и чтоб я вас не видел и не слышал как можно дольше! Вон отсюда! Марш!

— Пошли, — сказал Звигин ребятам. — Меня Игорем зовут.

— Много прослужил?

— Полгода.

— Так скажи ты мне, чего этот пьяный мудак так орёт и распинается? У него это постоянно или только сегодня?

— У него?.. Постоянно. Это… мудак и хам редкостный. А плюс ко всему — алкаш и неврастеник. И начинает он рабочий день с того, что перед подъёмом, запершись в кабинете, выжирает в одну харю бутыль водки. А затем… начинает с воплями и матюками учить нас Родине служить. А ещё есть у него довольно хуёвая манера… предупреждаю… когда в роте происходит ЧП, он… вызывает виновника торжества к себе на ковёр, и с полуслова начинает орать... Грубо и мерзко... А при этом, как любой… уважающий себя неврастеник… чем больше орёт, тем больше заводится. В конце концов он доходит до какого-то… пикового состояния… хватает со стола массивную чугунную пепельницу… и швыряет в тебя. Успеешь увернуться — повезло… такой дурой при желании и убить можно… а не успеешь — мало не покажется. После этого он остывает… и успокаивается. Имейте в виду… эта хуйня вас наверняка не минует.

— Спасибо...

Сергей заметил, что хоть боец действительно был совершенно пьян, но характеристику командиру выдал полную, ёмкую и исчерпывающую.

По ходу разговора ребята вошли в здание из красного кирпича — старая, ещё немецкая, казарма, — поднялись на второй этаж, вошли в открытую Звигиным дверь, и на мгновение задержались на пороге. Сергей, словно витязь на распутье, посмотрел налево, затем направо, и потрясённо вскричал:

— Ну ни хера себе, обстановочка! И куда же это я попал? Это что, интересно мне, армейская рота или филиал какого-то Чуркестана?!

  

Этот по сути своей риторический вопрос был вполне закономерным, ибо Сергей, Игорь и Сеня не увидели в роте ни одного славянского лица и не услышали ни единого слова на родном языке, по крайней мере без акцента. На баночке дневального стоял здоровенный кавказец с ничего не выражающим лицом и черепной коробкой, образующей своей формой совершенно правильный, прямо-таки эталонный прямой угол. «Сильна, однако, матушка-природа! — подумал мимоходом Сергей. — Какие шуточки с людьми вытворяет!» Дневальный посмотрел на ребят непонимающим взглядом и выкрикнул:

— Эй! Зачэм пирышол, да?

— Начальство где?

— Моя нэ знай! Эй! Мамед! Кель бура, ара!

Из кубрика вышел азербайджанец с повязкой дежурного по роте на рукаве — тот самый Мамед, из-за которого возникла та печально известная бойня на объекте. Подойдя к ребятам, он спросил:

— Чего надо, да?

— Начальство где?

Мамед молча ткнул пальцем в направлении кабинета и ушёл обратно в кубрик. Ребята постучали в кабинет:

— Разрешите?..

За единственным столом сидел молодой и на удивление трезвый — по крайней мере, почти — старший лейтенант.

— Понятно, — сказал он, выслушав доклад. — Я так и думал, что вы к нам попадёте. Ну хорошо... Спать будете в первом кубрике, работать будете в бригаде маляров. Нет, не в азербайджанской, со своими земляками будете работать, в бригаде Дубинина. С украинцами. Ступайте в баталерку, сдавайте шинели, получайте постели, располагайтесь. А завтра — на работу. Командира видели? Он сильно пьян? Ну вы хоть ему представились? Вот и ладно. Идите.

  

Несколько дней спустя на вечерней поверке так до сих пор и не протрезвевший ротный, выслушав поверку и рапорт дежурного о том, что все на месте и никаких особенных происшествий в роте не произошло (обычные — не в счёт), сказал обычное вечернее напутствие:

— Так... В общем, кому после отбоя мыть полы — сами разбирайтесь. Завтра мы живём по обычному трудовому распорядку. Предупреждаю: с утра я буду в роте и не дай Бог кто-то не побежит на зарядку — кастрирую, чтобы не занимались вместо зарядки утренним онанизмом. После работы в суточный наряд заступают... ну, кого у нас в наряде давно не было? Дежурный по роте — Мамедов, всё равно он больше ни на что не пригоден, хоть какая-то польза с него будет... С паршивой овцы... Дневальные — Машарипов и... как его... ну вот хоть ты, алкоголик, с губы прибывший. Как фамилия?

— Рядовой Борисов!

— И рядовой Борисов. Приедешь с работы вместе с обеденной машиной — и готовься в наряд: чистишь сапоги, подшиваешь подворотничок, и главное — не пьёшь с самого утра, понял? Если от тебя, как Звигин выражается, фиалками будет пахнуть — посажу. И уже не на губу. Всё ясно, рядовой Борисов?

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга, мне всё досконально ясно.

— Что, грамотный? Академию прошёл? Слов умных нахватался? Ну ничего, здесь это быстро пройдёт. Отбой! Всем спать.

  

Назавтра, приехав с работы пораньше и подготовившись, как и было велено, Сергей заступил на почётный пост дневального по роте. Стоять дневальным — самое идиотское занятие после строевой подготовки и межротных спортивных соревнований, на которых, как правило, всем спортсменам всё до задницы, их не интересуют никакие результаты, но они косятся на своих командиров рот и усердно надрывают пупки. А командирам рот все эти соревнования до такой же самой глубокой задницы, но они косятся на комбата, а после этого громовыми отработанными командными голосами вопят на своих бойцов — давай, мол, рядовой Черезтризаборапупомтрахов, не подведи, а то я тебя, бля... А комбату это зрелище, навязанное сверху согласно плана спортивных и культурно-массовых мероприятий, составленного каким-то высокопоставленным кретином из штаба флота, и вовсе не просто до задницы, а до задницы глубочайшей, он утомился от всего этого ещё добрых пятнадцать лет назад и мечтает только об одном: вернуться в тёплый и уютный кабинет и выпить двести грамм в спокойной обстановке. И, не видя пред собой ни спокойной обстановки ни двухсот грамм, он начинает злиться на весь Божий свет и орать визгливым голосом: «Товарищи командиры, почему это ваши спортсмены еле шевелятся, как лобковые вши во время кормёжки?!» И тут командиры рот начинают активно подгонять своих бойцов, сами, между прочим, ничуть при этом не надрываясь, а бойцы, обливаясь потом и проклиная всё на свете, из последних сил куда-то бегут, зачем-то прыгают, поднимают вверх какие-то железяки, после чего на несколько дней теряют способность двигаться, работать, нести службу и даже пить самогон. Такая же примерно картина происходит и в суточном наряде. Как сказано в Уставе, дневальный обязан бдительнейшим образом нести вахтенную службу, не отлучаться с поста и зорко охранять вверенное его неусыпному вниманию подразделение со всем личным составом и материальным имуществом от возможных вражеских вылазок и диверсий. Между тем все прекрасно знают, что ни о каких врагах и речи быть не может, что вся наша Советская армия, а уж тем более её военно-строительные части никому и на хер не облокотились, но, поскольку Устав есть Устав и его ещё никто не отменял, от дневальной службы требуют нести вахту без сна и отдыха и, как выражался один майор, видимо, считавший себя весьма остроумным человеком, в любое время суток при появлении начальства бросать всё, даже заниматься онанизмом, и, одной рукой застёгивая штаны, другой отдавать честь и кричать так громко, словно тебя насилуют: «Товарищ майор, за время моего дежурства в роте происшествий не случилось, дневальный по роте рядовой Залупошвили!» Показательно то, что в Уставе как пример отдачи рапорта приводится именно этот текст об отсутствии происшествий, правда, без фамилии дежурного. Очевидно, все прекрасно понимают, что в нашей армии не может случиться никаких настолько серьёзных происшествий, чтобы о них стоило докладывать среди ночи, прекращая ради этого даже занятие онанизмом. Тем не менее, статья в Уставе существует, её пока что действительно никто не отменял, и от дневальной службы требуется неусыпное дежурство.

После команды «отбой» дежурный по роте, всё тот же самый, ни к чему больше не пригодный Мамед, распорядился:

— Эй... Узбэк, становись тумбочка, а ты (тычок пальцем в грудь Сергея) будэш стоять от два часа до подъём, понял?

— Ладно, — ответил Сергей. — Тогда я пошёл отдыхать.

— Эй, куда пошёл? А коридор кто чистить будэт, да? Почисти коридор, потом отдыхать!

— А не пошёл бы ты к херам, — резонно предложил Сергей, затем мотивировал своё предложение: — По Уставу я обязан отдохнуть перед ночной вахтой, так что я и пошёл отдыхать, а коридор мыть ищи кого хочешь, а не найдёшь никого — так и сам помоешь, а мне это до задницы. — И открыл дверь своего кубрика.

Мамед вихрем ворвался в кубрик, схватил Сергея за рукав, замахнулся... и тут же осёкся, поскольку с койки поднялся Сеня, который мог одной рукой без излишних усилий убить двоих таких Мамедов.

— Ну чего тебе, чего? — ласково спросил Сеня у Мамеда. — Тебе же сказано: по Уставу положено, не понимаешь, да? Живи по Уставу — завоюешь честь и славу, понял? Иди, Мамед, иди. Иди и ищи людей на мытьё полов, а если будешь много выдрючиваться, я тебя сейчас за шиворот на гвоздик подвешу и до утра не сниму.

С этими словами Сеня развернул Мамеда лицом к дверям и вытолкнул в коридор.

— Ложись, Серёга, отдыхай. А если эта чурка хоть слово тебе вякнет, я из него чучело сделаю. Соломой набью и в сортире поставлю.

Но никто ничего вякать не стал, и Сергей спокойно проспал до двух часов ночи, после чего и был поднят на баночку.

Пора так пора. Служба есть служба. Какой только мудак её выдумал... Взять бы этого мудака за шкуру, поставить на баночку самого да подержать пару недель через день на ремень... Да уж... Воистину — кто рано встаёт, тому целый день спать хочется. А в армии, тем более в первые месяцы, когда ещё не успел ни акклиматизироваться, ни войти в ритм этой идиотской жизни, спать хочется постоянно. Некоторое время Сергей тщательно пытался бороться со сном, но, как ни прискорбно, все его попытки оказались тщетными. Он пробовал о чём-нибудь поразмыслить, и с изумлением понял, что за довольно ещё короткое время, проведённое в стройбате, его умение мыслить уже начало сбоить, а всё, что раньше его интересовало и было ему близко и дорого, ушло куда-то на второй, а то и на третий, четвёртый, задний план. Никаких же новых моральных ценностей пока не намечалось.

«Ни хера себе, состояние. Это что же получается, может быть это тонкий психологический расчёт наших военных теоретиков? Выбить из человека всю его систему ценностей, чтобы при надобности ему было нечем дорожить и, как следствие, не жалко и не страшно умирать? Однако... Хороши яйца у пожилого зайца... Седые только почему-то. А может здесь, в суровых армейских условиях, у человека возникает новая, более устойчивая система ценностей? А вот хрен тебе, золотая рыбка, как раз для этого и существует вся система армейской пропаганды. Читать в первую очередь Уставы, смотреть только программы «Время» и «Служу Советскому Союзу!» В гостях у сказки, еби его мать... Весь интеллект за два года летит к едрёной матери. Ассортимент книг в библиотеках тщательно проверен и перепроверен, в результате читать становится нечего. И пустоту в мозгах тут же заполняют своей пропагандой эти ебливые бездельники в должности замполитов. Эти псы заканчивают военно-политические училища, после чего не представляют из себя ни херища как специалисты, но зато чётко знают сами и вдалбливают всем окружающим политику партии и правительства, за что получают очень-таки нехреновые деньги. И что у нас в итоге получается? Те же яйца, но вид сбоку. Да... Вот тебе и снесла курочка дедушке яичко... Не простое, а шерстяное... Дед бил — не разбил, баба била — не разбила, мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало — и опухло. Господи, что за хрень такая в голову лезет? Вот так и тупеют от армейской службы. Так нельзя, Сергей Владимирович, так и опуститься недолго. А потому не буду я ни о чём размышлять, а возьму да подремаю... А где? Ведь если среди ночи припрётся какой-нибудь мудак-проверяющий, огребу дюлей и опять на губу поеду. Вот где, бля, истинные враги! Вот почему мы ночную вахту стоим! Вот от кого мы роту охраняем! Понятно... Ну хорошо, как уже было замечено, за это время я прекрасно научился спать сидя. Вот и посплю... Стоп! А вдруг придёт какой-то проверяющий мудак, а я не проснусь? С меня станется — в здоровом теле здоровый сон. Значит... Придумал! Нужно поставить какую-нибудь сигнализацию. Например, вот — чугунная решётка, о которую народ чистит сапоги. Прислонить её к двери, и все дела. Если дверь откроется, решётка упадёт на кафельный пол, и уж от такого-то стука — чугуном об пол, ни хера себе! — я точно проснусь. Хо-ро-шо... Спокойного вам сна, рядовой Борисов… Сергей Владимирович, еби его мать!»

После этих сомнений и тягостных раздумий Сергей установил в нужное положение решётку, сел на тумбочку, прислонил голову к стене и сладко заснул, полагая, что сигнализация охранит его от всех бед и напастей. Может быть, так бы оно и вышло, но Сергей спросонья не учёл один немаловажный нюанс: входная дверь открывалась на себя.

И проснулся он отнюдь не от грохота чугунной решётки о кафельный пол, отнюдь. Сигнализация оказалась надёжной и, естественно, сработала, но... сработала как капкан. И Сергея подбросил с места, повторяю, не грохот, но истошный вопль и невообразимый мат.

Подскочив с тумбочки, Сергей автоматически поднёс правую руку к виску, открыл глаза — и с трудом, с титаническим трудом подавил в себе приступ гомерического хохота. Он увидел, что по коридору, крича, подвывая и не всегда разборчиво, но очень злобно матерясь, скачет куда-то вдаль на одной ноге комбат. Смех-то Сергей подавить сумел, но сдержать улыбку было превыше сил человеческих, и потому когда комбат, доскакав до конца коридора, обернулся и увидел весёлое и радостное лицо Сергея, ярость его как минимум удесятерилась. Он всё так же, на одной ноге, словно мальчик, играющий в лошадки, проскакал по коридору в обратном направлении и, затормозив возле Сергея, возопил:

— Ну что... Ну что ты, уёбище... Ну... что ты стоишь улыбаешься? Я тебя, тебя, гусака ёбаного, спрашиваю — чего ты стоишь сияешь, как голая жопа в лунном свете? Откуда у тебя эта идиотская улыбка, алкоголик херов?!

И Сергей произнёс, лишь бы что-то сказать, первую пришедшую в голову фразу, ставшую впоследствии легендарной:

— Товарищ капитан второго ранга... Я, конечно, понимаю, что вам очень неприятно, неудобно и даже больно, но — напрягите свою фантазию и на минутку представьте — если бы пришёл враг...

Несколько минут комбат, застыв в оцепенении, не мог выговорить ни слова, но затем его прорвало:

— Какой враг?! Ты что, товарищ солдат, головой ёбнулся?! Немедленно... Немедленно под арест! Снимайся с наряда — и под арест! Где дежурный по роте? Кто сегодня дежурный? Мамедов? Где этот ёбаный Мамедов? Сам до утра стоять будет, а ты — под арест!

И всё. И первый после принятия присяги опыт несения вахтенной службы обрёл славный, но печальный конец. И снова — уже знакомая «нулёвка», и снова — ночь среди мороза и бетона, и снова — утренний развод, где прихрамывающий комбат встретил его не менее радостно, нежели старого друга:

— Вот он, рядовой Борисов! Вот он, мой дорогой! Ты, Борисов, можешь гордиться тем, что ты первый среди вашего призыва, чью фамилию я хорошо запомнил. Как же мне надоело запоминать чьи-то фамилии! Самый лучший солдат — тот, чью фамилию я слышу всего дважды — первый раз, когда он в часть прибывает, и второй, когда он в запас увольняется. Вот все бы так — и жизнь у нас была бы райская! Так нет же — вечно находится какое-нибудь уёбище, после встречи с которым на белый свет смотреть не хочется. Вот, например, полюбуйтесь! Это рядовой Борисов. На сегодняшний день рядовой Борисов тем особо знаменит, что этой ночью, во время несения дневальной службы, поставил в дверях капкан для врагов. Да, вы не ослышались — капкан для врагов! Этот выблядок решил, что враги должны валить к нему в роту косяками, причём именно в его дежурство. Я бы посоветовал тебе, рядовой Борисов, в следующий раз хорошо подумать — на хуя нужны врагам и ты, и твоя рота, и все мы, вместе взятые! Да любой уважающий себя враг обойдёт нашу часть десятой дорогой, постоянно озираясь от страха, а обойдя, скажет: «Слава Богу, хоть жив остался!» А он — капканы ставить надумал! Да выпусти слона из калининградского зоопарка — даже он бы такого кретинизма не учинил! А потом ещё говорит мне: я понимаю, товарищ командир, что вам больно, но это я проявил солдатскую смекалку на случай нападения врагов, так что пускай враги сюда идут в любом количестве, и я дам им достойный отпор, а вам тут делать не хуй! Эта блядь мне ещё о врагах что-то будет рассказывать! Сколько лет служу в стройбате — ни разу врага живого в глаза не видел, одни только... вот такие, как ты... внутренние диверсанты. А вы, ёбаный сброд, чего ржёте? Чего ржёте, я вас спрашиваю? Это каждого из вас касается! Вот он сейчас на губу поедет, но вы не радуйтесь — нары у меня для каждого из вас найдутся. А ты, рядовой Борисов, морда твоя вражеская, бери шинель и езжай на семь суток под арест, чтоб глаза мои тебя не видели! И если там тебе срок добавят, я буду очень рад. И не улыбайся, скотина! Вчера улыбался... Кру-гом! Шагом марш!

И Сергей развернулся и чётким строевым шагом отправился под арест. Воинская служба продолжалась.

  

*

 

Воинская служба продолжалась. И как продолжалась!.. И какая служба!.. Продолжалась, по сути, не воинская служба, а вечный непрекращающийся трагифарс из театра абсурда. В принципе, давно подмечено, что вся наша жизнь представляет из себя единый театр абсурда, но жизнь в армии, тем более в стройбате — это абсурд, живущий самостоятельной жизнью по собственному Уставу, это абсурд, возведённый в такую степень, что постороннему, не варившемуся в этом котле человеку не то, что поверить — представить трудно, что такой абсурд вообще реален. Сам великий Франц Кафка, мастер печального абсурда, снял бы шляпу в благоговении перед здешней действительностью. И это странное и страшное явление называется у нас воинской службой. Почётной обязанностью. Делом молодых, лекарством против морщин, мать его... И воинская служба — продолжалась.

Современные писатели, пытаясь писать о жизни в армии (должен заметить, что иногда встречаются весьма и весьма удачные попытки), частенько допускают одну и ту же ошибку: берут вначале крайне экстремальную ситуацию, то бишь самоубийство, дезертирство и т.п., затем потихонечку докапываются до первопричины этой ситуации. Аналитически, как в шахматах. Но жизнь не может быть устроена по шаблону, и в абсурде своём она зачастую алогична и непредсказуема, здесь нельзя как в шахматах, а потому в данном, предлагаемом вашему вниманию повествовании экстремальных ситуаций как таковых не приводится по единственной причине: вся служба в стройбате, с первого дня и до последнего, представляет из себя единую, непрерывную экстремальную ситуацию. И у любого более или менее здравомыслящего человека ежедневно возникает достаточно поводов и для дезертирства, и для самоубийства, а уж для того, чтобы заглушить в себе нелицеприятные впечатления от окружающей мерзости при помощи водки — и говорить нечего. Именно поэтому здесь идёт только повествование в чистом виде, зарисовки из повседневной жизни, ибо все, даже самые, на первый взгляд, дикие и невероятные события являются для стройбата самым обыденным делом, и любой бывший военный строитель, прочитав это, скажет: «Да ничего, пустяки, дело житейское, видали мы и похуже», — и будет совершенно прав. Так что не ждите здесь ни самоубийств, ни членовредительства, здесь будет говориться исключительно об обычной жизни подневольного, лишённого всех человеческих прав и возможностей военного строителя, который, невзирая ни на какие трудности, стойко, как и сказано в присяге, переносит все тяготы и лишения воинской службы. А служба — продолжается.

Продолжается каторжная работа, продолжается и всё больше набирает обороты поголовное безудержное пьянство, продолжается хамство и грубость как со стороны начальства, так и со стороны таких же, как и ты, военных строителей, продолжается... да чего там перечислять...

 

*

 

— Ефрейтор Дубинин!

— Я!

— С завтрашнего дня вся твоя бригада переводится на новый объект. Хватит вам, алкашам, кисточками по стенам мазать да казённую краску пропивать, небось уже все ходы и выходы от своей стройки до ближайших магазинов наизусть знаете, да? Все звериные тропы в обход патрулей изучили? С завтрашнего дня вы будете трудиться в таком месте, где и выпивку не достать, и краску загнать некому будет. И загонять вам будет нечего, разве что раствор да кирпич. Вы переводитесь на Чкаловский аэродром в качестве бригады каменщиков. Вот так. Вопросы есть?

«Здравствуйте, посрамши! — подумал Сергей. — Хорошенькое дельце! Чкаловский аэродром... Так там же нет ни хера, кроме нулевого цикла! Ставить стены с нуля, зимой, по этому блядскому балтийскому сырому морозу, да ещё и на аэродроме, где простор всем ветрам — прелестное занятие, одним словом. Перемёрзнем все, как бобики, и толку никакого не будет. Ну ладно, приказы, мать их так, не обсуждаются, а выполняются, завтра поедем и на месте на всё это биде посмотрим».

И назавтра все худшие предположения Сергея оправдались сполна. Всё было даже хуже, чем можно было себе представить: объекта как такового не было вообще, стоял один голый фундамент посреди чистого поля, две дощатых будки рядом с ним — и больше ничего.

— Ну что, мужики, — спросил Сеня, выскочив из машины. — Как говорит один мой товарищ — херня творится в датском королевстве? Что делать будем? Чем работать будем? Нет ни кирпича, ни инструмента, ни хера. Где тут начальство? Пускай дают работу, пока мы тут все не перемёрзли, или я пешком обратно в часть пойду.

— Не суетись, Синицкий, — сказал приехавший с бригадой прапорщик, он же командир взвода. — Где-то здесь кочегарка должна стоять, а там наш инструктор сидеть должен.

— Так вон кочегарка — вон из трубы дым идёт. Мужики! Пошли в кочегарку, там теплее, а то обляденеем здесь, как бляди последние.

В кочегарке было не просто теплее, там было жарко до блаженства и одури. Топили на совесть. Возле раскалённых котлов суетился матрос-кочегар, а неподалёку от него, за столом, сидел дед лет пятидесяти с лишним. Он молча поднял на вошедших свои глаза, сидящие на одухотворённом лице алкаша-профессионала в предвкушении выпивки (почему-то в военно-строительной среде этот тип лица широко распространён). Судя по выражению лица своего, дед размышлял на вполне определённые темы — о вчерашнем дне и сегодняшних шансах на опохмелку.

— Эй, дед, где здесь инструктор каменщиков?

— Я инструктор.

— Точно, дед? Брешешь небось.

— Тебе что, документы показать? А ты сам вообще кто такой и чего на военном объекте делаешь?

— Мне твои документы и на хер не облокотились. А если ты инструктор, то говори: где работа, где инструмент, где материалы, давай нам фронт работ, или мы сюда, по-твоему, хуи пинать приехали?

— Так вы каменщики? — от этой догадки лицо деда озарилось неясной, но, судя по всему, великой  мыслью.

— Нет, мы так, посрать пришли...

— Сейчас... Сейчас я сбегаю и позвоню начальству и всё узнаю, вы только подождите, не разбегайтесь, ладно? Сейчас... —  и дед выскочил из кочегарки.

— Давай скорей, а то уедем! — крикнули ему вслед.

Через некоторое время он вернулся и сказал:

— Ничего нет. Кирпича нет, раствора нет, инструмента нет, всё будет, но не сегодня. Может завтра, может послезавтра. Но начальник просил не уезжать, он сейчас сам сюда придёт, ему поговорить с вами нужно.

Начальник не заставил себя долго ждать.

— Каменщики приехали? Молодцы! Наконец-то! А мы вас ждали, ждали... а вас всё не было и не было, так мы и кирпич, и раствор, и всё остальное на другие объекты передали, не валяться же им просто так. Ну ничего, всё это мы вам привезём, всем вас обеспечим, а пока... А пока, чтобы и вам не было скучно и нам было хорошо, вы нам траншейку не выкопаете? Небольшую, метров сто пятьдесят-двести, не больше, и глубиной с метр, глубже можно и не делать. Как раз это пару-троечку дней у вас займёт, а мы как раз всё нужное и подвезём, ладно? А то вы как уедете, так снова целых полгода вас ждать.

— Выкопать-то мы можем, — сказал взводный. — Но вы сами понимаете, что у нас в наряде этой работы нет, и нам за неё никто не заплатит, а стройбат, между прочим, по Уставу находится на полном хозрасчёте и самообеспечении, так что даром мы работать не будем, понимаете?

— Понимаю, — ответил начальник, после чего, отведя взводного в сторонку, пошептался с ним неизвестно о чём. Переговоры были недолгими и закончились распоряжением:

— Короче, товарищи. Вот товарищ майор сейчас покажет вам фронт работ, и давайте приступать. Пока всё подвезут, придётся вам землю покопать немного, а уж там и поработаем. Задача ясна? Выполняйте.

 

— Боже мой, какие же они все мудаки! Это же головой ёбнуться можно! Взводный полюбовно договорился с товарищем майором, наверняка с этого чего-то поимел, а мы тут пашем хуже, чем негры на плантации. Негры, по крайней мере, таких морозов не знали. А будь у них такая же погода — американская революция произошла бы значительно раньше русской.

Так бурчал Сергей себе под нос, размахивая киркой. Действительно, погода отнюдь не способствовала земляным работам — зима была в самом разгаре, причём суровая: минус двадцать-двадцать пять и, как принято на Балтике, непрерывный штормовой ветер с моря. Естественно, земля была промёрзшей на всю глубину будущей траншеи, и лопаты отскакивали от неё с колокольным звоном, напоминающим бухенвальдский набат, словно от куска металла. В землю вгрызались киркой, отковыривая крохотные, почти не видимые невооружённым глазом, кусочки. Стоял густой насыщенный мат. Все были мрачны.

— Выпить бы сейчас чего-нибудь, — мечтательно произнёс кто-то. — Так ротный, хоть он и мудак, но правильно сказал: негде здесь достать — военный аэродром.

— Ротный — кретин и ни хера в этом деле не понимает, — авторитетно заявил Сергей. — Конечно, он бы нигде не смог достать и благополучно замёрз бы, ну так туда ему и дорога, потому что он мудак. Было бы желание и деньги, а достать можно везде.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что я сказал. Пока мы сюда ехали, вы сидели в машине и еблищами своими щёлкали, а я на дорогу смотрел. И на развилке, где мы к аэродрому сворачивали, указатель увидел: километрах в пяти отсюда должно быть село Холмогоровка. И что, по-вашему, там нет магазина?

Ребята переглянулись, молча полезли по карманам, скинулись, вручили Сергею деньги и сказали:

— Серёга! Иди туда, не знаем куда, иди настолько, не знаем насколько, выбирайся с аэродрома так, не знаем как, но достань и принеси.

— И найду. И принесу.

  

Эти поиски Сергей долго не мог забыть. Пешком по аэродрому, сквозь мороз и продувающий насквозь встречный ветер, заметаемый позёмкой, с единственной пульсирующей в голове мыслью: «Если ветер свалит с ног — пиздец, уже не поднимусь, а замёрзну — так и хрен со мной», — Сергей всё-таки вышел к селу, а выйдя, удовлетворённо сказал себе: «Однако, ориентироваться я ещё не разучился, а ведь шёл почти наугад».

Найти выпивку было несравненно легче. Завидев первого же встречного мужика, Сергей бросился к нему с вопросом:

— Мужик, где у вас тут магазин?

— А зачем тебе магазин?

— А как ты думаешь, зачем солдату магазин? Водки купить.

— Так зачем тебе водку в магазине покупать? А пойдём со мной, самогонки моей отведаешь, если понравится, так купишь сколько надо.

— А что у тебя за самогонка?

— Наша, белорусская. Бурачанка. Як трэснешь — аж ботва з вушей лезет.

Сергей рассмеялся.

— Пошли.

Бурачанка действительно оказалась хороша. Сергей выпил кружку на пробу, захватил с собой трёхлитровую банку и пообещав, что придёт ещё, если бригаде понравится, направился в обратный путь. Идти назад было ещё хуже — ветер толкал в спину и банка норовила выскользнуть и разбиться, но Сергей дошёл и, вставив банку в чьи-то вожделеющие руки, завалился в кочегарку погреться.

Впоследствии Сергей был у того мужика частым гостем.

 

А вскоре после этого наступила в жизни Сергея и белая полоска. Произошло это совершенно случайно — просто вечно пьяный ротный забрёл однажды к ним на объект, и Сергея угораздило попасться ему на глаза.

Дело было ранним утром. Остатки раствора за ночь замёрзли, схватились и, дабы привести их в нужную консистенцию, нужна была горячая вода в большом количестве, то есть нужно было натопить снега. И Сергей, матерясь сквозь зубы, колол дрова. Некоторое время ротный молча любовался этим зрелищем, затем внезапно произнёс:

— Борисов...

— Я!

— Подойди-ка сюда. Поближе... Ну-ка, скажи мне, подонок, чем от тебя сегодня пахнет?

— Как обычно, товарищ капитан третьего ранга. Фиалками.

— Как же мне остохерел твой запах фиалок, ты не можешь себе представить! Но зато с топором, смотрю я, ты управляться умеешь. Хоть в этом от тебя польза. Поэтому я решил, чтобы меньше видеть тебя перед глазами и не нюхать твой фиалковый запах, назначить тебя на ночную вахту. Сторожем. Твоя задача — охрана объекта, но поскольку здесь воровать нечего и некому, то главная твоя задача — каждое утро разводить костёр, топить снег — и чтобы к приезду бригады раствор можно было разводить. Если по ночам будешь пьянствовать, а работа будет стоять — тебе не поздоровится.

— Да где же я здесь возьму-то, тем более по ночам? Я уж и запах забыл...

— Знаю я, как ты забыл. Ты-то может и забыл, но всё равно от тебя пахнет. Фиалками, как ты выражаешься. Так что смотри мне!.. С этой ночи и приступай.

— Есть!

И для Сергея наступила лафа. Каждый вечер он покидал ненавистную часть и не спеша добирался на стройку, любуясь по дороге солнечным закатом. Где-то на полпути он разминался с машиной, отвозившей бригаду в часть, махал ребятам рукой и шагал себе дальше. Придя на объект, он тут же заваливался отдыхать, высыпался, с утра разводил костёр и по прибытию бригады снова уходил отдыхать в часть. Впервые за довольно длительное время он стал нормально спать, и это его не могло не радовать. Так прошло несколько совершенно безоблачных дней. А затем начались всякие интересные казусы.

Однажды среди ночи в будку к Сергею постучали.

— И кто там?

— Свои.

— Ну заходи.

В будку вошёл незнакомый матрос из местных.

— Здорово, зёма.

— Привет, браток.

— Как у тебя здесь, всё спокойно?

— Ну да.

— И начальство не заходит?

— Какое начальство среди ночи? Моё начальство ночью спит и видит сны, а ваше меня не касается.

— Так это же прекрасно, зёма! Так здесь же и спокойно выпить можно, точно?

— Выпить — дело святое.

— Ну так давай. А то мне выпить негде, — и матрос достал из-за пазухи два флакона «Тройного».

— И ты собираешься это пить? — хотя Сергей и был уже знаком с этим напитком, но вид его почему-то совершенно не вызвал прилива энтузиазма.

— Легко!.. Смотри, — и матрос вылил флакон в кружку, выпил залпом, зачерпнул другой кружкой воды из бачка, выпил, закурил и довольно резюмировал: — Хорошо!..

Покурив, он вылил в кружку второй флакон и протянул это пойло Сергею.  

— Давай, зёма, глотни. Сам видишь — ничего страшного.

— Гм... Ну ладно, поставь, я чуть попозже.

Они посидели, поговорили, перекурили, и вскоре матрос ушёл. А Сергей прилёг подремать, и с раннего утра за всякими делами об этой кружке просто позабыл.

Утром приехала бригада и вместе с ней — тот самый дед-инструктор. Войдя в будку, дед простонал:

— Ох, ребятки, я так больше не могу. С похмелья, бля, так сушит, что хоть пить бросай... Где у вас вода? — и, схватив стоящую на бачке кружку и не разобравшись, что в ней налито, выпил одним жадным глотком. В пьянстве замечен не был, но по утрам жадно пьёт холодную воду... После этого глотка дед покраснел. Затем позеленел. Затем... Когда по его лицу прошли попеременно все цвета спектра, он наконец обрёл дар речи — бесценный дар Божий, которого человек лишается только в крайне скотском состоянии, в наказание за своё скотство, — и возопил благим матом:

— Где сторож, еби его мать?!

— Ты, дед, насчёт матери поосторожнее, — ответил Сергей. — А сторож — я.

— Мудозвон ты, а не сторож! — вскричал дед со слезой в голосе. — Это же надо так — пить химию всякую! Что ж ты делаешь?! Ты же меня такой штукой и отравить мог запросто! Да уж лучше ничего не пить, чем такую заразу хлебать!

— Да ладно тебе, раскричался, — последовал спокойный ответ. — Тебя отравишь! Тебя ещё и ломиком не добьёшь. От такой «химии» ещё никто не умирал, и с тобой ни хера не сделается. А раз ты в химии разбираешься, то должен знать: прежде чем пить неизвестную жидкость, её нужно хотя бы понюхать. Ты понюхал? Нет? Так чего же теперь распинаешься, страдалец херов? Мало того — когда в будку вошёл — умирал, а сейчас ожил, вопит, аж крыша поднимается. Умирающий, бля!..

Бригада смеялась до слёз. Смеялась очень долго.

А через несколько дней этот дед дал достойный ответ на выходку Сергея. В тот вечер Сергей пришёл и, как обычно, завалился в будке на рундук, включил приёмник, поймал музыкальную передачу из Польши и — а что ещё нужно военному строителю?

Довольно поздним вечером Сергей внезапно услышал за стеной странные звуки — нечто среднее между рычанием и хрюканьем с примесью хрипов удавленника и косноязычного бормотания дегенерата. Заинтересованный донельзя, Сергей выглянул из будки на улицу и слегка изумился, увидев там собственного взводного, сосредоточенно блюющего в ночь.

Постоянно запертая дверь прорабского вагончика, стоящего возле рабочей будки, была распахнута настежь. Внутри вагончика сидел дед-инструктор, который, завидев заглянувшего туда Сергея, радостно воскликнул:

— Ба! Кого я вижу! Кто к нам в гости пожаловал! Это же тот самый боец, который химию всякую пьёт! Вот хорошо-то как! Будет с кем выпить! А то этот обмудок совсем пить не умеет, полторы кружки выпил — и блевать удалился. Ну заходи, я покажу тебе, что нужно пить вместо всякой там химии. Заходи, — и, налив из канистры полную кружку, дед протянул её Сергею.

Сергей понюхал.

— Спирт?

— А ты что же думал, я тут одеколон буду хлебать? Давай пей, я погляжу, как ты пить умеешь. Это тебе не химия...

Сергей мелкими глотками, чтобы не обжечь горло, вытянул из кружки спирт, понюхал корку хлеба и закурил — чем тебе не иллюстрация к «Судьбе человека»? Видел бы Шолохов такое зрелище... Дед восхитился:

— Ах, молодец! Да с тобой до утра пить можно! Грамотно пьёшь, скажу я тебе! Неужели ты на этой химии так пить выучился? Ну тогда давай ещё по одной. Повторенье — мать ученья, знаешь такое?

— Знаю, — ответил Сергей, и они повторили.

Когда взводный, слегка опираясь руками о землю, проник в прорабскую и рухнул в угол, как мокрая тряпка, дед торжественно заявил:

— Что, готов? Спишь? Срубился? Сон сморил богатыря? Да никакой ты, на хуй, не богатырь. Ты мудак, и пить совершенно не умеешь. Тебя учить надо долго и упорно. И драть задницу каждый день. Ты вот у бойца своего поучись, у него есть чему поучиться, он хоть и пьёт химию всякую, но тем не менее со мной на равных достойно настоящее питие выдерживает. А ты мудак, и можешь мне не возражать.

По слабому мычанию взводного невозможно было понять, возражает он или соглашается, но дед, очевидно, на пьяный глаз обладал богатейшей фантазией, и она подсказывала ему всё, что мог бы сказать взводный в своё оправдание. А поскольку спьяну у деда бурно работала не только фантазия, но и риторика, он вёл диалог сразу за двоих: вслух за себя и мысленно за оппонента.

— Ты там лежи спокойно, и не гони мне беса. Ишь, оправдание себе найти затеял, с женой он, видите ли, поругался, вот и надрался как скотина. Да будь я твоей женой, я бы с тобой каждый день ругался, потому что если человек остаётся человеком, он никогда как скотина не надерётся. Ты вот, мудило, на бойца своего посмотри. Думаешь, у него нет поводов для огорчения? Да одно лишь то, что такой мудозвон, как ты, им командует — уже прекрасный повод. Лично я бы от этого огорчился. И он огорчается. И пьёт. И правильно делает. Но он пьёт красиво, хоть и химию разную употребляет. А если бы его поставить на твое место и дать ему твою зарплату, он бы эту химию не пил, а пил бы спирт. Ежедневно. И прекрасно бы себя чувствовал. И мне бы с ним всегда приятно было выпить. А ты глотнул бы с горя химии пару раз, и тут же околел бы от алкогольного отравления. И ни один доктор тебя бы не спас, потому что ты мудак. А вот бойцу твоему и доктора никакие не нужны, так как он грамотно пить умеет. А тебя даже в школе прапорщиков этому не научили. Двоечник хуев... Вот потому мы сейчас с твоим бойцом ещё выпьем, а ты будешь лежать в углу, смотреть на нас, завидовать и истекать ядовитой слюной, и больше ты ничего хорошего не достоин, потому что ты мудак...

— И если бы проводился всемирный конкурс мудаков, — произнёс Сергей вполголоса, — то этот мудак занял бы там второе место.

— А почему второе? — заинтересованно спросил дед.

— Потому что мудак.

И дед крепко пожал Сергею руку.

Из прорабского вагончика Сергей выбрался только на рассвете. Наскоро наколов дрова, он развёл костёр, накидал в бак снега и рухнул спать на рундук в своей будке. Приехавшая на работу бригада подняла его с невероятными усилиями.

— Ну и пахнет же от тебя, — сказал мрачный с утра бригадир. — Фиалками... Что, пил, что ли, целую ночь?

— Да, Володя, от меня пахнет. И как всегда, фиалками. И я действительно пил целую ночь, поскольку наш дед, дай Бог ему всяческого здоровья, до утра поил меня спиртом. Ты, говорит, химию всякую пьёшь, так ты лучше, вот, спирта попей, это гораздо полезнее для здоровья, чем одеколон.

— Везёт же...

  

В первые же ночи на объекте Сергей свёл знакомство с местными матросами морской авиации, что также принесло совершенно неожиданные результаты. По аэродрому прошёл слух, что в будке на стройке по ночам сидит хороший человек из Донбасса, и у него в будке спокойно и всегда можно выпить, поскольку начальства там не водится. В итоге через несколько дней раздался очередной стук в дверь и чей-то голос спросил:

— А где тут мой землячок сидит?

— Здесь, — ответил Сергей, открывая дверь.

— Вася. Шахтёрск, — сказал матрос, протягивая руку.

— Сергей. Краматорск.

— Чудесно. Давай-ка сейчас выпьем за наши родные шахтёрские края, а потом, ближе к утру, я сюда краматорского человека приведу, познакомитесь.

— С радостью.

И действительно, ближе к утру Вася вернулся не один. Вошедший за ним в будку матрос снял шапку и Сергей, вглядевшись в его лицо, подскочил от неожиданности.

— Санька! Это ты, что ли?

— Нет, это глюк! — ответил Санька, и старые приятели крепко обнялись.

— А хорошо-то как! — воскликнул Вася. — Оцени, Сашок, какого я тебе земляка разыскал! Кровняк[1], в натуре! За это с тебя не меньше поллитры причитается.

— Без базара, — и земляк вынул из-за пазухи бутыль со спиртом.

— Кучеряво живёшь, однако, — заметил Сергей.

— А ты что думал? Я здесь по ночам дежурю на складе ГСМ, а ГСМ в авиации — это не только масло и бензин, но и спирт в больших количествах.

— Так-так... Намёк понял.

— Какой намёк? А, понимаю, намёк по принципу: вот, мол, меня просили тонко намекнуть, и вот я тонко намекаю — а не пошли бы вы все на хуй! Короче, ты здесь каждую ночь?

— Пока да.

— Значит, будем пить.

  

Беспробудная пьянка двух земляков продолжалась несколько ночей подряд. Ровно в два часа, как по расписанию, появлялся Санька, когда один, когда с Васей, и землячки надирались спирта, после чего, как правило, шли на посты внутри аэродрома, куда по определению не мог добраться ни один враг, ибо для этого ему понадобилось бы миновать незамеченным многочисленную наружную охрану. На этих постах стояли молодые девицы-вохрушки, им было скучно и холодно, и потому ребятам они всегда были рады. Утром Сергей, приятно пошатываясь от пьянки и бессонницы, разводил костёр, растапливал снег, сдавал объект бригаде, усмехаясь в лицо вечно мрачному ефрейтору Дубинину, крутившему головой от запаха перегара, которым Сергей благоухал воистину как фиалками, после чего шёл в часть, по дороге понемногу приходя в себя. Вот таким образом, в умеренном пьянстве, можно было бы и прожить на аэродроме до самого конца службы, но так не бывает, ибо каждое хорошее явление имеет свой момент апогея. Наступил он и здесь.

Случилось так, что земляк не появлялся несколько ночей подряд. Сергей даже забеспокоился, но он не мог ничего ни предпринять ни даже выяснить, так как дорога к складу ГСМ проходила через несколько постов, где стояли уже не знакомые девицы, а матросы с карабинами, и пройти через них было невозможно, ведь пароля Сергей не знал. Земляк-то знал...

Но в одну прекрасную ночь он таки появился. Он возник на пороге сторожевой будки подобно привидению, пьяный в полные лоскуты, и вскричал на весь аэродром:

— Серёга! Моб твою ять! Сколько лет я тебя не видел! Но я пришёл, и мы сейчас же немедленно будем пить, — и волоком втащил в будку огромную канистру.

— Саня!.. Откуда у тебя его столько?

— Тс-с!.. Я его сэкономил! Чтобы с тобой, кровным землячком, достойно напиться! И это — необходимо, потому что последний нонешний денёчек гуляю с вами я, друзья, а завтра утром, точнее, на днях покидаю я балтийские края, и хорошего в том нету ни хуя, и я даже не знаю, вернусь я домой живым или нет — партию наших ребят отправляют в дальнюю и очень гнусную командировку — говорят, что в Ташкент. Понимаешь? Говорят, что в Ташкент. Но ты же не долбоёб последний, ты же понимаешь, куда идут вертолёты с дозаправкой в Ташкенте! И я это понимаю. И меня туда посылают, и некуда бедному крестьянину податься, и поеду я в этот так называемый Ташкент, но это будет не сегодня, а сегодня я по этому поводу с тобой напьюсь в грязь. А что в канистре останется — пусть у тебя остаётся, опохмелишься, выпьешь за то, чтоб я оттуда вернулся, ладно, Серый? И ничего мне не говори, мне уже всё сказали, а сейчас я налью и мы будем пить, пить и ещё раз пить. Как, бля, завещал, бля, великий бля буду Ленин. Давай!

…Когда рано поутру бригада приехала на объект, костёр не горел, снег растоплен не был, а Сергей спал на рундуке совершенно беспробудным сном. Нечеловеческими усилиями его удалось поставить на ноги, и разъярённый бригадир прорычал ему в лицо:

— Ты почему воду не растопил? Мы чем раствор разводить будем? Что, совсем охуел? Пьёшь тут целыми ночами, а нас без работы оставляешь?

— В-володя, — произнёс Сергей совершенно непослушным языком. — Не гони волну. Даже если бы сейчас здесь стоял бак с кипятком… что на таком морозе нереально… всё равно никто бы… сегодня бы не работал. И никто работать не будет. Дед Мороз сегодня против всяческих работ и я… как его представитель… тебе это лично заявляю.

— Это ещё почему?

— А ты глаза разуй да под рундук загляни.

Володя заглянул — и подскочил от неожиданности.

— Ого! — воскликнул он враз изменившимся голосом. — И он ещё молчал! Что ж ты сразу не сказал?

— А ты меня спросил?

— Где взял?

— Где взял, где взял... Какая тебе разница. Взял. Пейте. На ночь мне оставьте.

— Да тут и на две ночи хватит! Ну ты даёшь...

— Да нет, Люлёк… это ты даёшь, а я лечусь.

Эту канистру бригада пила два дня, а Сергей изрядно прикладывался к ней две ночи. На объекте царили тишь да гладь. Никто не шумел, не стучал молотками по кирпичу, нарушая окрестную тишину, никто не кричал: «Раствор давай!» Всё будто вымерло. Все пили. А на третье утро, когда остатки спирта были благополучно допиты Сергеем, идиллия была прервана появлением ротного.

По рассказам многочисленных очевидцев, накануне произошло следующее: после второго дня усердной работы с канистрой бригада приехала в часть и, как водится, отправилась к ротному на доклад. Ротный же, тоже как обычно, стоял посреди плаца и в очередной несчётный раз кричал на стоящего перед ним рядового Звигина:

— Звигин! А ты, сука бешеная, всё-таки пьян! И не вздумай снова заверять меня, что от тебя фиалками пахнет, я пока ещё не самый последний дурак и запах фиалок от запаха твоего перегара отличу даже во сне!

В это время на плацу остановилась бригада. Бригадир подошёл к ротному, отдал ему честь и невнятно произнёс:

— Товарищ капитан третьего ранга, бригада каменщиков прибыла с работы в полном составе. Замечаний нет. Происшествий нет. Нарушений техники безопасности нет. Бригадир — ефрейтор Дубинин.

И в этот миг один из доблестных военных строителей, очевидно, перетрудившийся до такой степени, что не в силах был даже стоять на ногах, зашатался и выпал из строя. Двое других, стоящих по бокам от него, наклонились, чтобы помочь уставшему товарищу подняться, и сами встали по обе стороны от упавшего на четыре на кости. Со стороны это напоминало гимнастическую пирамиду, только наоборот. Скажем так, гимнастическую яму. Зрелище было до того необычайным и захватывающим, что изумлённый ротный на мгновение онемел, а потом, ещё толком не придя в себя, тихо сказал бригадиру:

— Встань в строй... Алкоголик.

Бригадир отдал честь и попытался сделать резкий, как полагается по Уставу, поворот кругом — и сам еле удержался на ногах. Тогда он с горем пополам развернулся, топчась на месте, и встал в строй. И тут ротного прорвало:

— Подонки... Ублюдки... Недоноски... Алкоголики... Бригада прибыла в полном составе без нарушений — а на ногах стоять никто не может! Вы чем, негодяи на работе занимаетесь? Водку жрёте?! Завтра же... Завтра же я лично приеду к вам на объект и посмотрю своими глазами, что вы там... наработали. И сделаю выводы! И приму меры! А пока — шагом марш в роту! Это же охуеть можно — с кем приходится строить светлое будущее!

И на другой день с раннего утра ротный приехал на объект вместе с бригадой.

Увидев вылезающего из машины ротного, Сергей радостно подумал: «Слава Богу, я ночью весь спирт допил! По крайней мере, если и унюхает, то уже не отнимет». И, улыбаясь этой мысли, Сергей посмотрел на ротного ласковым взглядом.

Но намётанный взгляд ротного в первую очередь заметил пустую канистру. Ротный схватил её, открыл, понюхал, поднял голову, раскрыл было рот — и не вышел, а просто выскочил из себя, увидев улыбку Сергея.

— Всем построиться! Быстрее! Будете тут прохлаждаться мне... пьяницы... Равняйсь! Касьянов, тебе говорят — равняйсь, значит смотреть нужно на грудь пятого справа человека, а не на охуевшую от вечного пьянства морду Борисова, на ней ни хуя не нарисовано! Смирно! Синицкий! Подонок! Ты чего на меня щуришься?! Я тебе, скотина, пощурюсь! Взял себе манеру уголовную смотреть на начальство не как положено, а с каким-то прищуром... подонок! Борисов, ко мне! Чем от тебя сегодня пахнет?

— Как обычно, товарищ капитан третьего ранга, фиалками.

— Опять фиалками?! Ну я тебе, блядюга, покажу фиалки! Я тебя... сгною! Даже на свежем воздухе перегаром от него — не продохнуть! Фиалочки ему всё... Хватит, ублюдок! Доигрался! С сегодняшнего дня тебе на этой работе делать нечего! Пустили, понимаешь, козла в огород, а он там фиалки жрать затеял! Немедленно следуешь в часть, протрезвляешься, заступаешь в суточный наряд, а после наряда возвращаешься в бригаду каменщиков. На самые тяжёлые работы. И будешь пахать! Больно умным себя считаешь?

— Так точно, считаю. По крайней мере, не глупее вас.

— Так я из тебя дебила сделаю! Ты у меня говно жрать будешь! А ты, Дубинин, такой же подонок, как и Борисов. Споил, понимаешь, бригаду... Сплотил... И какой же ты после этого младший командир, если у тебя в бригаде такие ублюдки гнездо себе свили? Будешь у меня вечным ефрейтором ходить! Всё! Борисову — в часть, остальным — работать! Дубинин! О выполнении плана будешь ежедневно отчитываться мне лично.

— Ну, сука, — шепнул Сергею бригадир. — Из-за тебя всё... Пить меньше надо. Ну, я тебе теперь устрою...

В ответ Сергей презрительно посмотрел на него, запевшего с голоса ротного, и произнёс, как плюнул:

— А не пошёл бы ты... на хуй.

Так и зародилась взаимная неприязнь, которая впоследствии чуть было не вылилась в трагедию.

 

Ранним утром сутки спустя Сергей, стоявший на посту дневального по роте, нажал на кнопку «пугала» и заорал:

— Рота, подъём!

Из-за полуоткрытых дверей кубриков послышались усиливающиеся по мере всеобщего пробуждения возня, матюки и понукания. Далее — всё, как обычно: зарядка, умывание, утренний осмотр, построение на камбуз, завтрак, и наконец команда, после которой возможно какое-то время побыть хотя бы в относительном одиночестве: «Рота, строиться на развод!»

Народ дружно повалил на улицу строиться. Когда все вышли, Сергей сказал второму дневальному:

— Витька! Постой, пожалуйста, на баночке, я отойду.

— Надолго?

— В окно погляжу, я сто лет уже нашего «театра на разводе» не наблюдал.

В это время с улицы донёсся какой-то неимоверно громкий, воистину громоподобный голос комбата:

— Здравствуйте, товарищи военные строители!

— Ва-ва-ва-ва! — прокричал строй.

В недоумении Сергей подошёл к окну и увидел, что посреди плаца перед комбатом стоит... микрофон. «О, Господи, — подумал Сергей. — Это что, поставили, чтобы комбат связки свои не перенапрягал? Охрана труда? Какой кретин до этого додумался?! Ведь если он сейчас начнёт речи свои произносить...»

Так и вышло.

— Товарищи военные строители! — произнёс комбат к восторгу всех присутствующих. — Не так давно я заметил, что некоторые из наших доблестных бойцов позволяют себе ругаться матом при женщинах — служащих части. Так вот, я хочу по этому поводу сказать, что подобное занятие достойно последнего уёбища! — и затем комбат в ярких и красочных выражениях объяснил, кем он считает любителей ругаться матом при женщинах и не менее красочно описал все сексуальные извращения, которыми он и с удовольствием, и с истинной страстью займётся не только с тем, кого он застанет за вышеупомянутым занятием, но и со всей его роднёй обоего пола, подробно перечисленной, а также со всеми его друзьями и близкими, поскольку каков поп — таков и приход.

— Да выпусти слона из калининградского зоопарка — так даже он и то не стал бы ругаться матом, тем более при женщинах! А вы, блядские шлопаки, что себе позволяете? Но теперь смотрите — я вас всех предупредил — не дай Бог от кого-то мат услышу — смотрите!..

Более подробному изложению эта речь не подлежит ни в коем случае даже на этих страницах, слишком уж образной она получилась.

Сергей с ужасом подумал о том, что всё это сейчас гаркает в четыре колокола на весь Лермонтовский посёлок города Калининграда и впервые за всю службу ему стало стыдно. Взявшись обеими руками за голову, он отошёл от окна и... захохотал, захохотал так, что все присутствующие покосились на него с испугом и недоумением, а Мамед, вечный дежурный по роте, с любопытством спросил: 

— Эй, Борисов, ти что, с ума сошёл, да?

И Сергей с трудом выговорил сквозь чуть ли не истерический хохот:

— Я?.. С ума?.. Мамед, друг мой, ты не понимаешь, это пиздец, Мамед... Мы все сходим с ума... Весь мир сошёл с ума... Безумие — норма жизни... Всемирная ебанутость... Ебёна мать! Где мы живём?.. Куда мы катимся?.. Бож-же мой!..

 

*

 

В мировой литературе есть одна совершенно замечательная книга. Эта книга известна любому хотя бы мало-мальски образованному человеку. Эта книга выдержала столько изданий и переизданий, что наверняка можно смело утверждать, что её прочёл весь мир. При всём при том эту книгу запрещено иметь в библиотеках всех армий мира. И называется эта книга «Похождения бравого солдата Швейка». Бесспорно, пан Ярослав Гашек — величина астрономическая, и повествованию, которое вы держите в руках, до «Швейка» бесконечно далеко, да автор и не пытается поставить их даже вблизи друг от друга. Швейку — швейково. Речь идёт не об этом, да и герой данной саги вовсе не Швейк. Рядовой Первой Мировой войны Йозеф Швейк смотрел на окружающий его абсурд сквозь призму собственного официально признанного идиотизма и демонстрировал сей абсурд друзьям, знакомым и читателям весело и непринуждённо, как истинный идиот. В данном же повествовании герой, наоборот, отнюдь не разучился мыслить, невзирая на все усилия и потуги командиров и начальников, он просто старается естественно себя вести и естественно, как человек разумный, реагировать на происходящее вокруг него, а что из этого получается — смотрите сами. Поневоле напрашивается соответствующий вывод — деградируем, господа, и чем дальше, тем больше, от войны к войне, от эпохи к эпохе, ибо общее количество разума в мире есть величина постоянная, а население — растёт... И если Швейк прекрасно себя чувствовал в армейских условиях и рьяно исполнял все свои воинские обязанности, то сейчас для любого здравомыслящего человека, попавшего в нынешние армейские условия, остаётся одно утешение: служба идёт. Служба непрерывно идёт. Солдат спит, солдат пашет, солдат в самоходе, солдат под арестом, солдат может быть где угодно и делать всё, что угодно — а служба тем временем идёт, и ей свойственно рано или поздно прийти к своему логическому естественному завершению, столь же неизбежному, как крах империализма. И если бы не это утешение — в армейских психушках было бы гораздо меньше свободных мест. Впрочем, их и так немного... Но, тем не менее, служба идёт.

Служба идёт. И Бог с ней с каторгой, в конце концов, чем тяжелее работа, тем быстрее за ней пролетает время — день до вечера, и уже на день меньше служить осталось. Хуже всего переживать тягомотину выходных дней, когда на работу тебя не вывозят, в увольнение не выпускают, поскольку комбат имеет мнение... далее по тексту... и приходится волей-неволей маяться два дня подряд от жутчайшего безделья и изыскивать всеразличные средства занять собственное время. После этого радостно благословляешь воскресный вечер, когда можно уверенно сказать — всё, ещё одни выходные позади, а уж неделя-то как-нибудь да пройдёт, куда она денется. 

 

*

 

— Итак, товарищи военные строители, сегодня я с удивлением узнал, что с планом в нашей роте всё в порядке. Не ожидал, честно сказать, удивили вы меня. Все выполнили план, и даже бригада ефрейтора Дубинина, невзирая на сборище там всяческих распиздяев, тоже справляется с производственными заданиями совсем неплохо, и потому сегодня и завтра вы можете отдохнуть. По роте объявляются выходные. Желающие пойти в увольнение могут записаться у замполита, хотя я думаю, что увольнений не будет. Сейчас, после построения, будут проведены политзанятия, затем — свободное время. У меня всё. Товарищ старший лейтенант, у вас есть какие-нибудь дополнения?

— Так точно, есть, — и замполит роты окинул взглядом строй, после чего, высмотрев в строю потенциальную жертву распирающих его словоизвержений, задумчиво заговорил: — Рядовой Лесков, прошу вас выйти из строя. Вот, товарищи, полюбуйтесь на него. На имя командира роты пришло письмо от родителей рядового Лескова, где они спрашивают у нас: а что это, мол, стряслось с нашим сыном, почему от него уж которую неделю писем нет? А писем нет потому, что рядовой Лесков лентяй, распиздяй и пьяница. Я, товарищи военные строители, хочу рассказать вам о том, что в своё время товарищ Чайковский, Пётр Ильич, будучи педерастом, написал оперу «Пиковая дама». Товарищ Репин, Илья Ефимович, будучи импотентом, написал картину «Бурлаки на Волге». Товарищ Тургенев, Иван Сергеевич, будучи онанистом, написал роман «Отцы и дети». Эти великие люди стали цветом, красой и гордостью нашей истории и культуры. А что же вы, рядовой Лесков?.. Вам не стыдно?.. Я вас в бане видел...

Андрюша Лесков, прозванный за размер своего члена Ялдырём, горделиво усмехнулся.

— И нечего ухмыляться, товарищ Лесков, я не вижу повода для ухмылок. Я вас, товарищ Лесков, ещё раз спрашиваю: вам не стыдно? С таким-то членом — и никак не можете домой родителям письмо написать...

— Сеня, — восхищённо прошептал Сергей. — А замполит-то, похоже, с утра уже готов? Сколько же он, интересно, принял?

— Ну да, — иронически хмыкнул Сеня в ответ. — Судя по образности выражений и познавательным моментам в его речи, он не с утра, а со вчерашнего вечера напиндосился на пару с ротным. Стоят, бля, как два царька! Ты вглядись в них повнимательнее — вот уж действительно парочка, нашли друг друга на воинской службе, как два педераста... Чайковские...

— Что там за разговоры в строю? — вдруг взвизгнул резаным поросёнком ротный. — Синицкий! Борисов! Что же вы за подонки! Замполит роты перед строем речь произносит, а они стоят и ухмыляются, как две старых проститутки, чуть ли не в обнимочку! Надо же — встретились на воинской службе два ублюдка — что тот такой же, что этот, понимаешь ли — нашли друг друга, как два старых педераста!..

Потрясённые таким сходством мышления, Сергей и Сеня разразились хохотом.

— Посмейтесь мне! Вы у меня посмеётесь в строю! Я вам, блядям, такое устрою, что вы у меня на всю жизнь оба насмеётесь! А ты, Синицкий, чего опять щуришься? У-у, рожа твоя уголовная... с прищуром характерным. Ты у меня так пощуришься, что... я тебе, сука, обещаю!

— Сеня, — сказал Сергей, когда строй был распущен. — А чего ты, действительно, своим прищуром этого петуха до белого каления доводишь? Да оставь ты это дерьмо в покое, он и без тебя скоро собственной мочой захлебнётся.

— Да на хер он мне нужен, — ответил Сеня. — Просто я же не вижу ни хрена, у меня зрение прескверное. Я отсюда вон ту вывеску над магазином не вижу, то есть её-то я вижу, а что на ней написано — прочесть не могу.

— И с таким зрением ты служишь?!

— Так в стройбат же забирают даже покойников. Чего ты на меня удивляешься? Вон Миша у нас в третьей роте — знаешь такого? — одна нога короче другой на восемь сантиметров, а он служит, и на строевой подготовке вышагивает так, что любо-дорого посмотреть.

— Господи, — вздохнул Сергей. — Что же это у нас за ёбаная такая страна?!

 

— Рота, выходи строиться на коридоре! — вскричал дневальный. — Выходи строиться на политзанятия!

— Ага, Сенечка, похоже, будет сегодня ещё один цирк. Интересно, кто из этих обожравшихся мудаков будет нынче политзанятия проводить?

— Да ротный, кто же ещё.

— Почему?

— Так замполит уже сказал всё, что мог сказать, а теперь ротного очередь. У них же соцсоревнование — кто больше херни всякой наговорит и другого в этом перещеголяет. Вот посмотришь — после речи, посвящённой рядовому с огромным членом, ротный тоже чего-нибудь отчебучит.

Сеня оказался прав — на трибуну в ленкомнате выбрался ротный и начал читать лекцию о коммунизме. Стало отчётливо заметно, насколько ротный пьян, так как кричал он в любом своём состоянии одинаково визгливо и противно, но когда же он попытался говорить спокойным лекторским тоном — сразу стало видно, что многих слов русского языка он просто не в состоянии выговорить.

— Под Брежнева косит, — довольно громко произнёс кто-то.

Фразу подхватили. Шум, смех и прочие посторонние звуки в ленкомнате постепенно усиливались. Но ротному к этому было не привыкать, потому он сумел довести лекцию до конца, а под занавес высказал такие тезисы, что даже ветераны стройбата, ничему не удивлявшиеся, видавшие и слыхавшие в исполнении ротного такое, что даже в кошмарном сне присниться не может, и по этой причине тихо спящие на задних рядах с внимательным видом проснулись и навострили уши:

— Да, товарищи. Наш советский народ успешно и неустанно строит светлое коммунистическое общество, но, тем не менее, как бы успешно это построение ни происходило, коммунизм наступит не скоро. Лично я, к сожалению, до него не доживу. А всё почему, товарищи? Потому что осталось ещё у нас в народе очень и очень много всяких разных подонков, которые не дают нам войти в коммунизм, так как сами до коммунизма не доросли. Вот таких подонков, товарищи, в коммунизм пускать нельзя. Коммунизм, например, не для таких, как рядовой Смирнов, который вместо того, чтобы конспектировать мою лекцию, написал большими буквами в тетради для политзанятий «Умру, но пить не брошу». Коммунизм не для таких, как товарищ Асметкин, лучший специалист части по литроболу. Коммунизм не для таких, как ублюдок Гончаров, не вылезающий из самоволок. Коммунизм не для таких, как... —  и ротный огласил долгий поимённый и пофамильный перечень, в который попало добрых две трети роты с соответствующим обоснованием и добрым тихим словом для каждого. А закончился этот перечень так: — Ну а об этих двух подонках, Синицком и Борисове, я вообще и говорить не хочу. Эта парочка до коммунизма определённо не доживёт. Либо я лично их расстреляю, либо, если я не успею, другие их убьют. Тебя, Синицкий, за твой уголовный взгляд с прищурочкой, а тебя, Борисов, за твой длинный язык. Фиалками от него, видите ли, постоянно пахнет!..

Сеня презрительно ухмыльнулся. Сергея же, неожиданно для него самого, подбросило с места; он поднялся и заявил:

— Вы знаете, товарищ капитан второго ранга, есть у меня некое странное предчувствие, что доживу я до глубокой старости и вашими старыми и кривыми берцовыми костями буду сбивать яблоки с деревьев, как бумерангами. Вы же, товарищ капитан третьего ранга, умрёте с перепоя. В тёмном и сыром подвале — на месте вашей последней трапезы. На грязной и засаленной фуфайке. И с вашего трупа ваши друзья-собутыльники, они же соратники и сослуживцы, снимут сапоги.

Ротный раскрыл рот и побагровел до такой степени, что Сергей на миг испугался — не хватил бы его апоплексический удар. Но обошлось без удара, и когда пришедший в себя ротный распахнул свой рот для крика, гомерический хохот всех бойцов загнал этот неродившийся крик ему обратно в глотку. И когда хохот затих, ротный на удивление тихо, непохоже на самого себя, зловеще произнёс:

— А ты, Борисов, после выходных с самого утра поедешь на гауптвахту

— Ну и ладно, и хер с ней, с гауптвахтой, — терять Сергею было уже нечего. — Я и там в почёте буду.

— А для пущего почёта ты у меня теперь оттуда и вылезать не будешь, — мрачно пообещал ротный. — И запомни — ещё одна подобная выходка — пойдёшь под трибунал. Уж если я тебя не научу Родине служить, так в дисбате научат.

 

На этой поучительной ноте политзанятия и завершились. Все свободны. Впереди были два... нет, уже полтора дня муторного безделья, хуже которого может быть только, разве что, полтора дня непрерывной интенсивной строевой подготовки. Но этой напасти вроде бы пока не намечалось, хотя все твёрдо были уверены — она ещё впереди.

— Серый, а не сходил бы ты за почтой? Наверное, уже принесли.

— Наверное да. Сейчас схожу.

«Действительно, пора бы уже и за почтой сбегать. Если Арвидас не поленился, то наверняка уже и принёс её, и рассортировал. Хороша, однако, у человека служба — заперся в кинобудке, и ничего его не касается, а служба идёт.  Служба почтальона и киномеханика части. Придурка, как говорят в зоне. Ну да Бог с ней со службой, она любая не сахар, гораздо интереснее знать — придёт сегодня письмо или что-нибудь другое, или не придёт? Давненько уж из дома ничего не было. Правда, я и сам домой не часто пишу, впору и мне про Чайковского рассказывать, но — о чём писать-то? Всё одно и то же — никакого разнообразия, а если что-то интересное и происходит, так об этом никак не напишешь, мама тут же заболеет от нервного расстройства. Ну, посмотрим. Если не будет из дома письма — сам чего-нибудь напишу».

С этими мыслями Сергей подошёл к обитой листовым железом двери кинобудки со свеженацарапанной на ней надписью «ПАЧТАЛЙОН СЕСТРА ЙЮБАЛ», прочёл надпись, усмехнулся и постучал в дверь.

— Кто там? — послышался раздражённый голос. — Иди на хуй отсюда, нет почты!

— Эй, Арвидас, это я, пусти!

— Я говорю — пошёл на хуй! Заебали все! Нет почты! И не будет!

— Ты что, мудило, не узнал меня, что ли? Открой.

— А это кто?

— Совсем оглох? Борисов.

— А, Серёга! Сейчас открою, подожди.

Через несколько секунд дверь распахнулась.

— Заходи скорее, — сказал Арвидас, киномеханик и почтальон, когда-то спокойный и флегматичный литовец, а нынче — издёрганный, нервный и мрачный тип. — Заходи и сразу двери закрывай, пока никто не увидел, что я здесь, а то ни тебе ни мне покоя не дадут, суки. Серёга, ты не представляешь, как они меня все задрали! Целыми днями стучатся, почту им давай, и немедленно, и каждый лично для себя письмо требует, будто я сам им письма писать должен, будто я их прячу, на хуя они мне нужны! Хоть действительно самому садись да этим чурбанам пиши письма.

— А ты попробуй. И напиши каждому чурбану, что ты о нём думаешь.

— Если я каждому лично напишу, что я о нём думаю, то эти дикие чурки меня в тот же день прямо возле кинобудки зарежут, на какой хуй мне это надо. Ты посиди, покури, а я сейчас закончу почту сортировать.

С этими словами он придвинул к себе огромный мешок с почтой и начал раскладывать её по четырём ячейкам, на четыре роты, приговаривая:

— Хорошо, что у нас всего четыре роты, было бы их десять, я отсюда сбежал бы в первый же день. И это ещё не всё — вот почту отдам, а ближе к вечеру опять побегут спрашивать, будет сегодня кино или не будет, да какое кино, да про что, про войну или не про войну... Да откуда я знаю, где там что про войну?! Нет, Серёга, на такой работе должен служить глухонемой. А ещё лучше — робот. Есть только одна работа хуже этой — хлеборез. Но и мне несладко. Лучше землю копать...

За этим монологом он споро рассортировал почту, взял одну из кип и отдал её Сергею со словами:

— Ты как только в роту придёшь, сразу дневальному скажи, пусть крикнет, что почта пришла, а то как начнут бегать да в двери грохотать — ни одних нервов на них не хватает.

— Не плачь, Арвидас, ты же спокойный литовский парень, что же ты так распустился? Не переживай, всё объявлю.

— Спасибо...

И Сергей, оставив Арвидаса одного с его расстройством и проблемами, отправился обратно в роту, размышляя по дороге о том, что действительно не такая уж и лёгкая служба у почтальона и, если хорошо подумать, то он не захотел бы с ним поменяться.

Раздав по роте почту, Сергей призадумался — ему опять ничего не пришло.

Размышляя о том, что же могло случиться дома, Сергей зашёл в умывальник и вынул из кармана сигарету.

— Серый! Чего заскучал? Тоска по всей морде расписана!

— Да ну его на хер! — взорвался Сергей. — Все они — шлопаки хуевы! А я, бля, святым Богом клянусь — приеду домой — лично всем таких дюлей выпишу — военно-строительных — век, суки, не забудут...

— Товарищ солдат!.. — раздался удивлённый голос за спиной у Сергея.

Обернувшись, Сергей увидел выходящего из сортира замполита части, отличающегося от всего местного изысканного общества командиров и начальников тем, что его почти никогда не видели вдребезги пьяным, а также — редчайшее качество! — тем, что он никогда никого не наказывал, за что и пользовался всеобщим искренним уважением. Увидев его, Сергей машинально встал по стойке «смирно» и представился:

— Рядовой Борисов!

— Можешь не представляться, рядовой Борисов, я тебя в лицо знаю, ты уж у нас с первых дней сделался легендарной личностью.

— Простите, товарищ майор, а как это понять — легендарная личность?

— Ну, то есть как... Как есть.

— Дело в том, товарищ майор, что, к примеру, легендарный член — это, по определению, член, который переходит из уст в уста. И если ваше определение попробовать истолковать по той же схеме...

— Товарищ Борисов! Словами играть ты умеешь, хвалю. Но я хотел сказать тебе не об этом. Я хотел сказать, что при начальстве нельзя ругаться матом даже тогда, когда оно писает. Ты со мной согласен?

— В отношении вас — безусловно, товарищ майор.

— Ну, спасибо, уважил старика. Пойдём-ка со мной, поговорим.

Они вышли из роты и остановились на лестничной площадке.

— Ну а теперь расскажи мне, чего это ты так скверно ругаешься.

— Писем из дома нет давно, товарищ майор.

— И как давно?

— Да уж недели три.

— Да... Это, конечно, не способствует хорошему настроению. А где твой дом?

— На Донбассе.

— Телефон дома есть?

— Есть-то есть, а что толку?

— Ну пойдём со мной.

Они вышли из здания и зашагали к штабу.

— Дома-то у тебя как? Мать жива?

— Слава Богу.

— Здорова?

— Вроде бы не болеет, хотя, сами понимаете, она уже в возрасте, не девочка юная, всё может случиться.

— А ты-то домой пишешь?

— Пишу, но, правда, не часто. Писать-то здесь не о чем, всё одно и то же. Ну жив, ну здоров, а что ещё?

— А ничего больше. Для матери этого уже достаточно. Ты пиши почаще домой хотя бы то, что жив и здоров, и матери твоей будет за тебя поспокойнее. А это уже много. Она ведь тоже за тебя переживает, я-то знаю, сам не мальчик, на днях в отставку выхожу, а у самого сын, такой же раздолбай, служит.

— Рядовым?

— Нет, офицер. Так и у меня тоже душа не на месте, боюсь, как бы не отправили его... сам знаешь куда.

— И оттуда люди возвращаются.

— Возвращаются, но — как? И какими? Война калечит без разбора, и не только физически. И это самое страшное, понимаешь, Борисов? А там — что ж ты думал? — война. Не «братская помощь», а война. Жестокая и беспощадная. И страшнее всего, когда человек возвращается оттуда совершенно другим, похожим на твоего сына только внешне, а в действительности совсем другим, взрослым, нахлебавшимся, изломанным... Не дай Бог тебе отсюда таким вернуться, здесь хоть и не война, но отсюда тоже такими возвращаются, для этого есть все предпосылки. Специфика службы у нас такая... Нужно выдержать. Сжать зубы и выдержать, и не сломаться, и остаться человеком — добрым, отзывчивым, не озлобившимся, хорошим человеком. Сможешь выдержать — честь тебе и слава, запомни.

Так за разговором они дошли до дверей кабинета.

— Заходи. Возьми листок бумаги, запиши мне свой город и домашний телефон, а ночью, в час ночи, придёшь сюда в кабинет, я закажу переговоры. Записал? Ну хорошо, иди, Серёжа, и помни о том, что я тебе сказал. Я желаю тебе только всего хорошего.

— Спасибо, Алексей Павлович. Спасибо. Первый раз за всю службу офицер со мной по-человечески поговорил... Спасибо. А слова ваши я буду помнить, и выдержу обязательно, куда же мне теперь деваться, теперь, после нашего разговора, меня не сломаешь.

— Хорошо, Серёжа. Иди.

 

Выйдя из кабинета, Сергей приостановился, чтобы достать из кармана сигареты, и случайно услышал, как замполит снял трубку и набрал две цифры.

— Алло? Межгород? Примите заказ на переговоры. Краматорск Донецкой. Да, в кредит. Код... Пароль... на час ночи.

«Ну и ни хера ж себе, что я услышал! — мысленно ахнул Сергей. — Это же... информация! Да ведь зная код и пароль можно регулярно звонить куда угодно, хоть во Владивосток! Так... Всё это, конечно, замечательно, грех этим не воспользоваться, но — для Алексея Павловича это ничем хреновым не обернётся? Впрочем, ему же на днях в отставку выходить. Вот подожду, пока он уволится, и... Ну хорошо, хоть здесь этих блядей наебать есть возможность! Хуй они у меня с такого конца соскочат!»

И с этой радостной мыслью Сергей отправился к себе в кубрик. Придя туда, он взял ручку и чистый лист и пристроился на краешек тумбочки, после чего призадумался.

«Ну и что же написать? Вот ещё проблема, писать-то и нечего, всё одно и то же, а уж если и происходят какие-то события, так о них матери никак писать нельзя, она же сразу заболеет от излишних переживаний. Ну ладно, начну с разгона, глядишь, что-нибудь да нацарапаю».

 

Здравствуй, мама!

 

«Ну и что дальше? «Пишет тебе твой сын Сергей»? Так мать у меня, слава Богу, не дура и прекрасно понимает, что если пришло ей письмо из армии, так уж это, понятно, пишет сын Сергей. Правда, братец мой Игорь тоже служит, но всё равно — письмо из Калининграда и письмо из Самарканда — две большие разницы, и чтобы их спутать, нужно быть полным идиотом. Да и вообще — не писать же по безграмотному колхозному шаблону — во первых, мол, строках письма шлю тебе привет, а во вторых строках этого же письма передаю приветы тому-то и тому-то и вообще всем своим друзьям и знакомым, а если вдруг когда и самого государя императора увидеть приведётся, то так ему и скажите: так, мол, и так, ваше императорское величество, живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. Вот такая херня, малята! Ну ладно, а что мне по этому поводу Алексей Павлович говорил? Прежде всего написать, что жив и здоров. Ну, вот так и напишем».

 

Прежде всего сообщаю тебе, что я жив и здоров, так что можешь за меня не волноваться. Служба идёт себе потихонечку, куда ей деваться, время летит быстро, не успеешь оглянуться, как уже и домой пора будет возвращаться, в общем, всё нормально. А что пишу тебе не часто, так уж не взыщи — во-первых, времени свободного маловато, работы много, но это и к лучшему — время быстро летит, ну а во-вторых и писать-то особо не о чем, всё одно и то же изо дня в день, даже неинтересно — одна работа да служба, и больше ничего. Разве что сегодня непонятно почему командир заявил, что работаем мы хорошо, план выполняем, с дисциплиной тоже всё нормально, никаких претензий — и по этому поводу устроил нам выходной. Вот и сидим отдыхаем, и даже время написать тебе появилось...

 

Рота, строиться на плацу! — истерично вскричал дневальный.

Сергей вздрогнул и выругался:

— Вот же блядьё! Даже письма домой толком написать не дадут, суки грёбаные, а потом перед строем про Чайковского рассказывают... Пиздеть — не мешки таскать.

— А ну, давайте, бляди, строиться, бегом! — взревел старшина роты, огромный, толстый, в два обхвата, прапорщик с глупым, как левая поросячья ляжка, выражением лица.

Когда после нескольких попыток рота выстроилась на плацу так быстро, как ему хотелось, он не спеша подошёл к строю и заявил:

— Что, мудачьё, строиться разучились? Какие же вы после этого, в хуя, солдаты, если строиться не умеете? Придётся вам поучиться быстро строиться, а потом походить строем, да с песенкой, как полагается, а то как посмотришь на вас — не солдаты, а сброд хуй знает кого! Сноровку утратили? Так для достижения сноровки необходима — кто? — тренировка. Вот мы все вместе сейчас и потренируемся.

В течение нескольких часов на плацу раздавались строевые команды, матюки, удары сапогами об асфальт и прочие, с позволения сказать, звуки. Когда время подошло к обеду и Сергею начало казаться, что малоуправляемая рота вот-вот взбунтуется (а с военных строителей всё может статься), старшина завершил эти истязания словами:

— Да ну вас всех на хуй! Уже я и сам с вами утомился, а вы как были долбоёбами, так ими и остались. А ну-ка, напоследок, хорошенечко пройдитесь на камбуз, строем и с песенкой — чему я вас столько времени учил? — и если хорошо пройдёте, то после обеда можете отдыхать. Ясно? Только смотрите — идти так, чтобы за версту было слышно, что идёт не кто-нибудь, а вторая рота! И не дай Бог вы сейчас меня опозорите — всех сгною! А теперь — равняйсь! Смирно! Шагом... марш!

— Ёбаный гусак, — тихо произнёс Сергей на ходу. — Это он с нами утомился! От того, что ни хуя не делал! Чтоб его, педераста, дети родные так утомляли! Ещё и издевается, мудак сраный! Ну всё, пиздец, надоели они мне, теперь я им, блядям, точно создам уют, такой, что хуй они у меня обрадуются...

— Ну и что ты им можешь такого сделать? — безразлично спросил идущий рядом Сеня.

— Сенечка, я хорошо знаю, что я им смогу на сей раз устроить. Потом расскажу, ладно? Где-нибудь через пару недель они у меня волками взвоют.

— Ну-ну...

 

Вернувшись с камбуза, Сергей уединился в кубрике, вновь развернул листок бумаги и принялся за неоконченное письмо.

 

...так что не переживай, всё нормально. Ребята со мной служат неплохие, дружные, живём весело, скучать некогда. И ты не скучай, ладно? И помни — у меня всё хорошо. Ну, что ещё? Даже не знаю, что и добавить.

 

Серый! Ты чего это один сидишь и скучаешь? Что, плохо без работы? А-а, ты письмо пишешь? Ну ладно, потом допишешь, вставай, пошли.

— Куда пошли, Колька? Чего ты хочешь?

— В кочегарку. Сеня с Игорьком уже там ждут.

— А на хрена?

— А что, водку пить не будешь?

— Чего на весь кубрик орёшь? Конечно буду, пошли.

Кочегарка среди военных строителей считалась своего рода клубом, причём клубом для избранных, в английском смысле этого понятия. В этом месте, куда практически никогда не заглядывало начальство, можно было спрятаться от всех, забыть хоть на полчасика о службе, и спокойно посидеть, покурить, а временами и выпить, налив положенный стакан и кочегару, потрепаться вволю, расслабиться, зная, что ни один командирский вопль сюда не долетит, а если даже там, наверху, в роте, тебя и будут в это время разыскивать — невелика беда, поищут и перестанут, а потом всегда можно будет найти отговорку и как угодно объяснить командиру своё отсутствие по принципу: «Товарищ прапорщик, я же выполнял ваше приказание» — «Так я же ни хера не приказывал!» — «Ну так я ни хера и не делал». И самое ценное качество кочегарки — там можно было принять душ в любое время, и принять его по-человечески, спокойно, основательно, никуда не торопясь, а не толкаясь среди голых и скользких тел себе подобных в очереди за шайкой и кусочком мыла, лихорадочно спеша хоть как-то ополоснуться, покуда не прозвучал трубный глас старшины, призывающий закончить помывку и — бегом (почему-то все прапорщики обожают команду «бегом», хотя сами они считают передвижение бегом ниже собственного достоинства) — вытираться, одеваться и строиться, после чего идти из бани в часть пешком, не высохнув, — и это в любую погоду. Не зря солдаты чаще всего простужаются именно после бани. На работе можно пахать без перекуров под снегом и проливным дождём и потом даже не кашлянуть — на фронте не болеют; баня же в таких условиях лишь обманчиво расслабляет организм и весьма способствует простудным заболеваниям. Так что понятно, что счастливчики, имеющие доступ в кочегарку, вполне обоснованно могли считать себя элитой своего рода. Прежде всего такой элитой были сами кочегары, затем хозвзвод — хлеборез, киномеханик, электрик, командирский шофёр и прочие, а также их немногочисленные друзья и земляки, затем — особо отличившиеся военные строители. Сергей со товарищи попали в число подобной элиты как люди, прославившиеся после знаменитой пьянки в командирском кабинете, и это, право, стоило семи суток ареста.

Ребята прошли на хоздвор, спустились на несколько ступенек вниз и постучали условным стуком в запертую дверь.

— Кто там? — раздался как всегда сонный голос кочегара.

— Свои, открывай.

Грюкнул засов. Ржавые петли проскрежетали нечто наподобие «добро пожаловать». Сергей шагнул в растворившуюся дверь.

— Что, водку пьянствуем?

— Заходи, Серый, мы и тебя не забыли. Держи кружку.

— Будем... Что, снова бабкина самогонка, что ли?

— А что, не нравится? Зато глянь сколько — целая трёхлитровка.

— Да чего уж там... На всех хватит... А чего это вы, среди бела дня ни с того ни с сего?

— А что ещё на выходных делать? В ленкомнате сидеть? В увольнение записываться? Так его всё равно не будет. И не один ли хер — в увольнении напиться или здесь. Здесь даже лучше — патрулей нет и до койки ближе.

— А ротный?

— Так он же сам вечно пьян, не унюхает. А если что — ну покричит, ну поматерится, ну пепельницей в тебя запустит — впервой, что ли? — ничего страшного. Давай-ка допьём, да если не хватит, то ещё сбегаем.

— Ты это допей сначала. «Сбе-егаем...» После такой дозы дай Бог до кубрика дойти.

— Дойдём, куда мы денемся.

Сергей хватил кружку на одном дыхании и лихорадочно впился зубами в кусок хлеба, даже не закуски ради, а лишь бы забить запах ацетилена. Когда запах во рту ослаб, он покачал головой и вздохнул с облегчением. В этот момент в дверь постучали. Мгновенно со стола исчезли банка, кружки и всё остальное, что могло навести постороннего человека на мысль о происходящей трапезе. Лишь после этого вечно сонный кочегар крикнул:

— Кто там?

— Открывай...

— Бля... Только этого мудака здесь не хватало, — вздохнул Сергей.

— А кто это?

— Да Володя... Дубинин.

— А что он тебе — на хрен соли насыпал?

— Да ты же сам знаешь — не люблю я его...

Тем временем кочегар открыл дверь.

— Здорово... Борисов, а ты чего здесь делаешь? Почему не в роте?

— Тебя забыл спросить.

— Так спрашивай.

— А кто ты мне такой?

— Я — командир отделения.

— Мудило ты, а не командир отделения. И умрёшь мудаком. И дети твои будут мудаками. На объекте ты ещё можешь что-то мне сказать, а уж в выходной я где хочу, там и отдыхаю, понял? И не строй тут из себя...

На лице ефрейтора Дубинина, прозванного в роте Быком, притом не потому, что он был здоров, как бык, а потому, что он был столь же туп, отразилось искреннее изумление, постепенно переходящее в агрессию.

— Ты чего?! Да я тебя сейчас... —  и Дубинин, поднявшись со стула, протянул к Сергею руку, намереваясь схватить его за грудки. Непонятно, чем бы это могло закончиться, но тут между ними встал поднявшийся с места Колька.

— А ну, стоять, — тихо сказал он. — Ты что, Бычара, охерел совсем? Ты чего это здесь из себя самого блатного строишь? Что, на зоне сидел? Срок тянул и пайку хавал? Так я тоже сидел, и не меньше, чем ты, забыл? Так я тебе напоминаю: блатовать ты здесь не будешь, и если ещё раз на Серёгу нехорошо посмотришь, я лично тебя завалю. А теперь говори — зачем сюда пришёл?

— Так просто. Посидеть.

— Тогда вали на хуй отсюда.

— Это ещё почему?

— Мы тут самогонку пьём, а ты нам мешаешь. Если бы ты пришёл как человек, так мы и тебе кружку бы налили, а раз ты повёл себя по-скотски, не будет тебе ни кружки, и сам ты здесь при нас сидеть не будешь. Нам неприятно пить в твоём присутствии. Так что давай — быстренько поднялся и вышел вон.

 

Да и добавлять-то особо нечего — жив, здоров, служу. И ребята со мной неплохие служат, так что всё хорошо. Ты-то как живёшь? Напиши, что хорошего дома происходит, что вообще в городе творится, кого из ребят видишь. Увидишь Лёньку, Олега, Толика — привет передавай, скажи, пусть тоже напишут. А то небось пьянствуют без меня, а мне ни слова. А тут особо не попьёшь, тут я уже и запах забывать начинаю...

 

«Может, конечно, мать этому и не поверит, но если поверит, так хоть порадуется. Надо бы ещё что-нибудь такое же радостное ей приписать...»

 

Да и вообще — когда вернусь, мне не до этого будет, думаю пойти учиться на вечерний, хотя это тоже ещё видно будет, но — пока что думаю. Так что, как видишь, я тут не только служу, но и ума набираюсь. Ну вот, такие дела.

 

Массивная дверь содрогнулась от грохота.

— Ни хера себе! Кто это так колотит?

— Кто там?

— Да я, я... Не узнаёшь, что ли?

— Сашка Шеремет. Открой.

— Привет, мужики. Выпить хотите?

— Да мы тут и так пьём...

— Ну и со мной выпейте. А то я такое письмо получил, что сразу всё бросил и к бабке за самогонкой побежал... Вот же сука!..

— Погоди, какое письмо? Кто сука? Ты толком расскажи.

— Не торопись, Сеня, не подгоняй, сейчас он сам всё расскажет. На, Санька, кружку, выпей. А теперь говори — что у тебя стряслось?

— От жены своей письмо получил...

— Ну и что — бляданула и подала на развод?

— Хуже... Эта сука сделала аборт. И пишет мне — вот, мол, я подумала, что тебе ещё долго служить, а мне одной будет тяжело растить ребёнка, так что я думала, думала — и сходила в больницу, и сделала...

— Ну так что, это ещё не такая и трагедия, чего ты...

— Так она же написала, что там двойня была! Понимаешь? Двойня! Ей сказали, что будет двойня, а она, дура, на аборт пошла! Да если бы она двойню родила, я бы и недели не прослужил, с двумя детьми в армию не берут, понимаете? Меня бы тут же быстренько уволили — и поехал бы я домой, и забыл бы навсегда, что такое этот блядский стройбат!

— Ну и влез бы сразу же в другую пожизненную каторгу...

— В такую каторгу всё равно рано или поздно всем нам влезать, а вот отсюда бы я навсегда откинулся, а она, идиотка, этого не поняла! И что мне теперь делать? Прямо сейчас написать письмо и на хуй её послать, что ли? С-сука!..

— Прежде всего — выпей ещё кружечку. Налей ему, Игорёк. Выпил? Вот и прекрасно. А теперь посиди, покури, постарайся выбросить всё из головы; не получится — выпей ещё. А когда проспишься — в голове прояснится, что-нибудь да придумаешь. Давай, пей.

— Спасибо, мужики... Вот только кто бы мне объяснил, почему все бабы такие дуры... Их же, блядей, даже на день без присмотра оставить нельзя... И чтоб я после этого поверил, что кто-то кого-то ждёт... Да ни хуя! Верных баб не бывает... Ни хуя не бывает... Вот вы, мужики, всё понимаете, а эта сука ни хуя...

— ...Кажись, готов. Давайте-ка уложим его куда-нибудь.

 

Не знаешь, как там Санька Белый? До меня весточка доходила, что у него опять с ментами неприятности — так если увидишь его, скажи от моего имени, что если будет на такие неприятности нарываться, голову оторву, когда приеду. Мне он нужен на свободе, а не в местах иных. Вот. А если Таньку, сестру его, увидишь — передай, пускай не ждёт меня особенно. Два года — срок большой, это у меня здесь время быстро идёт, а у неё наверняка совсем по-другому, долго и нудно, так что если не дождётся, так и хрен с ней, я в претензии не буду, я ведь тоже не дурак и всё понимаю.

 

Серый, ты чего там царапаешь?

— Да так, письмо домой по ходу пишу.

— На пьяный глаз? Ты только поутру его перечитай, а то по пьянке такого написать можно — все дома с ума сойдут. А лучше давай ещё примем — потом допишешь, после ужина.

— Да ладно... Много там осталось?

— Да по кружке — и всё.

— Ну давай.

 

Вернувшись в роту, Сергей прямо в дверях наткнулся на привычно пьяного ротного, который, завидев его, также привычно сделал стойку и воскликнул:

— Борисов! Подонок... Рабочая поверка прошла, два построения прошло, а тебя где-то хер пинал в это время? Ты где шлялся, отвечай немедленно!

— Выполнял распоряжение командира взвода, — ответил Сергей, не задумываясь.

— Какое распоряжение?

— Он послал меня на хуй, ну я и пошёл...

— Он пошёл! А ну-ка, пошли в кабинет, выясним, куда это ты пошёл.

В кабинете ротный уселся за стол, что явно придало ему уверенности в собственных силах, ибо на ногах он стоял довольно непрочно.

— Ну и куда же ты пошёл? Знаем мы, куда ты ходишь! Опять пьянствовал, скотина? Опять фиалками от тебя пахнет?

— Никак нет, товарищ капитан третьего ранга, не пахнет.

— А ну-ка дохни. Да не на меня, ублюдок, в стакан!

«Понятное дело, — подумал Сергей. — На него можно дышать сколько угодно, он сам настолько пьян, что ничего не почувствует. Ну так и из стакана он ни хрена не унюхает, хотя будет кричать, что пахнет, я его, суку, знаю...»

— Дыши-дыши. Только хорошо дыши, в стакан, а не мимо...

И, как только Сергей выдохнул, ротный жадно ухватил стакан с запотевшими от выдоха стенками и, прижмурив глаза, сосредоточенно принюхался к нему, как собака, берущая след. На миг Сергею показалось, что нос ротного удлинился и хищно зашевелился вправо-влево, и он улыбнулся этому образу.

— А ты, подонок, ещё и улыбаешься? Не пил, говоришь? Не пахнет? — голос ротного становился всё громче и пронзительнее, временами поднимаясь до визга. — А почему это, скажи-ка ты мне, из стакана всё теми же, как ты выражаешься, фиалками пахнет? Отвечай, недоносок! Почему из стакана пахнет твоими фиалками?!

В ответ Сергей сказал первое, что пришло в голову:

— Товарищ капитан третьего ранга, неужели раньше, до того, как я в этот стакан дохнул, в нём розы стояли?

Ротный умолк на полуслове и начал медленно багроветь. Сергей, прекрасно зная, чем это чревато, собрался, сосредоточился, и вовремя — ротный издал страшный нечленораздельный вопль и схватил со стола массивную чугунную пепельницу. Сергей успел увернуться — и пепельница со скоростью снаряда влетела в стену, вывалив оттуда изрядный кусок штукатурки. Сергей облегчённо покачал головой. Ротный рухнул на стул и явно начал успокаиваться.

— Ну... что скажешь?

— Так же и убить можно... и стену проломить насквозь.

— За такого негодяя меня не посадят... А стену вы же сами и отремонтируете — вы здесь военные строители или кто? Так что, говори — не пил?

— Никак нет.

— Что, в наряд тебя поставить?

— Отстою.

— А может на гауптвахту посадить?

— Отсижу.

— Не привыкать, да?.. Пошёл вон.

 

Ну, не знаю, чего и писать-то ещё, могу только повторить — у меня всё нормально, ребята здесь хорошие, да и командиры неплохие, всё-таки флотские офицеры есть флотские офицеры, это марка, это не какие-нибудь там армейские стройбатовские алкаши, так что, в общем, не переживай и не скучай, а если опять долго писать не буду — ничего страшного, просто либо мне некогда, времени же здесь практически ни на что не остаётся, либо ничего нового здесь не происходит, короче говоря, не волнуйся, договорились?

 

Рота, строиться на ужин! — гаркнул дневальный в коридоре.

«Уже на ужин... Вот и день прошёл. И сколько же их ещё осталось? Можно, конечно, и посчитать, но — не буду. Считать дни — самое последнее дело, особенно когда их ещё столько, что и думать об этом не хочется. Нет, не буду считать... Ну ладно, выходной закончился, и что же я успел? Даже письмо толком не дописал. Хотя нет, вроде дописал, чего же ещё? Всё равно, больше и писать-то действительно не о чем. Главное — мать успокоится, а там... хрен с ним. Можно и закругляться. А поутру действительно перечитаю, правильно Сеня сказал — мало ли чего спьяну можно написать и не заметить. Но это будет поутру, а пока что — достаточно. Чем бы всё это закончить... А чего я думаю — для солдатского письма лучшей концовки, чем построение и прочие служебные дела, не придумать. Так и завершим».

 

Ну ладно, пока, тут скоро построение, так что буду заканчивать. Всего тебе хорошего, всем кланяйся и сама не скучай. Целую. Сергей.

 

— Рота, строиться на вечернюю поверку!..

Под этот истошный вопль, вещающий об окончании очередного дня и приближении долгожданного отбоя, Сергей заклеил конверт, написал на нём адрес и положил его в карман гимнастёрки, чтобы завтра в городе опустить его в нормальный почтовый ящик — быстрее дойдёт. После этой несложной процедуры он намеренно не спеша вышел в коридор и встал в строй. Старшина недовольно покосился на него, но ничего не сказал — конец дня, все устали и уже не до тонкостей — в строю боец, не отсутствует, и слава Богу. В ускоренном темпе зачитав список личного состава, старшина приказал:

— Рота, равняйсь! Смирно! — и постучал в дверь кабинета ротного.

Когда ротный вышел, старшина подал команду «равнение на середину» и, по Уставу, громким, бодрым и радостным голосом отрапортовал:

— Товарищ капитан третьего ранга! Вечерняя поверка проведена. Рота в полном составе. Больных нет, работающих нет, самовольщиков нет.

— Ну а чего радоваться-то? — перебил его ротный. — Ну нет, ну и что? Сегодня нет, так завтра будут. Опять какой-нибудь мудак с работы вовремя не вернётся, будет где-нибудь водку жрать, а у нас у всех из-за него головы болеть будут. У-у, ублюдки! Если бы вы только знали, как я от вас от всех устал! Если бы вы только знали, как мне хочется поскорее уйти в отставку, чтобы хоть неделю, хоть месяц ваши блядские рожи не видеть, в роту не приходить и нормальным человеком себя почувствовать! Вы думаете, это вам тут неволя? Ни хуя, это мне с вами вечная неволя, вы все отслужите и по домам разъедетесь, если не посадят кого-то на службе, а мне с новыми такими же маяться. Как же я от вас, блядей, устал!..

Этот неожиданный монолог ротный произнёс так искренне, что Сергею впервые за всю службу стало его по-человечески жаль.

 

В ту ночь Сергей действительно пришёл в пустой штаб и поговорил с матерью по телефону, а ещё через пару недель, когда замполит части на самом деле ушёл в отставку, Сергей повторил междугородный заказ по случайно услышанным коду и паролю, а затем поделился этой информацией и с друзьями, которые также не преминули ей воспользоваться. Развязка наступила спустя несколько недель. Однажды утром комбат вышел на развод настолько обескураженным, что был почти не в состоянии даже материться. Он молча выслушал рапорт дежурного по части, а затем сказал:

— Ну что, товарищи военные строители, я вам могу сказать? И что вы вообще хотите от меня услышать? Вчера на часть пришёл счёт за междугородные переговоры. Я посмотрел на него и охуел — я за год столько не наговариваю! Мне пришлось звонить на телефонную станцию и уточнять, не перепутали ли они чего-нибудь. Нет, не перепутали, звонки были от нас, и всё куда-то на Донбасс и в Полтаву. Это пиздец, понимаете? Это позор на весь Балтийский флот! Мне пришлось в срочном порядке менять код и пароль на междугородные заказы! Как вам это понравится? Чего ржёте, бляди? Вот ты, ты, уёбище, чего стоишь ржёшь? Лично мне это совершенно не нравится, и если я найду этих... героев дня, они у меня этих звонков за казённый счёт век не забудут, это я вам всем обещаю!

— Херня, Серёга, — тихо произнёс Сеня. — Телефонисты никогда не дадут номера, по которым звонили, и ничего он не разыщет и не сделает, не волнуйся.

— Да я-то и не волнуюсь, — ответил Сергей. — Я, наоборот, радуюсь, что хоть в чём-то мы их сумели наебать, не всё этим котам масленица.

 

*

 

Вы чувствуете, как сказано? «Мы сумели их наебать»! Мы сумели... в армии всегда существовало разделение на «мы» и «они», но в стройбате эта градация, пожалуй, выражена наиболее ярко. «Мы» — это мы, рядовые подневольные бойцы, вечно бесправные, угнетённые и униженные самим фактом своего существования, быдло, которому можно отдать любой, даже самый идиотский приказ и заставить его выполнить, поскольку, как сказано в Уставе, приказы не обсуждаются, а выполняются. Мы, вечно уставшие, вечно голодные, вечно озлобленные на всё и вся, и в первую очередь — на «них». И «они» — это...

Господа офицеры... Вернуть бы те времена, когда они были действительно господами офицерами, отцами-командирами, а не тем, что мы зачастую имеем ныне в нашей армии. Я ни в коем случае не желаю делать никаких обобщений, в армии достаточно настоящих боевых офицеров, за которых любой из их солдат не пожалеет ничего и, если будет нужно, прикроет грудью от пули; я сам знаком даже не с одним из таких офицеров, но сейчас речь идёт не об армии, а о стройбате, а это далеко не совсем одно и то же.

Помнится, во времена былые в русской армии ходила присказка, довольно остроумно и метко классифицирующая господ офицеров: «Знатный — в кавалерии, умный — в артиллерии, пьяница — на флоте, а дурак — в пехоте». Я как-то раз попробовал убедиться в справедливости этой присказки и представил: знатный — в кавалерии; хорошо, допустим, пример тому — Михаил Юрьевич Лермонтов, человек из благородного, знатного и старинного рода. Согласен. Далее: умный — в артиллерии; ладно, это тоже справедливо, ибо в артиллерии служил один из величайших умов  мировой истории — Лев Николаевич Толстой. Пьяница — на флоте... Станюкович, Новиков-Прибой... Насколько они были пьяницами? Не знаю, не в курсе дела. Вопрос остался открытым. Но когда дело дошло до «дурака в пехоте», мне напомнили, что до суда, разжалования и каторги Фёдор Михайлович Достоевский был пехотинцем, офицером Преображенского полка. Вот тут-то я и понял, что при всём своём изяществе эта присказка — не более чем шутка. Но должен заметить, что в те времена не было военных строителей. А интересно, как могли бы назвать этих офицеров? Я затрудняюсь представить такое, язык мой немеет, фантазия иссякает и остаётся только безмолвно развести руками.

Не так давно в городе Москве я наблюдал очень характерное зрелище: несколько омоновцев заталкивали в машину вдребезги пьяного прапорщика, он пытался сопротивляться и призывать на помощь, в ответ на это омоновцы лениво охаживали его дубинками, а сбоку, метрах в десяти, стоял взвод военных строителей и злорадно наблюдал за происходящим. Напрашивается вопрос: а пользуется ли этот с позволения сказать командир хоть каким-то подобием авторитета у своих подчинённых? И поднимет ли его авторитет этот инцидент? Позволю себе оставить эти вопросы без ответа и комментариев.

Впрочем, сейчас я веду речь не о нынешних временах, а о временах уже немного отдалённых, о событиях двадцатилетней давности. А тогда, как это ни прискорбно, и в строевых-то частях настоящих опытных боевых офицеров по сути не было. Были разброд и шатание. И в разгаре этого разброда в нашу жизнь надолго ворвалось обжёгшее весь народ и более всего наше поколение, ибо нам выпало первыми ощутить этот ожог, огненное слово — Афганистан.

 

*

 

Этот никому не знакомый офицер, ни с того ни с сего появившийся в роте среди бела дня в одно из воскресений, был настолько незаметен, что даже дневальный, флегматичный литовец Юозас, не обратил на него поначалу ни малейшего внимания, хотя по службе был обязан увидеть его, отдать ему честь и громко выкрикнуть уставное «Дежурный по роте, на выход!» Лишь только когда этот офицер обратился непосредственно к нему, Юозас вздрогнул, обратив внимание на его погоны, и открыл было рот для вызова дежурного, но офицер тихо сказал:

— Мне не нужен дежурный, товарищ солдат. Мне нужен лично командир роты. Где его кабинет?

Изумлённый Юозас молча показал на дверь кабинета ротного. Офицер кивнул головой, без стука открыл дверь и скрылся за нею.

Странно... Как правило офицеры имеют свойство горланить как можно громче, а уж наорать на не отдавшего честь дневального — их излюбленное занятие, хлебом не корми. Столь необычное поведение могло означать только то, что и офицер этот — не из обычных. Придя к такому выводу, Юозас позвал уже не дежурного по роте — что взять с Мамеда? — а своего земляка-сержанта.

— Альги! Альгирдас! Подойди сюда!..

— Чего? — раздался из кубрика голос Альгирдаса.

— Ну подойди, дело есть.

И Юозас рассказал подошедшему Альгирдасу об этом офицере. Альгирдас, здоровеннейший парень, в прошлом лесоруб, бесшумно подошёл к дверям и прислушался к происходящему за ними разговору своими чуткими, привыкшими различать мельчайшие нюансы лесного шума ушами. Отойдя от дверей, он задумчиво произнёс:

— Чекистас... Особист. Не к добру это.

— Почему не к добру?

— А они к добру не появляются.

В это поверилось сразу, как только дверь командирского кабинета открылась. Из неё вышел офицер, а за ним какой-то странно угодливый, изо всех сил пытающийся казаться трезвее, чем на самом деле, не похожий на себя ротный. Все изумились тому, что он — полный хозяин в роте — проводил младшего по званию офицера до дверей, распахнул перед ним обе створки и спросил, очевидно, завершая разговор:

— Так значит, отправлять кого угодно, на моё усмотрение?

— Ну, мы, конечно, тоже будем рассматривать, — ответил особист, не замедляя шаг. — Но, в общем, конечно, на ваш выбор.

— Да-да, конечно, спасибо, всего хорошего, — залебезил ротный в дверях.

Дверь захлопнулась, и ротный, ни на кого не глядя и никому ничего не сказав — явление небывалое, — прошёл в кабинет и заперся изнутри.

— Ребята, точно не к добру...

 

Действительно, от чекистов да особистов добра не жди. Весь день рота ждала чего-то недоброго, весь день над ротой висела какая-то смутная злобная тень, весь день все бойцы, независимо от национальности, вероисповедания, умственного развития и анкетных данных, думали и гадали, что скверного повлечёт за собою этот визит. Выдвигалось множество версий и предположений, но полного согласия по данному вопросу так и не наступило. Всё разъяснилось только вечером.

После вечерней поверки ротный поразил всех своей совершенно не свойственной ему немногословностью: он принял обычный рапорт — рота, мол, в полном составе, больных, мол нет, ну и так далее, после чего сделал одно-единственное объявление:

— В общем, так… Завтра товарищи Агаев, Борисов, Гончаров, Довгополый, Керимов, Костенко, Манджавидзе, Синицкий, Талыбов и Юсупбаев на работу не выходят, остаются в роте и ждут моих указаний. Поедете в командировку. В Ташкент. Разойдись, отбой.

— Вот тебе и особист... Сеня, это пиздец.

 

Это был не просто пиздец. Это был полный пиздец, и по-другому назвать это было невозможно. Это был дополнительный набор в ограниченный контингент советских войск в Афганистане. Это было лето 1980 года, то самое лето, когда по всем вооружённым силам проходили наборы и отправки в «командировку в Ташкент», то бишь в Афганистан. Первые, вошедшие туда в декабре 1979 года солдаты не умели ничего, их просто поднимали по тревоге целыми частями, полками и батальонами, грузили в эшелоны, привозили на перевалочные базы — Ташкент, Самарканд, Кушка — и там, после краткого курса подготовки, который заключался в том, что люди выводились на стрельбище, выстреливали в мишень по пять патронов и бросали по две учебные гранаты, отправляли прямиком в пекло, где неопытные и необстрелянные мальчики гибли. Гибли бездарно и бестолково. Следующий призыв уже проходил через спешно организованные учебные центры, а эти, самые первые, гибли так интенсивно, что свежие силы понадобились задолго до прибытия следующего призыва из учебок. Вот тогда и начался этот дополнительный набор по армии. Практически в каждую военную часть поступала разнарядка на столько-то бойцов, и уж командиры всеми силами старались отправить туда в первую очередь не тех, кто хоть как-то умеет воевать, кто прошёл хоть более-менее сносную подготовку, а тех, кто им больше всего не нравился, тех, кто был склонен к нарушениям устава и дисциплины либо просто каким-то образом мешал отцам-командирам спокойно жить, кто им не приглянулся. При такой постановке дела наша армия могла бы в короткий срок навсегда избавиться от нарушителей и стать образцово дисциплинированной по всем показателям, если бы не особый отдел, ибо там тщательнейшим образом просматривали анкеты и личные дела всех кандидатов на незавидную роль пушечного мяса и отбирали только лучших из лучших, без сучка и задоринки. Ну а как же иначе — всё-таки заграница, не что-нибудь! Так что большое спасибо и низкий поклон нашим советским особистам за то, что в то время в армии сохранилось хоть немного людей, не умеющих дрожать перед начальством и заглядывать ему в зад, не умеющих слепо повиноваться, способных возразить старшему по званию и отстоять свою точку зрения даже перед угрозой ареста и трибунала, за то, что армия не превратилась в монолит тупых и бездумных роботов, готовых слепо выполнить любой, даже самый идиотский приказ, вплоть до расстрела мирной демонстрации в родном городе. Хотя, чего уж там греха таить, и таких в армии хватает. Но могло бы быть и гораздо больше, так что искреннее спасибо нашим особистам за то, что они, сами того не ведая и, скорее всего, не желая, сохранили для армии людей, обладающих бунтарским духом, самостоятельным мышлением и здравым смыслом; пусть немного, но всё-таки сохранили.

Добавлю, что в те времена было не принято гласно объявлять о том, куда уходят люди, отобранные по спецнабору особым отделом. И какие-то умники в Генштабе придумали совершенно прозрачный термин «командировка в Ташкент», истинного значения которого мог не понять только полный непроходимый идиот. Но — секретность мероприятия при этом якобы сохранялась, ко всеобщему удовлетворению.

 

На следующий день все отобранные в этот список люди после завтрака вернулись с камбуза в роту, расползлись по кубрикам и завалились на койки отдыхать, ибо отдых для солдата — дело святое, и плох тот солдат, который не пользуется любой, даже малейшей возможностью отдохнуть. Опять же, всем на удивление, старшина роты не дал никому никакого поручения, хоть и был горазд найти занятие для любого количества бездельничающих солдат. И ребята сначала отоспались всласть, затем шлялись без дела по части, курили до кашля и кислого привкуса во рту, пару раз сбегали через забор за вином в ближайший магазин (к бабке не пошли, не хотелось травиться напоследок) и уже начали откровенно изнывать от ничегонеделания. Разговоры клеились слабо.

— Так что, Сенечка, видать, и повоевать нам придётся?

— Ну а что делать? Повоюем. И домой поедем не с заработком, которого всё равно нам не видать, а с гарантированным устиновским червонцем, хоть на поллитру хватит.

Замечание было более чем уместным. Устиновский червонец... Строительные части, как известно, всегда жили на самоокупаемости и хозрасчёте. И эффект самоокупаемости достигался, как правило, точнее, как закономерность, за счёт рядовых военных строителей. Никому из них не было известно, сколько стоят проделанные ими работы, но, тем не менее, у каждого из них был свой лицевой счёт, куда начислялись заработанные деньги, которые и деньгами-то назвать было стыдно; так, жалкие гроши, за которые любой уважающий себя не подневольный строитель, даже не имеющий никакой квалификации, плюнул бы в лицо начальству и никогда больше не появился бы на своём рабочем месте. Каменщик третьего разряда, к примеру, получал в месяц пятьдесят-шестьдесят рублей. Из этой суммы высчитывались деньги за всё: за питание, практически гарантирующее гастрит либо язву; за обмундирование, в котором, по большому счёту, и людям-то на глаза показаться было стыдно, особенно поначалу, покуда сам не привыкаешь к своему омерзительному виду; за жильё, если кубрик на шестьдесят человек, в котором ты все два года службы лишён одного из самых насущных человеческих прав — права побыть одному — можно назвать нормальным человеческим жильём; за электричество, которое, естественно, горело день и ночь, хотя об этом никто не просил, зато все за него исправно платили; за банно-прачечные услуги, хотя свою одежду всегда и везде бойцы стирали сами, за воздух, которым они дышали на службе только потому, что не дышать не могли, в общем, за всё, за что только было возможно урвать лишнюю копейку. На руки выдавалось три восемьдесят либо четыре пятьдесят, в зависимости от суммы начисленного заработка — стоимость бутылки портвейна и пары пачек сигарет. Оставшиеся деньги полагалось выдавать на руки при увольнении в запас. Но — какие это были деньги? Чаще всего — просто никакие. Зачастую случалось так, что увольняемому в запас говорили при расчёте в бухгалтерии: «Вы, молодой человек, должны ещё столько-то и столько-то», — и оставалось только изумлённо разводить руками — как же так, два года отпахал на этих прóклятых стройках, не щадя сил и здоровья, да ещё в придачу и остался должен?! Но кого интересовали эти возмущения? В таких случаях, как правило, счастливчики, которым всё-таки хоть что-то выдавали на руки, пускали по кругу шапку и погашали долг товарища, сами при этом оставаясь, как обычно, ни с чем. Ну а что делать?.. В строевых же частях при увольнении вместе с проездными документами выдавали на руки положенные десять рублей — так называемый «устиновский червонец» — непонятно каким идиотом вычисленная сумма на все дорожные расходы, мало ли, мол, чего бедному солдатику в дороге понадобится, чего-то перекусить, чего-то попить, проводнику за постель заплатить... Ровно червонец и ни копейкой больше, вне зависимости от того, сколько вёрст и сколько дней человеку нужно добираться домой. Бутылка водки в те времена стоила пять тридцать.

— Хоть с устиновским червонцем домой поедем, хоть его пропьём по дороге, а домой нас и без него довезут, куда они денутся.

— Сеня, хуй бы с ним с этим червонцем и с самим Устиновым заодно, а ты лучше скажи-ка мне, будь ласков, куда же ты с твоими глазами воевать собрался? Ты же не видишь ни хрена, ты же, извини, полуслепой, куда же они тебя посылают?

— А кого это у нас интересует?

— Идиот! Немедленно вали в санчасть, бери выписку из медицинской книжки и показывай её кому надо! Ты что, совсем уже ёбнулся головой или ещё не очень? С такими же глазами нельзя ни в какие «командировки»!

— Сам знаю, что нельзя. Но в санчасть не пойду.

— Почему?

— А ты что хочешь, чтобы я шёл их просить? Чтоб я унизился перед кем-то на радость этому долбоёбу ротному? А вот хуй ему в рот, чтоб голова не шаталась! Запомни, Серый, я их просить не буду никогда и ни о чём. Заберут так заберут. Если в Ташкенте медкомиссия будет, может там и завернут назад по зрению, а если не будет — пойду и буду воевать всем назло. А убьют — так и хуй со мной, это будет у ротного на совести, с него когда-нибудь да спросится. Вот так.

— Не понимаю я твоего героизма. Упрямство чистейшей воды...

— Это не упрямство, а чувство собственного достоинства. Хоть и в такой извращённой форме. И я никогда не позволю себе унизиться до просьбы перед какими-то выблядками в погонах. И ни в какую санчасть я не пойду. Всё, базар окончен. Лучше подумай, где ещё на бутылку достать можно.

— Сеня, но это же хуй знает что творится...

— А у нас так всегда и происходит. А ты плюнь на всё это, и не забивай себе голову. Чего ради нам лишний раз печалиться, если от наших огорчений ни хуя не изменится? Лучше я уж посмеюсь вдоволь над этой очередной нелепостью, да и дело с концом. Большим и толстым. И ты посмейся. Громко и весело. Чтоб настроение поднялось назло всем этим мудакам, ведь чем больше мы будем смеяться над ними и над их жалкими потугами навести порядок и укрепить свой авторитет, тем херовее они будут себя ощущать.

 

Лишь после обеда из штаба примчался посыльный. Выслушав его, ротный отдал приказ отбывающим в командировку построиться в коридоре, лично сверился со списком и повёл ребят в штаб.

В кабинете начальника штаба сидела вся святая троица — комбат, начальник штаба и замполит, и с ними — тот самый неприметный офицер-особист. Перед ним на столе лежала кипа личных дел.

— Это откуда партия? — спросил особист ротного.

— Из второй роты.

— Так-так... Оч-чень хорошо... — особист покопался в кипе личных дел и извлёк оттуда несколько папок. — Очередные распиздяи на мою голову? Ну и что же мне с вами делать?.. Так... Гончаров.

— Я!

— Отойдите в сторону. К другой стене. Там пока постойте. Ну и... Борисов.

— Здесь.

— Вы тоже. Вы оба свободны, с остальными разговор будет долгий. А вы идите. До свидания. И не задерживайте своих товарищей, у них сегодня будет ещё очень много дел.

— Но...

— До свидания.

Сергей и Николай вышли из кабинета в полной растерянности и непонимании происходящего.

— И скажи мне, Колька, — что бы это значило?

— А хер его знает... Может Сеня потом чего расскажет... Ни хрена не понимаю. Блядство какое-то...

— Знаешь, я тоже. Но по-моему мы с тобой уже, слава Богу, никуда не едем.

 

Сеня и все остальные появились в роте только через два-три часа. Тут же закипела суета сборов. Ребята получили шинели, новые сапоги, кучу всякого нужного и ненужного хлама, кого-то послали на камбуз за сухим пайком, кого-то ещё куда-то... Когда первый порыв поспешности прошёл, Сергей с Николаем подошли к Сене.

— Ну что? Что вам особист сказал?

— Что сказал, что сказал... Подписку о неразглашении взял... Задницу подтереть этой его подпиской... Сказал, что сегодня переночуем здесь, а завтра поутру отправляемся в Ташкент, а оттуда прямиком на Афган. А ещё сказал, что все мы — молодцы, блядь, комсомольцы-добровольцы, подавшие рапорт с просьбой отправить нас в Афганистан в трудную для страны минуту, что наша просьба удовлетворена, и мы можем радоваться и гордиться собой. Вот что он, педераст, сказал.

— Что вы добровольцы? Под подписку?!

— Совершенно верно.

— Боже, какие скоты...

— Ну и хуй с ними со всеми, вот что я тебе скажу. Подождём до вечера, наша банда с работы вернётся, соберём денег, возьмём у бабки самогона, и я напоследок напьюсь в полное говно и набью ротному морду. Еблище его мохнорылое. Мне терять уже нечего. Дальше Афгана всё равно не сошлют.

 

Ротный проявил завидную предусмотрительность — вечером его в роте не  было. Всю ночь продолжалась грандиозная пьянка, а наутро ребята обнялись с уезжающими и, пошатываясь от жуткого похмелья, отправились на утренний развод. Когда вся часть стояла на плацу, мимо плаца на КПП прошла группа «командировочных», помахав всем на прощание руками.

— Поехали ребятки воевать, — вздохнул кто-то.

— Тихо, бля! — цыкнули на него. — Про подписку о неразглашении забыл, да? Меньше языком пизди вслух.

— Да что, непонятно, куда ребят погнали, что ли? И так все всё знают.

 

Мичман, сопровождавший ребят до места назначения, то бишь до Ташкента, вернувшись в родную часть, сказал только одно:

— Ну, если грузина поймают — пиздец, расстрел.

— Какого грузина?

— Нашего. Манджавидзе. Дезертировал, сука. Представляете — приехали мы в Ташкент, сводили там ребят на полигон, выстрелили они из автомата, бросили по две гранаты, перешли погоны с флотских на армейские, и всё, утром их должны были отправить на место службы. Легли спать, а утром просыпаются — нет грузина. Лежит обмундирование, стоят сапоги, а его нет. Где он одежду достал, как убежать сумел — хер его знает...

— Да кто его там поймает... Уж если так хитро сбежать сумел, то уж и до Грузии как-нибудь доберётся, а там в горах всю жизнь баранов пасти можно, и ни одна блядь тебя не разыщет.

 

А ещё через несколько дней тайна подписки о неразглашении окончательно развеялась и перестала быть тайной даже для самых тупых идиотов — пьяный ротный не удержал в узде собственный язык. После очередной рабочей поверки он окинул строй мутным взглядом и наткнулся на угрюмый взгляд Сергея.

— Борисов! — взвизгнул он с места в карьер. — Ты чего это, подонок, так нехорошо на меня смотришь? Что, Синицкий уехал, так теперь ты щуриться начал, да, скотина?

— А как мне на вас смотреть?

— С любовью! — взбеленился ротный. — Неясно, что ли?! С любовью и почитанием, ёб твою мать! Дождёшься от вас, как же!.. Почитатели хуевы! Смотрит мне в глаза, а в кармане кулак держит! Или нож... Как вы мне все надоели! Особенно ты, Борисов! Если бы ты только знал, как я хотел тебя вместе с Синицким отправить в Афганистан, так тебя, подонка, особый отдел не пропустил! Родственники за границей, понимаешь ли, у него оказались! Он тут, понимаешь, водку жрёт, от него тут каждый день, видите ли, фиалочками пахнет, а у него ещё и родственники за границей оказались, в городе Париже, ублюдок проклятый, агент империализма, вредитель, его ещё и в Афганистан из-за этого не пропустили! Ну ладно, всё равно я тебя и здесь службе научу! А Синицкого уже там научат! Хорошо научат! На всю жизнь запомнит! Вот если бы ещё и ты с ним вместе в Афганистан ушёл с глаз моих долой... как хорошо было бы!

«Ну, мудило, — подумал Сергей. — Ну, педераст хренов... Я тебе, суке, создам уют, я тебе устрою весёлую жизнь, падла буду. И за себя, и за Сеню. Я тебе, шакалюге, в кошмарных снах по гроб жизни буду сниться. Ты у меня за всё поплатишься, гадом буду, не знаю что, но я тебе такое устрою...»

 

Бог справедлив. Поэтому мысленная угроза Сергея, не обоснованная ни на чём, кроме эмоций, сбылась и претворилась в жизнь гораздо раньше, чем Сергей мог себе предположить.

Произошло это совершенно буднично — бригада приехала с работы, пришла в роту и ротный, выглянувший из кабинета, обратил внимание на Сергея, идущего по коридору в кубрик чуть пошатываясь — и от выпитого днём, и от усталости, и от извечного кёнигсбергского дождя вперемешку с ветром, да и мало ли от чего ещё может пошатываться пришедший с работы каторжник.

— Борисов! — вскричал ротный, и отзвуки его голоса заметались эхом по длинному полупустому коридору. — Ты чего это, подонок, качаешься, как на качелях? А ну-ка, подойди сюда! Не слышишь, что ли? Рядовой Борисов, ко мне!

Сергей развернулся и медленно подошёл к ротному.

— Ты как подходишь к командиру? Бегом нужно подходить! Понял? Бегом, тебе говорят! Любая команда начальника должна выполняться бегом! Я тебя в дисбат упеку! Ты что, опять сегодня пьян?! Чем от тебя пахнет?!

— Как обычно, товарищ капитан третьего ранга, — ответил Сергей, с ненавистью глядя ротному в глаза и даже не пытаясь скрыть своих чувств.

— Опять фиалками?

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга, фиалками. Ничем другим от меня пахнуть не может. Организм такой. С детства.

— Ну, я тебе устрою организм! Всё, товарищ Борисов, довыёбывался! А ну-ка, зайди ко мне в кабинет! И бегом, пока я тебя под трибунал...

Сергей зашёл в кабинет и прикрыл за собой дверь. Ротный с места в карьер поднял сумбурный нечленораздельный крик, постепенно перерастающий в какой-то несолидный визг, сквозь который явственно прослушивались всяческие угрозы то гауптвахтой, то дисбатом, то тюрьмой, то ещё Бог знает чем. Все эти угрозы Сергей привычно пропускал мимо ушей и думал о своём.

«Боже мой, какой тупой кретин! Если бы он сам себя хоть раз увидел со стороны — охуел бы сам от себя. И это животное пытается мне угрожать? И чем? Дисбатом? Тюрьмой? Он что, всерьёз считает, что там хуже, чем здесь? Не верю! Не бывает! Хуже уже некуда. Я лучше два года в  зоне отсижу, чем буду служить под командованием такого долбоёба! Кто бы только знал, как я его ненавижу! Если бы ненавистью можно было убить, сорок дней по нему уже давно справили бы... А я бы даже на его могилу плюнуть не пришёл — и без меня желающих хватит, а я в очередях стоять не люблю... И как же это меня могло угораздить попасть к нему служить? Вот к этому тупому спившемуся существу с явно нездоровой психикой? Я же не могу спокойно слышать его голос! А он чего-то мне говорит и даже, блядь такая, кажется, приказывает... Да пошёл он в жопу со всеми своими приказаниями! Сил моих больше нет его слушать и на него смотреть... Всё, пиздец, по-моему, я уже дозрел. Я уже готов его убить. И если эта падла сейчас же не заткнётся — пусть меня посадят, пусть расстреляют, наплевать — но я его убью. Прямо сейчас. Голыми руками».

Эта дикая, страшная для любого нормального человека мысль возникла в голове Сергея так, словно она вынашивалась очень долго, все положенные девять месяцев, и наконец-то пришёл долгожданный срок ей народиться. И Сергей даже не удивился этому. Уже позже, задним числом вспоминая этот момент, он ужаснётся тому спокойствию, с которым он всерьёз подумал об убийстве, тягчайшем грехе и преступлении, а тогда... тогда он молча поднял голову и посмотрел ротному в глаза таким взглядом, что тот на какой-то миг замолчал, поперхнувшись собственным визгом, а затем с каким-то невольным испугом вскричал:

— Не смотри на меня так!.. Не смотри, подонок! Ненавижу! Убью!!! — и схватил со стола массивную чугунную пепельницу.

Инстинктивно Сергей сделал шаг в сторону, и пепельница грохнула в стену, выбив из неё изрядный кусок штукатурки.

И тут Сергей поднял голову, посмотрел ротному в глаза и — даже помимо желания, словно не своими губами — произнёс:

— А вот я бы... не промахнулся.

Ротный издал трудноописуемый вопль — нечто среднее между звуком пожарной сирены и боевым кличем австралийских аборигенов, и — такого с ним ещё никогда не бывало — схватил со стола графин.

Впоследствии Сергей не мог понять, как он остался жив, ибо сей снаряд летел прямёхонько ему в лоб. В какую-то долю секунды Сергей увидел летящий графин, и непонятная сила, скорее всего ангел-хранитель, подкосила его под ноги и резко усадила на корточки. Громадный массивный графин из толстого стекла просвистел у него над головой... и в этот момент за спиной у Сергея открылась дверь.

На пороге стоял комбат.

Никто не знает, зачем комбату понадобилось прийти в роту, и какая нелёгкая принесла его туда именно в этот патетический момент, но ему повезло. От героической гибели во время исполнения служебных обязанностей его спас маленький рост. Графин просвистел у него над макушкой, снёс с головы фуражку, ударил в стену в коридоре (благо, никто мимо не проходил), и с пушечным грохотом разлетелся на части.

Вопль ротного оборвался на середине такта. Повисла тишина.

В этой тишине, сидя на корточках, Сергей переводил взгляд с комбата на ротного и обратно. Оба стояли бледные, как маляры после побелочных работ, и не могли выговорить ни единого слова, только хватали воздух ртами, изумлённо глядя друг на друга.

Первым пришёл в себя комбат.

— Товарищ... капитан третьего ранга... — произнёс он, с видимым трудом пытаясь справиться с языком и губами. — Товарищ... капитан третьего ранга... Скажите... товарищ... капитан третьего ранга... я вас... очень прошу... объясните мне... пожалуйста... товарищ... капитан третьего ранга... я здесь... чего-то не понимаю... скажите мне... товарищ... капитан третьего ранга... что это за... Коноёбство!!! — это словечко живо и радостно прорвалось через запруду шока и косноязычия, а вслед за ним хлынуло настоящее матерное половодье.

Аккуратно-аккуратно, покуда комбат не успел его заметить, Сергей проскользнул у него за спиной к двери, шмыгнул в коридор и плотненько прикрыл дверь за собой. Из-за закрытой двери раздался нечленораздельный вопль комбата. Вскоре к голосу комбата присоединился и голос ротного. Бойцы, столпившись в коридоре, томились — и боязно, с одной стороны, попадаться под горячую руку, и любопытно, чем же всё это закончится. Вполголоса высказывались предположения и даже заключались пари. Но действительность превзошла все ожидания — тщательно выпестованная неврастения подвела ротного под монастырь. Не прошло и получаса, как к воротам части подъехала «Скорая помощь» и из неё вышли два здоровенных санитара. Они вывели ротного под руки в смирительной рубашке, загрузили в машину и увезли, к вящему изумлению и злорадству всех присутствующих. Это был конец. Конец всей военной карьеры.

— Ни хуя себе, — прокомментировали ребята. — Доигрался хуй на скрипке...

— Ну а что ты хотел? Давно пора.

 

Некоторое время в роте царило безвластие. Командование перешло в руки замкомандира — безвольного и безразличного ко всему старлея-двухгодичника, которому было явно не до порядка в роте, не до выполнения планов, да и вообще ни до чего ему дела не было — лишь бы потихонечку свои два года оттянуть, уехать домой и забыть об этом кошмаре навсегда. Но армейская рота — это вам не государство Российское, здесь долгого безвластья не допустят, люди это понимали и постоянно гадали — кого же к ним назначат?

И назначили. Прокатился слушок — в соседнем стройбате снимают с должности чем-то проштрафившегося начальника штаба и переводят к ним с понижением в должности — командиром роты. В какую роту — гадать уже не приходилось.

— Серый! — сказал Колька. — Ты слышал?

— Ну, слышал. Что ж теперь...

— Мудак, говорят, изрядный.

— Кто говорит?

— Бойцы из его части говорят. Говорят — спокойный, как ящик, но с этим спокойствием и невозмутимостью он будет гнуть и давить. Это не наш петух, он пепельницами кидаться не станет, но если ребята правду говорят, то вспомним мы ещё те пепельницы добрым словом. А водку, говорят, пьёт не хуже нашего.

— Так это у них у всех в крови. А вообще-то тебе не всё равно, Колька? Нам уже по году осталось. Полсрока прошло.

— Прошло. И вторые полсрока пройдут. Но — как они пройдут?

— Подожди, не паникуй. Придёт — посмотрим, разберёмся.

 

Ну и что ж вы думали? Как чего хорошего — так это полжизни ждать надо, но уж как одного мудака на место другого поставить — так такие дела делаются у нас на удивление быстро. Не прошло и полгода, а точнее, буквально через пару дней новый ротный уже представлялся личному составу, а может наоборот, личный состав представлялся новому ротному, чёрт его знает, что они там сами об этом думают... Впрочем, как бы то ни было, произошло всё до будничного просто.

Короче говоря, однажды, в один прекрасный день... а впрочем, день этот был, как оказалось, вовсе не прекрасным, а чёрт его не знает каким, но тогда ещё ни один из внешних признаков на это не указывал, так, вроде бы, день как день, не хуже других, поначалу, по крайней мере, вроде бы всё, как обычно — тот же, способный привести слабонервного человека в шоковое состояние, вопль пугала ранним утром, как раз в тот момент, когда всем бойцам Советской армии и даже военным строителям снятся сугубо эротические сны (иногда кажется, что утреннее пугало именно для того и предназначено, чтобы прерывать подобные сны на самом интересном месте и не привести военнослужащего к позорной в глазах сослуживцев утренней поллюции), та же суматоха поспешного умывания почти двухсот человек перед двумя десятками кранов в умывальнике, то же выскакивание стремглав на улицу якобы на утреннюю зарядку, а на самом деле в попытке вовремя укрыться от этой выматывающей тебя с самого утра и никому не нужной пробежки, те же озлобленные матерные выражения лиц несчастливчиков, которым от неё укрыться не удалось, то же одевание, заправка коек, утренний осмотр (хотел бы я поинтересоваться у наших военных теоретиков — что можно осматривать с таким вниманием в половине седьмого утра в роте военных строителей, добрая половина которых мается со вчерашнего, да ещё какая-то часть просто-напросто досыпает в строю и потому не реагирует ни на какие замечания и указания), та же, прóклятая всеми поколениями служивших, команда дневального «Рота, строиться на развод!» — в общем, всё то же и всё так же. И вот, когда рота наконец, вопреки всем противоречивым командам сержантов и прапорщиков, перемешанным с матюками и попытками рукоприкладства, таки приобрела некое подобие строя, перед ней возник незнакомый офицер с погонами капитана третьего ранга и весьма мутным взглядом. И подошедший к нему замполит с тяжёлым нутряным вздохом отдал честь и, изо всех сил стараясь выглядеть браво, но при этом слегка запинаясь, проговорил:

— Товарищ капитан третьего ранга!..

«Еби твою мать!.. — мелькнуло в голове у Сергея. — Опять капитан третьего ранга! Одного увезли, другого в этом же блядском звании и прислали. Завидное постоянство...»

— Товарищ капитан третьего ранга! — повторил замполит. — Личный состав первой роты к разводу построен. Замполит роты старший лейтенант Хрюкин. А это вам, блядьё, ваш новый командир, прошу любить и жаловать.

— Вольно, — ответил новый ротный и, прошедшись перед строем, окинул всех достаточно пристальным, невзирая на замутнённость, взглядом. После чего некоторое время постоял, покачиваясь взад-вперёд на каблуках, помолчал, как провинциальный посредственный актёр, до бесконечности затягивающий паузу лишь потому, что она указана в авторской ремарке, затем, пресытившись зрелищем напряжённого выжидания, произнёс: — Ну что, уже наслышаны небось, да?

Народ безмолвствовал.

— Так вот, запомните, бляди — я тоже о вас наслышан. И потому намерен заняться вашим воспитанием и перевоспитанием. Буду делать из вас людей. И ещё запомните — ниже опускаться мне уже некуда. Так что я в любом случае буду делать из вас людей. А вы делайте выводы. Всё. А теперь — напра-во! На развод шагом — марш!

«Ну вот и приехали, — подумал Сергей, спускаясь по ступенькам к выходу. — И с тем ублюдком не сладко было, и с этим, сдаётся мне, намучаемся. Хотя ладно... Я на него ещё погляжу».

 

*

 

«Я на него ещё погляжу...» — задумчиво произнёс про себя мой герой. Ну и... О чём тут было думать? Чем, спрашивается, могло всё это закончиться? Чего хорошего могло быть дальше? Да так, ничего... Великая русская наивность... Традиционная великорусская наивность! Какая   разница — смотри ли, не смотри ли — не один ли выходит хер, если всё равно в любом случае хрен редьки не толще. Куда смотреть, на что смотреть, во что смотреть и смотреть ли вообще — всё это смотровое или смотрильное словоблудие не имеет решительно никакого значения, ибо куда ты ни смотри, какие смотрины ни устраивай, всё равно ничего принципиально нового не усмотришь. Явление, на которое столь наивно желал посмотреть мой герой, можно определить приблизительно так: берётся один (один прописью) идиот и заменяется на другого (другого прописью) точно такого же идиота, но со своей индивидуальной формой идиотизма, которую ещё предстоит вычислять и к которой ещё предстоит приспосабливаться всему личному составу. Возникает некий чисто философский вопрос: во благо или же во зло свершились все вышеизложенные события, приведшие к отставке прежнего идиота и, как следствие, поставившие ни в чём не повинных бойцов пред светлым взором идиота нового? Чего здесь больше — блага или всё-таки зла? Ну и... что на это можно сказать? Да ничего... Кроме того, пожалуй, что философский вопрос заслуживает такого же философского ответа — что свершилось, то и свершилось, и не стоит по этому поводу ни сожалеть, ни печалиться, да и радоваться особенно тоже не стоит, ибо нечему здесь радоваться, поскольку ещё непонятно, чем вся эта история может закончиться. А вот на это-то мы ещё как раз и посмотрим...

И последнее, о чём мне хотелось бы сказать здесь, в этом отнюдь не лирическом отступлении: на этой странице я с сожалением, право слово, с большим сожалением вынужден попрощаться навсегда с одним из героев своего повествования, с единственным из всех персонажей, названным здесь его собственным именем без малейшего вымысла и искажений — с Сеней. С рядовым Синицким. Пресловутая «командировка в Ташкент» обернулась для него службой в Афганистане, что, естественно, и следовало предполагать — куда, собственно говоря, могли бы ещё отправить военного строителя, пьяницу и раздолбая, от которого не чаял избавиться его собственный ротный, такой же точно, кстати говоря, пьяница и раздолбай? Впрочем, этому-то как раз можно легко найти подходящее объяснение: поскольку противоположности взаимно притягиваются, а подобия взаимно отталкиваются, что наглядно подтверждают законы физики, ротный тоже стремился, возможно, неосознанно, но стремился избавиться от собственного подобия в форме рядового бойца, только не отягощённого неврастенией, ибо наверняка ему было не особенно приятно ежедневно его созерцать. Потому-то и отправился Сеня в эту самую «командировку в Ташкент», а что она для него обернулась войной — так разве ротный мог об этом подумать? Разве это вечно пьяное ничтожество могло предполагать, что там взаправду стреляют? Что наши войска там встречают отнюдь не цветами, и уж тем более не хлебом-солью? Что «братская помощь афганскому народу» на самом деле является самой настоящей оккупацией со всеми вытекающими отсюда последствиями?  Конечно же, ротный ни в коем случае не мог этого себе представить, и если бы я признал за ним способность к мышлению, точнее сказать, допустил бы эту способность, всё равно я бы даже гипотетически никогда не предположил того, что он был способен на подобные выводы — идеологическая машина в те годы работала отлаженно и без сбоев. Вот так-то и отправился Сеня воевать. А спустя полгода в часть пришла информация о его гибели, а спустя ещё полгода мы получили сообщение о том, что слухи о его смерти оказались несколько преждевременными — в действительности же он был ранен, ранен тяжело, долго лежал в госпитале, но остался жив и дослужил до конца, отдав свой «священный долг» Родине сполна. (Господи, когда же Родина удосужится возвратить нам все свои долги, да и возвратит ли вообще хотя бы часть из них?) Но смерть, ходившая за ним по пятам в Афганистане, не отступилась и таки настигла его уже дома: Сеня, Валерий Витальевич Синицкий, скончался от рака лёгких в городе Полтаве, не успев дожить даже до тридцати лет. Светлая ему память.

 

Конец первой части

 

 

 


 

Часть 2

ОСЕНЬ, ПАСХА — И ДОМОЙ!

 

Поскольку мы не занимаемся никакой важной работой, очень важно, чтобы мы делали как можно больше этой не важной работы.

                             Джозеф Хеллер

 

 

*

 

...Ставший уже привычным надсадный омерзительный вой пугала пронзил сонную утреннюю тишину подобно милицейской сирене с той единственной разницей, что сирена пытается немелодично выпевать первые ноты «Чижика-пыжика», а пресловутое пугало без устали орёт одну-единственную ноту, если это можно назвать нотой, ибо оно не способно ни на малейшую претензию на мелодичность, и свежеразбуженные доблестные военные строители, привычно слетевшие с коек, принялись торопливо и беспорядочно одеваться, привычно сталкиваясь лбами и задницами в узких проходах между койками; те, кому удалось облачиться в форму хоть немного раньше остальных, не теряя времени, галопом выскакивали в коридор и стремглав мчались в умывальник, подгоняемые привычным матом невыспавшегося и неопохмелившегося прапорщика. Запоздавшие с одеванием уже никуда не торопились и, невзирая ни на какие понукания, не спеша подбредали к умывальнику и привычно становились в очередь. Начинался очередной привычный будничный день.

— Ёбаные слоны, — зло бурчал Сергей, умывая лицо обжигающе ледяной водой и непроизвольно вздрагивая от холода. — Да чтоб им, блядям, всю оставшуюся жизнь такой педерастической водой умываться! Ведь не май же месяц на дворе, ёб же его мать, так неужели же нельзя было, как людям, горячую воду подключить? Чтоб у них у всех хуи огромные на лбу повырастали!

— Брось, Серый, — услышал он в ответ голос Игоря. — Ну чего ты попусту ругаешься сам с собой каждое утро? Всё равно горячей воды не будет. Потерпи ещё немного, годик, не больше, домой вернёшься и будешь умываться кипятком.

— Да я уж этого момента и ждать заебался...

— Да и хуй бы с ним со всем. Ты лучше скажи, как тебе на первый взгляд наш новый ротный показался.

— Пидор. Гнойный пидор чистейшей крови. По-моему, даже хуже прежнего.

— Почему?

— Да потому, что с тем мудаком с первого взгляда всё понятно было — если морда краснеет, значит, сейчас начнёт орать, ногами топать, потом завизжит, захуячит в тебя пепельницей, и на этом успокоится. Ну больной человек — что с него взять? А этот — здоровый. А здоровый долбоёб всегда опаснее больного долбоёба, это точно.

Таким образом, сглаживая малоприятную процедуру изысканной светской беседой, Сергей со товарищем по службе завершили умывание, уступили места у кранов другим, нервно дышащим им в затылки, жаждущим умыться военным строителям, и не спеша направились в кубрик заправлять койки. И тут Сергея окликнул голос непонятно зачем возникшего в роте в такую несусветную рань замполита:

— Борисов!

— Слушаю вас, товарищ старший лейтенант, — ответил Сергей и сделал шаг в сторону подходящего к нему замполита. Тот подошёл вплотную и тихо спросил:

— Совсем уже охуел, что ли? Ты что, забыл, как полагается обращаться к старшему по званию?

— Простите, товарищ старший лейтенант, — ответил хорошо помнящий о претензии замполита на интеллектуальность Сергей, — но, насколько я понимаю, «охуел» — значит превратился в хуй, а я пока что, как мне кажется, ни во что подобное не превратился и нахожусь перед вами в своём натуральном виде, мало того, в данный момент я к вам не обращался. Вы сами обратились ко мне, а я, как и полагается вежливому человеку, откликнулся на ваше обращение, а о таких тонкостях в уставе ничего не говорится.

Замполит, всегда заверявший всех окружающих в том, что он любит и ценит хорошую игру слов и тонкий английский юмор, молча переварил ответ Сергея и, решив не поднимать по этому поводу никому не нужного шума, перешёл к делу.

— Короче так, Борисов: сегодня ты на работу не выезжаешь и сразу после завтрака поступаешь в моё распоряжение. Понял?

Из сказанного Сергей прежде всего понял, что у замполита возникло какое-то не регламентированное уставом дело, которое никто, кроме Сергея, сделать за него не в состоянии. А поскольку даже в армии подобные услуги не оказываются просто так, у Сергея возникла редкая возможность выторговать для себя любимого какие-то реальные блага.

— А если я хочу поехать на работу?

— Тебе очень хочется класть кирпич под дождём?

— А что вы мне можете предложить здесь?

— Интеллектуальную творческую работу. Не поднимать ничего тяжелей стакана.

— Наливайте... А в чём это реально выражается?

— Хм... А тебе вообще известно или нет, что у нас в стране недавно прошёл XXV съезд КПСС?

— Стоп-стоп... По-моему, я что-то об этом слышал.

— Так вот, твоя задача — подробно законспектировать отчётный доклад товарища Леонида Ильича Брежнева.

— К-как подробно? Зачем?

— Для политзанятий.

— Я понимаю, что не для вечерних чтений в кругу семьи. Но вы-то сами хоть представляете себе, что значит подробный конспект этого доклада? Это же огромная книжища! Глыба! Я сам не понимаю, как Брежнев с трибуны сумел её вслух прочитать! Тут же работы непочатый край, тут одним днём не обойдёшься! Я же охуею!

— Будешь работать столько, сколько нужно, лишь бы к пятнице всё было готово. От всех остальных работ я тебя освобождаю. И матом не ругайся при командире, совсем уже охуел...

— Ну хорошо, а что я с этого буду иметь?

— Сутки увольнения.

— Всего-то? Спасибо, лучше я кирпичи таскать пойду.

— А трое суток тебя устроит?

— Трое суток... Пожалуй, устроит.

 

Сергей оказался прав — работы действительно оказалось не просто очень много, а... как бы это помягче выразиться... скажем так, избыточно много. Просидев над конспектом целый день и при этом сокращая и перекраивая вышеупомянутую речь как Бог черепаху, Сергей с удивлением обнаружил, что не осилил даже четверти от общего объёма, а поскольку до пятницы времени оставалось не так уж много, он решил, скрепя сердце, прихватить и часть ночи, благо к этому после года службы было уже давно не привыкать. Поэтому после отбоя он удалился в ленкомнату, примостился в уютном уголке возле батареи (слава Богу, этот источник тепла хоть как-то, но оправдывал своё существование!) и продолжил своё неблагодарное занятие, намереваясь честно посидеть часов этак до двух ночи и с чистой совестью завалиться спать. Так бы оно и получилось, но...

Но всем давно известно, что одна, всего одна нелепая случайность способна похерить самые продуманные и отлаженные планы, а уж о совокупности случайностей и говорить нечего. Случайности же, происходящие в армии, а уж тем более в стройбате бывают исключительно нелепыми, чрезвычайно нелепыми, сколь угодно нелепыми; нормальных или же запланированных случайностей здесь попросту не существует. Вот и в эту ночь произошёл ряд нелепых, дурацких и непредвиденных случайностей, вылившихся в совокупности в некий трагифарсовый финал, не принесший никому ничего хорошего.

А просто-напросто после отбоя, когда были вымыты полы и помещение роты приведено в порядок, когда все, кроме вахтенной службы, давно разошлись спать, вечный дежурный по роте Мамед махнул рукой на все свои служебные обязанности и тоже удалился в кубрик, приказав дневальному: «Стой, пока я не проснусь». Через некоторое время дневальный, молодой свежепризванный узбек, тоже, как ни странно, захотел спать — молодым узбекам это свойственно. Любой здравомыслящий человек на его месте первым делом разбудил бы дежурного и сказал ему: «Эй, Мамед, время уже, меня сменять пора», — и пошёл бы отдыхать с чистой совестью и твёрдой уверенностью в том, что в случае любой проверки его задница надёжно прикрыта, и он уже ни за что не отвечает. Но повторяю, так поступил бы любой здравомыслящий человек, но уж никак не молодой, ни разу не битый и неопытный узбек. Он же, очевидно, решил, что раз он хочет спать, значит, он может идти спать, и вся недолга. Исходя из этих соображений, он спокойно развернулся, пошёл в кубрик и уснул там крепким сном праведника.

Среди ночи в роту принесло пьяного старшину.

До сих пор непонятно, почему старшина решил провести остаток ночи в роте — то ли потому, что спьяну поругался с женой, то ли потому, что, надравшись, заранее убоялся её справедливого гнева, то ли по какой другой причине, но факт остаётся фактом: среди ночи он, пьяный в полную задницу, ввалился в роту и был крайне изумлён, не обнаружив дневального на привычном месте, да и как было не изумиться — с порога никто не отдал ему честь — это же просто нонсенс какой-то!

Опять же, трезвый и здравомыслящий человек на его месте не стал бы поднимать излишнего шума, а попросту разбудил бы дежурного по роте, отвёл бы к себе в баталерку и уж там бы от всей души всыпал ему дюлей по первое число, в чём был бы, кстати, совершенно прав. Но прапорщик по своему определению трезвым не бывает, пьянство у него в крови, а раз так, то ни о каком здравомыслии в этом случае и речи быть не может. Посему старшина, не вдаваясь в никому не нужные тонкости, подошёл к баночке дневального, недрогнувшей рукой надавил на кнопку пугала и возопил благим матом: «Подъём, ебёна мать!!!»

Первым на сей брачный зов из кубрика выскочил дневальный — и тут же, впрочем, вполне заслуженно, угодил под огромный старшинский кулак. Сбив дневального с ног, старшина не ощутил полного морального удовлетворения и, чтобы его достичь, принялся радостно пинать бедного узбека ногами.

В этот момент из ленкомнаты выглянул Сергей. Увидев сцену в коридоре и услышав гул пробуждающихся бойцов, он мгновенно оценил ситуацию и завопил во всё горло:

— Отбой, ложная тревога!

Шум в кубриках мгновенно утих. Разъярённый старшина обернулся на крик и, увидев стоящего в коридоре Сергея, ринулся к нему во весь опор, очевидно, приняв его за дежурного по роте. Сергей вскочил обратно в ленкомнату, но захлопнуть за собой дверь не успел — огромная туша старшины ворвалась туда ураганом, сотрясая воздух и круша всё на своём пути.

Со стороны это могло напоминать корриду. Какое-то количество времени Сергею удавалось уворачиваться от злобной и изрыгающей мат и проклятия туши, но в конце концов старшина зажал его в угол и замахнулся столом. В отчаянной попытке спастись Сергей швырнул в поднятый над старшинской головой стол табурет, стол качнулся назад и выпал у старшины из рук, что, несомненно, спасло Сергею жизнь, но на этом инцидент не исчерпался, ибо старшина в ярости ухватил попавшийся ему под руку кабель от телеантенны, поднатужившись, вырвал его из стены с мясом и с размаху ударил им Сергея по голове. Всё поплыло в глазах у Сергея, и пол мгновенно ушёл из-под ног.

Очнувшись, Сергей обнаружил себя лежащим в гордом одиночестве на полу ленкомнаты. Ощупав голову и убедившись в её хотя бы относительной целости, Сергей осторожно поднялся на ноги и, слегка пошатываясь, вышел в коридор, где увидел старшину, с прежней яростью пинающего ногами жалобно визжащего дневального. При виде этого зрелища Сергей нервически задрожал, на глаза ему упала уже знакомая тёмная пелена и его тут же перестало шатать и мутить — ярость придала ему силы.

«Ёбаный гусак! — мелькнуло у него в голове. — Это что же, блядь, такое — он нас пиздит, а мы его и пальцем тронуть не моги? А вот уж хуй ему в рот! Сейчас я его, мудака...»

Не могу поручиться за точную передачу сумбурных мыслей Сергея, но за приведённый мат поручиться могу, ибо в такие моменты даже у самого воспитанного и интеллигентного человека не бывает ни одной приличной мысли, сплошная матерщина — чего же можно ожидать от человека, испорченного годом службы в стройбате? С этой мыслью Сергей попятился обратно в ленкомнату, где при виде большого количества тяжёлых дубовых табуретов мысль его приобрела более конкретные очертания и он, выбрав табурет потяжелее, взял его за ножку и направился обратно в коридор.

Старшина всё ещё продолжал избиение младенца, который к тому времени уже даже не визжал, а лишь тихонечко поскуливал. Зайдя со спины, Сергей приблизился вплотную к разгорячённому и потому ничего вокруг не замечающему старшине и, размахнувшись изо всех сил, опустил табурет ему на голову. Старшина застыл на месте с поднятой в замахе рукой, немного постоял, а затем тяжело рухнул на пол, словно дубовое бревно.

Мгновенно замолчавший узбек смотрел на всё происходящее снизу вверх глазами, округлившимися от ужаса до размера европеоидных.

— Чего развалился, скотина?! — рыкнул на него Сергей. — Бегом! Вставай и хватай его за руки! Бегом, падла!

Ухватив старшину за руки и за ноги они на пару в четыре руки ценой неимоверных усилий перетащили его тушу в ленкомнату.

— Вынеси на коридор стол и табурет, — приказал Сергей. — Стой! Пожалуй, неси два табурета.

Узбек молча повиновался.

— А теперь я до утра буду здесь сидеть и работать, а ты, козлиная морда, будешь стоять до утра без замены. За то, что уснул. И не дай Бог хоть на шаг от баночки отойдёшь — лично шкуру спущу. Понял, мудило?

— Так точно, — уныло пробормотал узбек.

— Становись.

Узбек обречённо побрёл к баночке, а Сергей первым делом надёжно запер ленкомнату, вставив один из табуретов в дверную ручку, а затем, поставив в коридоре у двери стол и второй табурет, уселся за работу. Волей-неволей ему пришлось сидеть за конспектом до самого утра и целую ночь, в перерывах между конспектированием, Сергей поминал не добрыми и не тихими словами всех сочинителей этой никому не нужной огромной речи, которая, по большому счёту, не имела никакого исторического значения и вся роль её состояла в том, чтобы прозвучать с трибуны один-единственный раз. Предназначение этой речи сродни предназначению пробки из-под шампанского, которая под всеобщие аплодисменты эффектно вылетает из бутылки в новогоднюю ночь, после чего закатывается под стол — и, забытая всеми, лежит там под ногами гостей до тех пор, пока хозяйка не сметёт её в совок вместе с прочим сором. Если бы эти мысли, высказываемые Сергеем вслух открытым текстом, услышал замполит, он пришёл бы в ужас, а услышь их кто другой — могли бы и посадить моего героя по политической статье, могли бы, хотя в те времена партию, правительство, Политбюро, ЦК и лично товарища Леонида Ильича не поминали всяческими словами только, пожалуй, идиоты и лодыри. Впрочем, эта нудная работа сполна компенсировалась удовольствием, с которым Сергей выслушивал пришедшего в себя старшину, его стук в дверь, крики, вопли, угрозы, проклятия и, в конце концов, смиренные просьбы об освобождении. Всю ночь Сергей игнорировал старшинские выходки, настолько при этом выдержав характер, что даже сумел его ни разу на хуй не послать, и лишь за пятнадцать минут до подъёма он молча выдернул табурет из двери.

Из-за дверей показался мрачный, опухший и непривычно присмиревший старшина. Он попытался было придать своему взгляду угрожающее выражение, но, встретив уверенный недрогнувший взгляд человека, которому нечего терять, стушевался и опустил глаза (весьма редкое в среде прапорщиков явление, достигающееся, как правило, исключительно методами физического воздействия), осторожно взялся за собственную голову и тихо спросил:

— За хуя ж ты меня так?

— А ты?..

 

Сергей поступил благородно — ему стало по-человечески жаль побитого похмельного старшину, и он не стал докладывать начальству о ночном инциденте (хотя, сказать честно, такая мысль во время вынужденного ночного бдения посещала его неоднократно). Но замполиту он об этом рассказал: во-первых, потому, что тот ни в коем случае не стал бы выносить сор из избы и даже ротному ни слова не сказал бы, а во-вторых, и самое главное, потому, что при таком раскладе у Сергея появилась дополнительная возможность поторговаться.

— Так что же это получается, товарищ старший лейтенант? Я тут выполняю для вас наиважнейшую работу, совершаю, можно сказать, политический акт от вашего имени, да ещё и страдаю при этом, получаю травму ни за что ни про что, а мне, знаете ли, моя голова ещё дорога; невзирая на это, я мужественно продолжаю работу, поскольку прекрасно осознаю её неоценимую важность для политической жизни нашей роты, части и всего Балтийского флота в целом — и всё это ради каких-то жалких трёх суток увольнения? Делайте со мной что хотите, но я так не согласен.

— А чего же ты от меня хочешь, наглец... травмированный?

— Ну, хотя бы суток пять.

— Гауптвахты?

— Обижаете.

— Борисов, ёб твою мать, ты же прекрасно знаешь, что трое суток — максимальный срок увольнения, а пять — это уже отпуск.

— А почему бы и нет?

Замполит призадумался.

— Ну, хуй с тобой, — произнёс он наконец. — Ты там, помнится, для меня ещё чего-то когда-то делал, я этого, как видишь, тоже не забыл... Так что ладно: закончишь конспект к пятнице — представлю тебя к отпуску за... ну, скажем, за успехи в политучёбе. Не закончишь — ничего тебе не будет. Понял?

— Так точно!

— Продолжай.

 

Как ни странно, замполит сдержал своё слово: в пятницу Сергей отдал ему готовый конспект отчётного доклада (об объёме сего творения я умолчу — самому представить страшно), а в понедельник на утренней поверке ротный объявил рядовому Борисову десять суток отпуска с выездом на родину. После поверки к радостному Сергею подошёл замполит и сказал:

— Поздравляю вас, товарищ Борисов. Повезло тебе, что новый ротный ещё не знает, что ты у нас за гусь: старый бы вовек тебя в отпуск не пустил, сам знаешь.

— Да уж знаю.

— Короче, повезло тебе, но всё равно поздравляю. Сегодня ещё отработаешь день, вечером соберёшься и завтра с утра отправишься. Ясно?

— Ясно.

— Тогда бегом на развод.

После развода, когда бригада загружалась в машину, кто-то сказал:

— Серый, отпуск твой вообще-то обмыть полагается.

— О чём базар? — весело отозвался Сергей. — Обмоем!

И слово его с делом не разошлось, благо, несколько дней назад Сергею удалось вынести со стройки несколько банок краски и немного шпаклёвки и обменять их на денежные знаки в соответствующем эквиваленте. Посему, как только машина с препроводившим их на объект взводным исчезла с глаз, Сергей поднялся и сказал ребятам:

— Ну, я пошёл. Можете пока ничего здесь не начинать, я скоро, — и исчез сквозь дыру в заборе.

Ближайший магазин находился неподалёку — за углом через полтора квартала. Сергею удалось благополучно добраться до него и, набив до отказа свою обширную пазуху бутылками дешёвого портвейна, вернуться обратно. При его появлении бригада оживилась, взбодрилась, радостно закурила, и вскоре по кругу пошла единственная алюминиевая кружка.

— Ну, давай, Серый.

— Удачной дороги.

— Чтоб дома все здоровы были.

— Вернёшься — привези. Настоящего, нашего, украинского.

— Сала, что ли?

— Да нет, самогона.

Под такие тёплые слова и напутствия портвейн исчез почти мгновенно, и его, как всегда, оказалось мало. Впрочем, его никогда не бывает много — только мало или очень мало. Естественно, у людей возникла настоятельная потребность добавить, а преодолевать такую потребность — только самого себя ни за что ни про что обижать, поэтому незамедлительно, с чисто большевистской прямотой был поставлен вопрос:

— Мужики, надо повторить.

— Обязательно надо, — согласились все. — А кто пойдёт?

— А кто у нас сегодня именинник? Вот Серый и пойдёт.

По кругу была пущена шапка, и вскоре Сергей отправился знакомым путём в тот же самый магазин. И, опять же, всё было бы хорошо, если бы не существовала в мире нашем печально известная закономерность, которую обычно именуют законом подлости. Представьте себе, как омерзительно он сработал на сей раз! С утра, когда все были трезвы и работоспособны, когда все смогли бы вполне безболезненно обойтись без алкоголя, разве что побурчали бы слегка и на этом успокоились, портвейн был куплен и доставлен без малейшего труда, но потом, когда народ разохотился и ощутил настоятельную потребность добавить, возникло непреодолимое препятствие в лице комендантского патруля.

Да-да, как это ни прискорбно, но не успел Сергей пройти и сотни метров в сторону знакомого магазина, как из-за угла вышел патруль — два матроса и мичман. При виде Сергея все трое сделали стойку не хуже каких-нибудь там ирландских сеттеров, после чего мичман поманил Сергея пальцем. Сергей же, ни секунды не раздумывая, нырнул в ближайший подъезд, к счастью, оказавшийся проходным. Но патрульные, как выяснилось, тоже были не лыком шиты, и потому кинулись за Сергеем со всех ног и успели, выскочив из подъезда, заметить его спину.

Погоня была недолгой. Пробежав несколько проходных дворов, Сергей выскочил на улицу, перебежал проезжую часть под взвизги автомобильных тормозов и вскочил в заманчивую дыру в заборе. Пробежав ещё несколько метров, он увидел, что по ошибке попал в тупиковый двор, обернулся назад, но было уже поздно: патрульные бежали по двору.

В голове у Сергея к тому времени не осталось ни единой отчётливой мысли. Повинуясь какому-то подсознательному инстинкту, он развернулся и, набирая разгон, подобно спринтеру, помчался навстречу патрульным.

Они сближались. Навстречу Сергею впереди всех бежал мичман с каким-то нездорово азартным выражением лица. Расстояние между ним и Сергеем очень быстро сокращалось, и когда они поравнялись, Сергей, сам не отдавая себе отчёта в действиях, изо всех сил ударил мичмана кулаком по лицу. Сумма скоростей двух бегущих тел слилась с энергией удара и совокупность всех вышеперечисленных сил, приложенная в одну точку, опрокинула мичмана на землю. Позже, когда Сергей представил себе эту суммарную силу, он ужаснулся: такой силой можно было и убить. Сергею повезло — он не убил.

Тут же в него вцепились четыре руки. Сгоряча, по инерции, он отбивался от матросов, пытался вырваться и убежать, но, увы, силы были неравны — его скрутили, обыскали, отобрали документы и потащили в комендатуру.

В камере Сергей задремал. Очнулся он непонятно через сколько времени от какого-то невнятного бормотания, звучащего совсем рядом. В первые секунды Сергей не понял, где он находится и что с ним произошло, но потом, со скрипом повернув голову, он увидел зрелище, от которого его пробил истерический хохот: возле его нары на полу сидел пьяный до одури морской пехотинец и, глядя остановившимся взглядом на свои вытянутые вперёд ноги, тихим монотонным речитативом приговаривал одно и то же:

— Ебать мои колёса, куда вы прикатились? Ебать мои колёса, куда вы прикатились?.. Ебать мои колёса...

«Прикатились... — безразлично подумал Сергей, отсмеявшись, и вздрогнул от внезапного воспоминания. — Ебать меня, проклятого! Да это же я... влетел! Это же пиздец! Оказание сопротивления патрулю... Сундука рубанул... Напишет рапорт — и всё, трибунал и срок... не маленький. Прикатились...»

Звук шагов и лязг отодвинутого засова прервали мрачные размышления Сергея. Тяжёлая дверь открылась с противным натужным скрипом, услышав который, похмельный морской пехотинец со стоном зажал ладонями уши.

— Борисов! — прозвучало из-за дверей.

— Ну, — нехотя отозвался Сергей.

— Хуй гну. Не «ну», а «я». Забыл, где находишься?

— Да пошёл ты, — пробурчал Сергей, вяло поднимаясь на ноги.

— Вот ты сейчас пойдёшь, — злорадно пообещали ему. — Давай, на выход.

— С вещами?

— С хуями…

Сергей вышел в коридор и, получив несколько тычков прикладами по рёбрам, предстал перед дежурным помощником коменданта — армейским капитаном с холёным и надменным лицом. Капитан с демонстративным интересом изучал лежащие перед ним на столе документы Сергея.

— Борисов, говоришь? — лениво спросил он, поднимая голову.

— Вроде бы, — намеренно не по уставу ответил Сергей.

— Ну и... за что сидишь?

— А я ещё не сижу.

— А за что задержали?

«Стоп... Если он таким тоном со мной разговаривает, значит, сундук на меня рапорт не написал, постеснялся того, что его, флотского мичмана, свалил одним ударом пьяный военный строитель, иначе бы я уже не с ним говорил, а с прокурором. Значит...»

Сергей тут же сориентировался в перемене обстановки — сказался опыт военной службы. Всего лишь год назад он мог бы растеряться, не находя нужного ответа, и от растерянности наверняка сумел бы навредить сам себе, а сейчас — любо-дорого посмотреть — ответил без запинки, развязно усмехнувшись:

— Да ни за что.

— Совсем ни за что? — переспросил капитан с издёвкой в голосе.

— Совсем, — глядя в глаза капитана невинным просветлённым взором, подтвердил Сергей. — Выскочил я в магазин сигарет купить, табак кончился, — а тут патруль откуда ни возьмись. Взяли под белы ручки — и всё. И вот я здесь.

— А напиться ты по дороге успел?

— Да разве ж я пьян? — изобразил Сергей искреннее изумление.

— А чем же это от тебя разит? — ехидно поинтересовался капитан.

— Фиалками, — привычно ответил Сергей без малейшего раздумья.

— Чем-чем? — ошарашенно переспросил капитан.

— Фиалками, — ничтоже сумняшеся повторил Сергей и, сообразив по выражению капитанского лица, что он слышит этот термин впервые, весело улыбнулся.

Капитан мучительно посоображал ещё несколько секунд, после чего, переварив информацию, громко, от души расхохотался. Сергей, стоя перед ним, улыбался вежливой улыбкой. Капитан же радостно ржал, хлопая себя по ляжкам и вытирая слёзы, после чего, отсмеявшись, произнёс:

— Ох... Бля... Уморил... Фиалками... это ж придумать такое... Ну молодец... Ну... Ладно, — перешёл он к делу. — Где служишь?

— В стройбате.

— Кем?

— Каменщиком.

— Каменщиком, говоришь?.. — капитан надолго призадумался, а затем, приняв решение, безапелляционно заявил: — Шланг.

— Это я-то шланг[2]? — искренне удивился Сергей.

— При чём тут ты? — ответил капитан. — Я говорю — шланг. Гибкий. Для душа. И бачок для унитаза. Добудешь где хочешь и доставишь сюда. Сегодня. До восемнадцати часов. Если доставишь — можешь быть свободен, ты здесь не был, я тебя не видел. Не принесёшь — я тебя найду, тебе же хуже будет. Принесёшь всё на КПП, вызовешь капитана Юденкова. Понял?

— Понял.

— Забирай документы и иди. Жду.

Невольно дрогнувшей рукой Сергей взял со стола документы, положил их в карман и вышел прочь, боясь поверить неожиданно свалившейся на него удаче. Как во сне он добрался до объекта, не забыв, кстати, затариться по дороге портвейном.

При его появлении вся бригада хором воскликнула:

— Слава тебе яйца! Где тебя хуи пинали столько времени?

— Угадайте с трёх раз, — ответил Сергей, после чего поведал людям обо всём произошедшем.

— И где же ты теперь возьмёшь этот шланг? — спросили его ребята.

— Я его и искать не буду.

— А если он тебя найдёт?

— Заебётся пыль глотать. Это злоупотребление служебным положением и подстрекательство к хищению госимущества. Сядет — не обрадуется.

— Ну, смотри...

 

Капитан оказался по-своему умным человеком — он не стал разыскивать Сергея, но, тем не менее, не упустил возможности напакостить. Он прождал Сергея до восемнадцати, а в восемнадцать тридцать в часть поступила телефонограмма, сообщающая о задержании рядового Борисова за самовольную отлучку с рабочего места и нетрезвый вид. В это время Сергей, ни о чём не подозревая, собирался в отпуск и по этому поводу всячески чистил и надраивал пёрышки. Но телефонограмма сделала своё дело, и на вечерней поверке Сергею был поднесён пренеприятнейший сюрприз — ротный вызвал его из строя и поинтересовался:

— Ты ещё здесь, рядовой Борисов?

— Так точно, здесь.

— А в отпуск собрался?

— Так точно, собрался.

— Значит, тебе не повезло, — резюмировал ротный. — Встань в строй, мерзавец, и забудь навсегда о том, что в армии существует слово «отпуск». Ты его пропил, с чем тебя и поздравляю. Это надо же было до такого докатиться — не успели ему отпуск объявить, как он тут же незамедлительно надрался, ушёл в самоволку, попал в комендатуру, и после этого нахально заявляет, что уже собрался в дорогу! Не будет тебе никакого отпуска и никакой дороги. Для тебя существует только одна дорога — на гауптвахту. На этот раз я тебя пожалею и не отправлю под арест, но только потому, что ты уже и так достаточно наказан, а в следующий раз — не обижайся, будешь сидеть столько, сколько полагается и даже больше. По этому вопросу я всё сказал, — и, выдержав паузу и собравшись с мыслями в той мере, в которой на это способны стройбатовские офицеры, продолжил: — Да и вообще, за несколько дней моего пребывания в должности командира этой роты я успел обратить внимание на всю бригаду ефрейтора Дубинина в целом. Это же, товарищи, не бригада, а какое-то сборище особо опасных уголовных элементов, если не сказать хуже, а сам бригадир, ефрейтор Дубинин — ни дать ни взять — вожачок банды громил во всей своей красе. Ему доверили хорошую бригаду, а он её споил... сплотил... совратил... в смысле, с пути истинного, — торопливо поправился он, услышав ехидный смешок Сергея, и тут же, внутренне вскипев от злости на самого себя, допустившего такой ляп перед строем, на рядовых бойцов, не упускающих подобные казусы (выучили скотов на свою голову!) и на всю эту дурацкую ситуацию, с трудом подавил в себе желание вспылить и отрывисто закончил: — Короче говоря, я принял решение расформировать эту пьяную и уголовную бригаду. С сегодняшнего дня рядовые Асметкин, Борисов, Гончаров, Лазарев и Машарипов выделяются в отдельную бригаду и направляются на новый объект — 94-й завод. Бригадиром назначается рядовой Гончаров. И запомни, Гончаров — если в новой бригаде будут вводиться старые традиции — я с тебя за это так спрошу, что забудешь, как маму родную зовут. Вопросы есть? Сам вижу, что нет. Тогда — отбой.

Новоиспечённая бригада направилась в кубрик.

— Колька, с тебя причитается.

— Да пошёл ты...

 

Новый объект пришёлся Сергею по душе буквально с первого взгляда. Спрыгнув на землю из кузова грузовика, он окинул внимательным и одобрительным взглядом достроенную, но пустую цеховую коробку, стоящую на отшибе на самом краю завода; с двух сторон корпус упирался в забор, ещё с двух его окружал обширный пустырь, однообразие которого нарушала лишь деревянная будка сортира.

— А ничего... — пробормотал Сергей задумчиво.

— Что ничего? — спросил стоящий рядом Колька.

Не успел Сергей точно сформулировать, что именно здесь ему понравилось, как за их спинами послышались чьи-то торопливые шаги и к бригаде подошёл незнакомый невзрачный мужичок.

— Приехали? — бодреньким голосом спросил он. — Это хорошо. А кто бригадир?

— Ну я бригадир, — ответил Колька. — А вы кто такой?

— А я из ОКСа, куратор этой стройки. Зовут меня Сергей Степанович.

— Николай Викторович, — ответил Колька, протягивая мужичку руку.

— Очень приятно. Значит так, Николай Васильевич...

— Викторович, — поправил Колька.

— Вы перепутали, — вмешался Сергей. — Николай Васильевич — это Гоголь, а перед вами — Гончаров.

— Возможно, — пробормотал Сергей Степанович, нимало не смутясь. — У меня скверная память на имена и фамилии, так что заранее прошу извинить. Так вот, ваша задача — покрыть рубероидом крышу этого цеха. В пять слоёв. Можно, конечно, и в четыре, но лучше в пять. Если, конечно, рубероида хватит. Если не хватит — скажете мне, я что-нибудь придумаю. Вам всё понятно, Николай Васильевич?

— Нам ничего не понятно, — резонно ответил Колька. — Чем мы будем работать?

— Руками, — уверенно ответил мужичок.

— Ну а рукавицы, спецодежда, что там ещё полагается...

— Всё есть на складе. Склад — здесь же, в цехе, на втором этаже. Битумоварка — на крыше. Вот ключи от склада, возьмите и сами разбирайтесь, а я завтра подойду и посмотрю, что у вас получается. Все проблемы решим на месте. Завтра. Всё. Вопросов больше нет? Тогда — всего хорошего, товарищи.

Проводив удаляющегося куратора взглядом, ребята переглянулись между собой и дружно рассмеялись.

— Ну, бля, с таким куратором мы наработаем!..

— Ещё и как наработаем. Ну пошли, посмотрим, что там на складе есть хорошего. Пошли, Николай Васильевич... Гоголь хуев.

Внимательно осмотрев склад, ребята поднялись на крышу и пришли в полный восторг от открывшегося перед ними пейзажа — прямо за заводским забором жались друг к другу многочисленные небольшие садики, огородики и дачные участочки.

— Ага, — мечтательно произнёс Сергей, окинув взглядом простирающийся перед ними простор. — А вот теперь мне здесь точно очень даже нравится. Во-он там, справа, видите магазинчик? Вот там мы и будем затариваться. А на этих огородиках в скором времени вырастет наша закуска: огурчики там, яблочки, лучок, что там ещё в этом клятом дождливом климате вырасти может...

— Серый, ты мелко мыслишь, — подал голос Славик Асметкин, бывший донецкий шахтёр-забойщик, прозванный в роте Маленьким Батыром. Низкорослый, словно вросший в землю, с широченными плечами, делающими его фигуру без преувеличения квадратной, обладающий неимоверной физической силой — на то и забойщик! — он как нельзя лучше оправдывал это прозвище одним лишь своим внешним видом и этого было достаточно, поскольку испытать на себе его богатырскую силу охотников почему-то не находилось. Впрочем, это обстоятельство добродушного Славика нисколько не огорчало.

— Ты очень мелко мыслишь, — повторил он раздумчиво. — Ты посмотри повнимательнее на все эти дачные домики. Видишь? Все они сколочены из досок. И крыши у них тоже дощатые. А между досками, сам знаешь, существуют щели. И в дожди всё это дело обязательно протекает. Так что, я считаю, многие здешние хозяева были бы не прочь покрыть свои крыши. Нашим рубероидом. А на складе его до хуя и больше. Если отдадим по дешёвке — оторвут с руками. А если сами ещё и к крыше гвоздиками приколотим — нам прямо на тарелочке поднесут и водку, и все эти яблочки-огурчики, и всё, что душе угодно.

— Точно, — подхватил Колька. — А я ещё вот что скажу: никто не заметил на складе мотки колючей проволоки? Так сдаётся мне, что очень многие наши клиенты захотели бы своим огородики и колючкой оградить. Так, на всякий случай. А колючки там тоже до хуища лежит. Мало того, мы с колючкой не работаем и за её расход не отвечаем — не трогали, и всё. А при таком раздолбае, как этот... Николай Васильевич ебучий, никто точного количества колючки не знает и знать не будет. И опять же, это живые деньги, которые мы тут же будем пропивать.

— Не понимаю я вас, алкоголиков. Зачем вообще нужно водку пить?

— Как?! — изумлённо воскликнули все, обернувшись к задавшему столь дикий и нелепый вопрос. — Ты чего это, Пётр Валентинович?..

Трудно описать словами всю гамму чувств, с которыми ребята обернулись на эти слова. Но их испепеляющие взгляды тут же остыли и погасли, натолкнувшись на умиротворённую мудрую усмешку рижанина Петра Валентиновича Лазарева. Все, и солдаты и офицеры, называли его исключительно по имени и отчеству, то бишь Петром Валентиновичем, из уважения к его почтенному возрасту — он был призван в двадцать пять лет и казался восемнадцати-девятнадцатилетним сослуживцам если не глубоким стариком, то, по крайней мере, пожилым и солидным человеком. Всем было известно, что семь лет — с восемнадцати и до нынешнего времени — он просидел на игле и, поскольку такая привычка есть даже более чем вторая натура, довольно регулярно изыскивал возможность уколоться даже в стройбате. В те блаженные времена наркомании в стране официально не существовало, равно как и секса, поскольку не было социальных причин для её возникновения, поэтому все знали об этой слабости Петра Валентиновича, но смотрели на неё сквозь пальцы. Он же во всеуслышание именовал себя уникальным наркоманом, поскольку был способен, допустим, напиться водки, а наутро, на похмелье, вогнать для общего облегчения несколько кубов в вену. Сергею, да и всем остальным было известно, что наркоманы не пьют, ибо алкоголь и наркотики — две вещи несовместные, поэтому феноменальная особенность организма Петра Валентиновича всегда приводила всех в недоумение, но, цитируя классика, есть многое на свете, друг Горацио... В данный момент он и не думал шутить или издеваться, он задал совершенно резонный вопрос.

— Я повторяю: зачем пить водку, когда вокруг такие огороды? Ведь здесь наверняка растёт мак. Да-да, обыкновенный белый мак, прелестный цветок. Помните песенку — красные маки, капли солнца на земле... Это же не песня, а гимн наркомании. Только речь там должна идти про белые маки… Так вот, обрабатывать мак я умею, поэтому как только он зацветёт, я из него такую штуку сделаю, что вы на водку и смотреть не станете. А ещё здесь должна расти конопля... Как раз сейчас она уже должна зацветать... В общем, вы как хотите, а я пойду прогуляюсь и погляжу на всё это дело, — и с этими словами Пётр Валентинович шагнул к лестнице. Через пару минут он появился внизу, быстренько перекарабкался через забор и, весело насвистывая, направился к огородикам и скрылся в их лабиринте.

— Ну вот, — подытожил Колька. — Производственное совещание закончено, и Пётр Валентинович уже приступил к делу. Приступим и мы. Славик, сходи прогуляйся вслед за Петром Валентиновичем, узнай, кому чего нужно сделать и кто сколько заплатит, мы с Серёгой пошаримся здесь, может ещё чего полезного найдём, а ты, Кизилбаш, будешь нести вахту на крыше.

Последние слова были адресованы полузабитому безответному узбеку Машарипову по прозвищу Кизилбаш — Красноголовый, так как он, в отличие от всех остальных представителей его нации, имел особые приметы — голубые глаза, медно-красную шевелюру и бледную кожу с густо рассыпанными на ней веснушками.

— Ты мусульманин, — продолжал Колька, — значит, тебе пить нельзя, поэтому будешь весь день топить смоловарку. Вдруг кто приедет — у нас смоловарка горит, смола топится, значит, работа идёт. За это в роте будешь освобождён от всех нарядов и работ. Понял?

Узбек радостно закивал.

— Ну, пошли!

 

Спустя несколько дней работа на объекте наладилась и вошла в привычный уклад. Бригада приезжала, не спеша переодевалась, после чего узбек отправлялся на крышу топить смолу, а все остальные занимались поисками работы. Славик с Колькой оказались правы — спрос на шабашку был, и немалый — ребята трудились в поте лица, им буквально было некогда лишний стакан водки принять, а клиенты у них не только не переводились, но и буквально выстраивались в очередь, что не мудрено — ребята работали на совесть и не драли с людей три шкуры. О чём думает в первую очередь нормальный военный строитель? Об выпить водки, об набить кому-нибудь морду и... впрочем, об лошадях они не думали. Покуда смола на крыше нагревалась и доходила до нужной температуры и консистенции, бригада вполне успевала заработать себе на пропой души, после чего, для отвода начальнических глаз, забиралась на свою крышу, наклеивала два-три рулона рубероида, чтобы всем, кто по каким-то причинам мог заинтересоваться ходом работы, было видно, что дело идёт, после чего бросался жребий, кому на сей раз идти в магазин, приносилось излюбленное всеми литовское плодовое вино, называемое в просторечии плодожёркой, благополучнейшим образом распивалось, и — что происходит в дальнейшем, хорошо известно каждому русскому человеку, так что нет нужды описывать в подробностях бурные пьяные дебоши или умильные нетрезвые беседы — к чему понапрасну терять время и отвлекать внимание читателя от гораздо более интересных дел и событий? В общем, до какого-то определённого непонятно кем дня жизнь на объекте тянулась размеренно и даже как-то стабильно — с утра до вечера, от шабашки до шабашки, от пьянки до пьянки, от последующей опохмелки до последующей опохмелки, ну и так далее. Но в природе существует странный и необъяснимый парадокс — с одной стороны ей свойственна статика, в результате чего все явления в жизни нашей взаимно уравновешиваются, а с другой стороны, согласно тем же законам статики, «наша жизнь — матросская тельняшка», а посему её чёрные полоски уравновешиваются белыми полосками, но, ввиду обратимости этих законов, и белые полоски взаимно уравновешиваются чёрными, так что случается и такое, что едва только жизнь выстилает нам под ноги свою белую полоску, едва только всё устанавливается и уравновешивается так, как и должно быть в нормальной жизни, едва лишь ты замечаешь, что наконец-то всё в жизни наладилось и встало на свои места, как тут же, согласно статическим законам, накатывает очередная чёрная полоса и с её появлением возникают чисто динамические процессы — весь, казалось, только-только отлаженный и стабилизированный порядок рушится с шумом и треском и летит непонятно куда и зачем, после чего остаётся только одно — ликвидировать последствия динамических разрушений и снова и снова героически пытаться привести всё в нормальное статическое состояние — до следующего динамического взрыва, вызванного, как это ни парадоксально, мировым стремлением к статике. Чем вам не perpetuum mobile? Впрочем, это всё ни к чему не обязывающее псевдотеоретизирование, не лучше ль продолжить рассказ.

Итак, наступило очередное прекрасное утро. И в это утро, как обычно, узбек отправился на крышу топить смоловарку, Пётр Валентинович пошёл на поиски конопли, Славик с Колькой занялись поисками левых заказов, а Сергей один-одинёшенек остался в будке — не оставлять же объект без присмотра. Выкурив сигарету, он прилёг было подремать, но не прошло и получаса, как вернувшийся Колька толкнул его в бок.

— Вставай, Серый, пойдём.

— Куда?

— Поможешь, дело пяти минут.

— А что такое?

— Да вон там, за забором, стоит мужик с машиной. Ему нужно четыре рулона рубероида. Пойдём, заберём со склада и перекинем.

— А он их в багажник — и всем привет?

— Обижаешь... Он уже рассчитался.

— Чем?

— Литром самогона. Вот, за пазухой у меня.

— Что ж ты сразу не сказал? Тогда пошли.

Ребята открыли склад, припрятали в укромное место гонорар за грядущую работу, после чего взяли по рулону и, взвалив их на плечи, пошли к забору. Подошли, перебросили и, вернувшись, повторили процедуру. И в тот миг, когда два последних рулона перелетели через забор, за спинами ребят грянул такой насыщенный мат, что оба невольно чуть было не присели на корточки, а затем одновременно обернулись.

Метрах в пятидесяти стояла командирская машина, у раскрытой дверцы стоял и гнусно матерился комбат. Собственной персоной.

— Пиздец, — бормотнул Колька в полной растерянности.

— Посмотрим, — тихо произнёс Сергей.

— Хули смотреть... Принесли же хуи... Вовремя, бля...

— Не бренчи нервами, — шепнул Сергей, и в это время услышал за забором звук заработавшего мотора.

Комбат, багровый от ярости, подбежал к ребятам.

— Бегом!.. Скоты!.. Бегом, я сказал!

Судя по звукам, доносящимся из-за забора, машина тронулась и поехала.

— Что бегом?

— Бегом! Через забор — и всё назад!

Сергей с Колькой одновременно перемахнули через забор, где уже, естественно, не было ни мужика, ни машины, ни рубероида.

— Что делать будем? — шепнул Колька.

— Что-что... — и тут Сергея осенило: — А давай-ка дурочку сваляем!

— Как?

— Молчи. Говорить буду я, а ты молча кивай и со всем соглашайся. Пошли!

И ребята полезли обратно.

— Где? — дрожа от ярости мелкой дрожью, спросил их комбат.

— Кто — где? — притворился непонимающим Сергей, а Колька изобразил крайне недоумевающее выражение лица.

— Как это кто?! Рубероид где?

— Какой рубероид?

— Который вы, ёб вашу мать, через забор бросили, ублюдки! — возопил комбат.

— Не бросали мы никакого рубероида.

Комбат оцепенел.

— И нет там ничего за забором. Не верите — посмотрите сами.

— Обоих... поубиваю, — многообещающе произнёс комбат после длительной паузы и лично полез через забор. Вернувшись назад ни с чем, он некоторое время помолчал, собираясь с остатками мыслей, затем настойчиво спросил:

— Так куда же он делся?

— Да не было тут никакого рубероида, товарищ капитан второго ранга, — искренним тоном заверил его Сергей. — Может, вам привиделось чего?

— Борисов! — взвизгнул комбат истерическим тоном. — Смирно, ёб твою мать! Ты как, хуинная твоя морда, с командиром разговариваешь? Стоишь передо мной, как сучка мохнорылая, и несёшь мне тут всякую хуйню! Ну я тебя, уёбище хуево, научу службу нести! А ну, бегом в машину! Оба! Я с вами, блядь... в части поговорю.

Действительно, за всю дорогу до части комбат не произнёс ни единого слова. И лишь тогда, когда машина въехала в ворота части, он высунулся из кабины, подозвал к себе дежурного и распорядился:

— Этих двоих — запереть. До моего распоряжения. Не выпускать никуда, даже в сортир. Пусть в карман друг другу срут. Ужин им сюда принесёте. Пиздуйте, выблядки, под замок.

И попиздовали выблядки под замок. К счастью, «нулёвка» — камера при КПП, размерами полтора на полтора метра, с бетонными стенами, железной дверью и короткой, а потому крайне неудобной нарой, на которой лежать было возможно только скрючившись в три погибели, — была в части всего одна, так что никто никоим образом не мог помешать ребятам обсудить весь план дальнейших действий. После обсуждения ребята разместились на наре — в тесноте, да не в обиде — и спокойно стали ждать развития событий.

Ждать пришлось довольно долго. Миновал ужин, постепенно за дверным глазком воцарилась тьма, прошла вечерняя поверка и, в конце концов, наступил отбой. И только тогда наконец-то открылась дверь и голос незримого в темноте дежурного по части лениво произнёс:

— Гончаров, ты здесь?

— Здесь.

— А куда ж ты на хуй денешься?.. Вставай, пошли к командиру.

— Ты всё помнишь? — шепнул Сергей Кольке на ухо.

— Помню, — шепнул Колька и, поднявшись с нары, произнёс: — Ну, пошли.

Сколько времени прошло после Колькиного ухода, Сергей не знал, да и не пытался это определить — для сидящих под арестом время спрессовывается и останавливается. Если у арестанта хватит силы воли о нём не думать, то он сможет просидеть взаперти не только дни, но и месяцы, и годы, и всё это время пролетит как единое мгновение, и лишь только потом, выйдя из-под замка и глотнув свежего вольного воздуха, он заметит, что времени успело пройти не так уж и мало. Сергею этот фокус был известен, хоть в основном и понаслышке, ему рассказывали об этом и старшие товарищи на гражданке и здешние ранее судимые; мало того, за год службы у него тоже не раз была возможность лично в этом убедиться, поэтому он не задумывался о том, сколько времени он здесь провёл, а терпеливо ждал, когда же вслед за Колькой наступит и его очередь; впрочем, ждал — не то слово, он просто-напросто закрыл глаза и погрузился в себя.

Из полудремотного состояния его вывел лязг отодвигаемого засова (почему-то на дверях камер засовы всегда препротивно гремят и лязгают — уж не психологическая ли это мера устрашения?) и голос дежурного:

— Борисов.

— Ну.

— Хуй гну. Вставай, командир вызывает.

На улице стояла глубокая ночь. «Ага, — подумал Сергей. — Уж полночь близится... да нет, прошла давно... а мне всё нет покоя. Вот с этого, наверное, беседу и начнём. Всё правильно».

В сопровождении дежурного Сергей не спеша пересёк плац, вошёл в здание, поднялся на второй этаж и, добравшись до штаба, постучался в дверь комбата.

— Войдите, — послышалось из-за дверей.

Сергей толкнул дверь и сделал шаг вперёд.

— Товарищ капитан второго ранга, военный строитель рядовой Борисов прибыл по вашему приказанию. Разрешите войти?

Комбат поднялся из-за стола. С первого взгляда было заметно, что он зол, как свора цепных кобелей. «Прекрасно, — мелькнуло в мыслях у Сергея. — Если он злится, значит, всё идёт по плану».

— Рядового Борисова доставили из-под ареста по моему приказанию, — желчным тоном поправил он Сергея. — Спасибо, товарищ старший лейтенант, можете идти.

Дежурный по части вышел, молча козырнув.

— Ну, садись, Борисов, — сказал комбат, указывая на стул.

— Надолго? — невинным тоном поинтересовался Сергей.

— Садись, тебе говорят, и не выёбывайся.

— Так надолго или нет?

— Ебическая сила... — пробормотал комбат, и потом, словно спохватившись, поправился: Ах, да, что же это я — присаживайся. Так, кажется, по-тюремному говорить надо?

— Спасибо, — ответил Сергей, присаживаясь. — Именно так люди и говорят.

Комбат прошёлся по кабинету.

— И откуда у тебя, Борисов, эта тюремная закваска? — поинтересовался он, как бы между делом. — Почитал я сегодня твоё личное дело — вроде бы приличный парень, из приличной семьи, так где же ты этого понахватался?

— Воспитание личности одним лишь семейным кругом не ограничивается.

— Вот-вот, ты и рассуждать умеешь, и вообще, вроде бы, парень неглупый, а вот на деле... Ну ладно, это вы по ночам спите и ни хуя не делаете, а у меня ещё работы целая куча, поэтому давай-ка перейдём к делу. Что ты можешь мне сказать по существу?

— Прежде всего, товарищ капитан второго ранга, — ехидно ответил Сергей, — я могу вам сказать, что в уголовно-процессуальном законодательстве ночные допросы без особой санкции прокурора категорически запрещены.

— А откуда это ты, Борисов, так хорошо законы знаешь? — начал закипать комбат. — это в какой такой академии ты их изучал?

В ответ Сергей лишь флегматично пожал плечами.

— При чём тут академия? Почему сразу в академии? Мало ли, где я мог изучать законы. Допустим, просто внимательно их читал. Ради интереса. В свободное от работы время.

— А стройматериалы — тоже ради интереса воруешь?

— Разве я что-то воровал? Не понимаю я вас...

Комбат начал терять терпение.

— Не хочешь признаваться... Ну ладно. Так вот, Борисов, что я тебе скажу: Гончаров во всём мне признался. И теперь только чистосердечное признание может спасти тебя или, по крайней мере, облегчить твою вину. А теперь говори.

«Э-э, милый, — ехидно подумал Сергей. — эти номера только для фрайеров хороши, а меня ты на это не купишь...»

Вслух же он произнёс:

— Ну так если Гончаров вам всё рассказал, что нового вы хотите услышать?

— Твоё чистосердечное признание. Иначе я тебя не пожалею. Говори.

— Хорошо, товарищ капитан второго ранга, если вы на этом настаиваете, то я расскажу вам всё, как на духу, — ответил Сергей, после чего принял задумчивый вид, словно припоминая всё до малейших подробностей, затем, сосредоточившись и картинно закатив глаза, заговорил: — Сижу я, значит, в будке, курю. Тут подходит ко мне Гончаров и говорит: пойдём, мол, Серёжа, в сортир на пару сходим, составь компанию, а то мне одному скучно, грустно и одиноко. Ну, вы сами понимаете — в таком деле товарищу отказать никак невозможно. Мы и пошли. И вот идём мы, значит, в сортир по тропиночке вдоль забора, и вдруг... — представляете? — я спотыкаюсь. Смотрю под ноги и вижу, что на земле валяется маленький кусочек рубероида. Ну, знаете, такой... ну совсем маленький, на крышу такой уже клеить не потащишь, а вот споткнуться о него ещё было можно, как оказалось. Так вот я и споткнулся, чуть ногу себе не вывихнул. Ну, тут я и подумал: а на хера он здесь валяется? Ну ладно, если я о него споткнулся, так и хуй бы со мной, а вдруг, думаю, какое начальство на объект с проверкой приедет и тоже в сортир захочет? Вдруг кто из начальства так же точно споткнётся, да ещё, не дай Бог, ногу сломает? Или голову... Так вот, чтобы не захламлять территорию стройки, поскольку это является грубейшим нарушением техники безопасности, я взял этот кусок никому не нужного хлама, размахнулся и как зашвырнул!.. Да вы сами видели — так зашвырнул, что потом ни мы с Колей, ни вы сами не сумели его разыскать. Далеко забросил. Вот и всё. А вы начали кричать, ругаться, в машину нас усадили...

На всём протяжении этого нелепейшего и абсурднейшего рассказа комбат ни разу не перебил Сергея, не сделал ни единой попытки вставить слово или как-то выразить своё недоверие, он только смотрел на Сергея злющими глазами и постепенно изменялся в лице. И, наблюдая за эволюциями его облика, Сергей ясно понял, что Колька излагал ему то же самое, следовательно, всё в порядке и нужно продолжать валять дурочку до конца.

— Это что же у нас с тобой получается, — произнёс комбат неестественно тихим голосом после того, как Сергей замолчал. — Это, значит, сидишь ты сейчас передо мной и гонишь мне всяческую хуйню, и думаешь, что я тебе поверю. Да что же я, по-твоему, долбоёб?! — вскричал он так, что дрогнули стёкла в окне. — Ты, ёб твою мать, за кого меня принимаешь?! Маленький кусочек он зашвырнул! Ты что, уёбище, думаешь, я не видел, как ты этот маленький кусочек на плечах со склада тащил?! Ты что, дёшево наебать меня захотел?! Так ни хуя у тебя, голубчик, не получится! А ну рассказывай мне всё, иначе — пожалеешь! Я ж тебя... сгною! Ты у меня эту ночь на всю жизнь запомнишь, ёбаный в рот… оглоёбыш! Говори!

— Мне нечего добавить, товарищ капитан второго ранга, — тихим уверенным голосом ответил Сергей.

— Ну, хорошо, — согласился комбат, внезапно успокоившись. — Не хочешь говорить, не надо. Тогда я тебя посажу. Сейчас отправлю тебя обратно под арест, а сам напишу рапорт на имя прокурора гарнизона. Утром за тобой приедут, и пойдёшь ты, как миленький, под трибунал. Не топтал зону? Потопчешь!

— Да мне после здешних порядков ни одна зона не страшна, хуже не будет, потому что хуже некуда, — резонно ответил Сергей. — Да только не посадить вам меня.

— Это почему? — озадачился комбат.

— А потому что руки коротки. Вы тот рубероид, который я якобы через забор перебросил, своими глазами видели? Видели? Хуй с ним. А представить его в качестве вещественного доказательства можете? А показания того человека, которому его якобы продали, у вас есть? Вы меня за руку схватили? Я его из-за забора обратно достал? Нет? Вы сами его за забором тоже не обнаружили? И даже акт о хищении не составили, потому что нечего было к акту приложить. Вот и всё — слов к делу не пришьёшь. На нет и суда нет. И ничего вы не докажете, а я перед любым судом буду повторять то же самое, что и вам только что говорил. А вам известно, что ещё в римском праве существовала презумпция невиновности? Так вот, её принципы гласят, что любой факт, который невозможно доказать, автоматически истолковывается в пользу обвиняемого. И на основании презумпции невиновности любой трибунал меня оправдает, и вам же ещё будет стыдно мне в глаза смотреть.

— Вот законник ёбаный! — изумлённо ахнул комбат. — Вот... уголовник проклятый! Откуда же ты всё-таки так законы знаешь? Откуда ты вообще такой взялся на мою голову?

— Да оттуда же, откуда и вы, товарищ капитан второго ранга, — добродушно улыбнулся Сергей, и, заметив вспышку ярости в глазах комбата, добавил: — Я не в том смысле говорю. Я о том, что мы, если я не ошибаюсь, земляки с вами, вы ведь тоже, вроде бы, из Донбасса, из города Артёмовска, разве не так?

— Ебать я не хотел таких земляков, как вы с Гончаровым, — простонал комбат, схватившись за голову. — Нажил себе земляка... уголовника.

— Уж какой есть, — заметил Сергей.

— Ну ладно, — оборвал комбат разговор, начинающий становиться по-настоящему интересным. — Значит, ты считаешь, что посадить тебя я не смогу? Ну хорошо, допустим, пока я вас не посажу. Живите, хуй с вами. А я поступлю по-другому. У Гончарова отец — зам начальника шахты, твоя мать — тоже далеко не последний человек на своём предприятии. Вот я и отправлю им по месту работы письма с места службы их детей. В парторганизацию или на имя директора, не знаю. И опишу в подробностях, как их дети служат и чем на службе занимаются. Вот и пускай с них спросят за ваше воспитание, а уж потом и они спросят с вас.

От такого поворота событий наступила очередь Сергея измениться в лице. Некоторое время он не находил никакого достойного ответа, но потом, при виде самодовольного, ухмыляющегося и, очевидно, глубоко удовлетворённого найденным вариантом отмщения лица комбата, слова нашлись сами собой и Сергей произнёс, медленно и с расстановкой, чеканя и смакуя каждое слово:

— Товарищ капитан второго ранга, я хочу предупредить вас о том, что в тот же день, когда вы отправите эти кляузы, я лично, своими руками, напишу рапорт на имя военного прокурора калининградского гарнизона с просьбой привлечь вас к уголовной ответственности за клевету. И тогда уже не я, а вы, товарищ капитан второго ранга, по святому Владимирскому тракту пошагаете, и не я, а вы, товарищ капитан второго ранга, будете зону топтать, и не один год. Даю вам честное слово.

И вновь настала очередь комбата измениться в лице. Какое-то время он молчал, очевидно, переваривая услышанное, а затем каким-то внезапно странным, совершенно убитым голосом произнёс:

— Иди... уголовник.

— Под арест? — уточнил Сергей на всякий случай.

Комбат внезапно вспылил:

— В роту иди, в кубрик иди, спать иди... на хуй отсюда иди! — завизжал он и яростно затопал ногами. Сергей тут же, не дожидаясь повторного приказания, аккуратно выскользнул за дверь и тихонечко прикрыл её за собой. Из-за дверей прощальным аккордом прозвучало:

— Уголовник... хуев!

 

В роте Сергей философски ответил на молчаливый Колькин вопрос:

— Колька, ну мы же с тобой умные люди, а дурь и ебанутость начальства бессильны против могучего интеллекта. Короче, спи спокойно, зёма.

 

*

 

Вот таким-то образом главный герой моего словесно-ностальгического опуса в начале второго года службы умудрился, не отсидев срок, получить почётное звание уголовника, с которым до конца службы уже не расставался. На сей раз комбат по непонятным либо, наоборот, слишком понятным причинам изменил собственной священной традиции и не стал вытаскивать из строя и публично материть на разводе виновников торжества, но, тем не менее, сие почётное прозвище мгновенно облетело всю часть и сделалось... чуть не сказал «пожизненным», нет, точнее, пожалуй, послужным. И герой мой этим прозвищем гордился по праву.

А служба... А что, собственно говоря, служба? Служба продолжалась по-прежнему, и в какой-то момент даже оказалось, что она, как ни странно, проходит довольно быстро, быстрее, чем можно было ожидать. Конечно, если здраво поразмыслить над этим феноменом, то можно обнаружить, что в этом нет ничего феноменального, наоборот, это явление скорее ноуменально, так как монотонно протекающее время с уплотнённым режимом имеет свойство протекать незаметно, но постижение этого на личном опыте, как правило, изумляет гораздо больше, нежели постижение путём логических умозаключений.

Так что — служба идёт. Потихонечку, помаленечку, день прошёл — и хрен с ним, она знай себе идёт — идёт к своему финалу — к дембелю, неизбежному, как крах империализма. И люди изо дня в день привычно тянут свою лямку в ожидании сего долгожданного финала. Ждут его, конечно, по-разному: кто-то ежедневно в карманном календарике дни зачёркивает, а то и оставшиеся часы, минуты и даже секунды вычисляет (армейский моральный мазохизм), а кто-то просто старается не замечать течения времени, а по возможности и вообще не замечать ничего вокруг, главное, что ещё один день прошёл и, действительно, хрен с ним. Но в любом случае люди привыкают к окружающему их абсурду, втягиваются в это нечеловеческое, точнее, недочеловеческое существование. Хотя и это не удивительно, ибо давно известно, что человек — самая выносливая скотина на свете, умеющая ко всему привыкать и везде находить лазейки. Это не удивляет, и уж тем более не огорчает. Огорчает другое — то, что попавшие в эти условия хорошие и чистые люди сами поневоле становятся своего рода недочеловеками, огорчает то, что люди привыкают не только «стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы», но и хитрить, ловчить, изворачиваться, обманывать, даже красть — а как можно не красть, получая на руки три рубля восемьдесят копеек в месяц? Да, как это ни прискорбно, но ещё никого армейская служба не сделала лучше, ибо обстоятельства, в которые здесь попадают молодые — юные! — ребята, зачастую наивные и не знающие жизни мальчики, вчерашние школьники, вынуждают их отнюдь не жить — нет! — выживать, выживать любой ценой, вопреки всему и в ущерб всему и, как это ни печально, в первую голову в ущерб собственным ещё толком не сложившимся моральным принципам и устоям, которые, естественно, не имея под собой достаточной теоретической базы, рушатся единым махом. А потом твои же добрые знакомые в упор не узнают тебя, вернувшегося, да ещё и молвят вслед: «Надо же! Какой хороший парень был и как в армии изменился!» А что ж вы хотели — здесь проходит не так уж много времени, всего-то год-полгода, и человек уже может сам не узнать самого себя полугодовалой давности — такие разительные перемены происходят здесь с людьми. Конечно, с одной стороны, в чём-то люди меняются и в лучшую сторону, ибо способность выжить в экстремалке, способность принять самостоятельное решение, способность не дать себя в обиду, благоприобретённые в армии, никто не отнесёт к худшим качествам человеческой натуры, но — с другой стороны...

Я объявляю минуту молчания в память всех светлых задатков и благих намерений, загубленных армией в зародыше.

Ну что ж... служба всё равно идёт. И главный герой сей саги, случайный объект моего пристального внимания, уже успел к ней привыкнуть. Слава Богу, он не вжился в неё, но — привык и, естественно, начал искать всяческие лазейки.

 

*

 

Прошло не так уж много времени, такого же, как обычно, размеренного и монотонного, и Сергей вновь заскучал. Ничего удивительного в этом нет — всё в нашей жизни рано или поздно приедается, а уж если при этом жизнь не балует тебя разнообразием, то в таких условиях всё, что угодно, способно приесться очень быстро. Поэтому, повторимся, прошло не так уж и много времени, а новый объект уже перестал радовать глаз Сергея, левые работы не вызывали прежнего энтузиазма, следующие за ними пьянки навязли в зубах, а о зачастившихся визитах комбата, вошедших в нехороший обычай после вышеописанных событий, и говорить нечего — глаза бы не видели, уши бы не слышали... Короче говоря, в скором времени Сергей откровенно затосковал, всё чаще на него накатывали мрачные депрессивные раздумья, а однажды он в полном смысле слова потряс бригаду тем, что, нажравшись портвейна, не завалился отдыхать, а вылез на крышу, разбудил спящего узбека и с его помощью приступил к наклейке рубероида. Неизвестно, до какой производительности труда он сумел бы дойти, если бы с трудом пришедшие в себя от изумления товарищи по службе не пришли в негодование и не влили в него прямо на крыше ещё три стакана того же напитка, чем полностью нейтрализовали его трудовой порыв. Хотя — что это дало? Если на какое-то время неадекватное поведение Сергея было сведено на нет, то глобальная внутренняя причина его осталась целой и неприкосновенной. Мало-помалу обуявшая Сергея хандра, не находя выхода для разрядки, усугубилась до социально опасных размеров, А самим Сергеем овладела, говоря словами классика, охота к перемене мест, ибо в такой ситуации только перемена обстановки способна принести хоть какие-то положительные результаты. К сожалению, в армии не предусмотрена должность психолога, который смог бы это авторитетно подтвердить; понятие психологии в военной медицине вообще, как правило, отсутствует напрочь, и вся армейская психология зиждется на одной-единственной статье устава, гласящей о том, что приказы, мол, не обсуждаются, а выполняются. Какой идиот это придумал... Сколько было выполнено ненужных, нелепых или даже попросту идиотских приказов... Если бы хоть один из них подвергся обсуждению... А если бы у бабушки был хуй, она бы дедушкой была. Принимая во внимание этот неоспоримый фактор, можно и должно все дальнейшие рассуждения в сослагательном наклонении считать бессмысленными и вернуться к описываемым событиям, что само по себе гораздо более конструктивно.

Из привычной хандры Сергея вытащил случайный разговор, состоявшийся... как вы думаете, где? — ну конечно же, в курилке. Где же ещё в воинской части можно увидеть всех, кого нужно и кого не нужно, со всеми переговорить, а заодно решить массу вопросов и уладить кучу важных и неважных дел? Только там. Курилка — довольно абсурдное по своему предназначению и смыслу место, в котором в одно и то же время волей-неволей собираются все курящие бойцы, а заодно и большинство некурящих. Причины возникновения курилок изначально были покрыты мраком и до сих пор остаются непонятными. Действительно, когда в закрытых и трудно проветриваемых помещениях вешаются таблички «Не курить!» и где-то в одном-двух глухих тупичках оборудуются курительные оазисы — это ещё можно понять. Но если чьим-то волевым решением курение запрещается на всей территории части, кроме умывальников и двух-трёх произвольно выбранных асфальтовых пятачков, то эти пятачки, то бишь курилки, самопроизвольно превращаются в жизненно важные центры воинских частей. Здесь собираются все. Здесь назначаются деловые встречи. Здесь решается большинство вопросов. Отсюда снаряжаются гонцы за алкоголем. Здесь же он иной раз втихомолку и распивается. В итоге курилка приобретает функции солдатского клуба, солдатского комитета, солдатского... всего, чего угодно, и мне кажется, что если бы вражеские диверсанты задались целью парализовать жизнь воинской части, то им не нужно было бы проникать в штаб, уничтожать коммуникации, резать линии связи, им достаточно было бы подорвать курилку, и лишённые своего жизненного центра солдаты были бы моментально целиком и полностью дезорганизованы. Вот в таком-то месте, в пупке Советской армии, в один из однообразно тоскливых вечеров Сергей, прибывший с работы и отстоявший рабочую поверку, сидел на скамеечке и, углубившись в свои невесёлые размышления, чадил «Примой». Из забытья его вывел чей-то оклик:

— Серый!

Сергей обернулся. Сквозь дымящую толпу к нему пробирался приятель из первой роты — сумчанин по имени Вася. Вообще-то его звали Виктором, но здесь прозвали Васей, и он привык к этому прозвищу и охотно отзывался на него. Хоть Сумы и Донбасс по обычным меркам находятся довольно-таки далеко друг от друга, но здесь, в постоянной экстремалке, за много вёрст от дома, все украинцы — земляки, равно как и все казахи, и все белорусы, и все, предположим, якуты и кто угодно, вплоть до негров преклонных годов, так что у Сергея с Васей давно сложились тёплые дружеские отношения, и Сергей, увидев Васю, приветливо улыбнулся.

— Ты чего такой мрачный сидишь?

— Да ну бы его всё на хуй! Надоело мне всё.

— Так всем надоело.

— Вот и мне надоело. А больше всего меня эта клятая стройка заебла. Я уж на свой объект спокойно смотреть не могу. особенно трезвым. Знаешь, не так давно Пётр Валентинович поведал мне свою сокровенную мечту — въехать в этот цех на танке «Леопард-2». Как я его понимаю...

— Так пошли ты на хуй эту крышу.

— А дальше что? Везде одно и то же: стройка, кирпич, раствор, потом это... мавританская фамилия Аль-Ебастр... Короче, никакой перспективы, а эту ёбаную стройку я уже успел возненавидеть.

— А что, на стройке свет клином?.. Вот скажи мне, каким хуем ты здесь больше года прозанимался, если не в состоянии стройку на хуй послать и где-нибудь по-человечески пристроиться? Хотя бы, скажем, у меня на заводе.

— Так я же не сварщик...

— Правильно, это я сварщик, и устраиваться на своё место тебе не порекомендовал бы, мне там и самому хорошо. Но, насколько я слышал, станочники у нас тоже нужны. А у тебя, насколько я помню, к тому же высокая квалификация, потому тебе стоит только в цех пробраться и свои услуги предложить — с руками оторвут и большое спасибо скажут.

— Так-так... Кажется, я начинаю улавливать полёт твоей мысли...

— Давно бы так.

— Ну а как до тебя добраться?

— Садишься на трамвай № 2, и едешь до остановки «Судоремонтный завод». Там найдёшь ремонтно-механический цех, а в нём, в подвале, — меня.

— В подвале? А это как?

— Очень просто, в подвале. Сам увидишь. Только имей в виду — в отделе кадров могут спросить направление из части, а в цехе оно никому и на хер не нужно, так что лучше всего сразу в цех пробираться.

— Спасибо, понял.

— Ну вот, давай завтра и подъезжай. Устроишься по специальности, на нормальную работу — и всю твою депрессию как рукой снимет, а то смотреть на тебя... Тем более, зима наступит — на стройке холодно будет, а на заводе не замёрзнешь.

— Ладно, хоп, договорились. Жди меня завтра.       

 

Решение было принято. Такие решения нужно принимать сразу, не задумываясь, так как, по большому счёту, самовольное устройство на работу есть такое же грубое нарушение воинской дисциплины, как и, допустим, самовольная отлучка из расположения части, поэтому, если подобные решения принимать долго и мучительно, излишне размышляя обо всех возможных последствиях, то можно никогда ничего и не решить, даже если от принятого решения зависят твои собственные жизнь и здоровье. Но принять решение — это ещё полдела, гораздо труднее это решение реализовать, выполнить, претворить в жизнь или как это ещё может называться. И уж если принимать подобные решения нужно без особых размышлений, то выполнять их нужно также без лишнего промедления, покуда благой порыв не пропал втуне. К чести Сергея будь сказано, именно так он и поступил.

На следующее утро Сергей, не говоря никому ни слова о своих намерениях, после развода загрузился в машину вместе со всей бригадой и, казалось бы, отправился на объект, но, ко всеобщему изумлению, добрался вместе со всеми только до первого перекрёстка. Как только машина остановилась на красный сигнал светофора, Сергей тут же перепрыгнул через задний борт и побежал к ближайшей трамвайной остановке.

— Эй, Борисов, ты куда? — крикнул вдогонку бригадир Володя Дубинин.

— Не твоё дело, — веско сказал ему Колька.

— Я вернусь! — ответил Сергей, обернувшись, и вполголоса добавил вослед тронувшейся с места машине: — Может быть...

К заводским проходным Сергей добрался без происшествий. Пару минут на остановке но насторожённо поозирался по сторонам — не попасться бы на глаза патрулю, — затем сел в трамвай и подъехал прямо к заводским воротам. Увидев возле ворот дверь с табличкой «Отдел кадров», он прямиком направился туда.

В отделе кадров за столом сидел пожилой плешивый мужчина с подозрительным оценивающим взглядом — типичный кадровик, сталинский сокол.

— Здравствуйте, — произнёс Сергей, подойдя к столу.

— Здравствуйте, — ответил кадровик, удостоив Сергея беглым взглядом.

— На работу принимаете?

— Смотря кого.

— Вам станочники нужны?

— Станочники всегда нужны.

— Тогда принимайте.

— Но вы, молодой человек, насколько я понимаю, военный?

— Ну да.

— А направление из части у вас есть?

— У меня всё есть.

— Покажите.

— Сейчас, — ответил Сергей и принялся демонстративно шарить и хлопать по карманам. Тщательно обшарив каждый их закоулок, он произнёс разочарованным тоном:

— Вот досада... Кажется, я его в части оставил. В шинели.

— Ну, ничего страшного, — отечески-ласково сказал ему кадровик. — Вы вернитесь в часть, найдите в кармане шинели ваше направление и приходите. Станочники нам всегда нужны, так что вы и завтра без работы не останетесь.

— Ну хорошо, спасибо, — ответил Сергей и вышел из кабинета.

«Вот ёбаная бюрократия, — подумал он, вновь оказавшись на улице. — Бумажку им подавай... В сортир им не с чем сходить будет без этой бумажки... Ну ладно, закон — это столб, его нельзя перепрыгнуть, но легко обойти. Пойду в обход».

И Сергей отправился в обход вдоль заводского забора. С гражданской жизни у него был кое-какой опыт работы на производстве, и поэтому он твёрдо знал, что у этого, на первый взгляд неприступного забора должно быть несколько перелазов — а как же иначе рабочие добывали бы спиртное в рабочее время? В то, что здешние рабочие не пьют, Сергей не то, чтобы не верил, нет, он просто даже мысли такой не допускал, для него подобное предположение прозвучало бы дико, потому что пить на рабочем месте — в крови у каждого советского пролетария, мало того, выдержать тяжёлую заводскую смену, не взбадривая себя алкоголем, под силу далеко не каждому, и чем тяжелее работа, тем крепче пьют на ней, ибо, как это ни парадоксально, алкоголь, выпитый во время работы, придаёт силы, вышибает из человека подспудный страх перед высокими темпами работы, иными словами, заставляет его работать быстрее и тем самым повышает производительность труда. При этом человек, естественно, предельно выматывается и в конце смены в полном смысле слова валится с ног не только от перепоя, но и от усталости, а поскольку отдыхать после работы прямо в цеховой раздевалке не разрешается, то человек в таком виде вынужден добираться домой, рискуя по дороге угодить в вытрезвитель, где с него за его ударную работу ещё и сдерут изрядный штраф, после чего на работе он будет лишён премии и тринадцатой зарплаты, которые, естественно, пойдут в доход государству. Потому-то политика нашего правительства в отношении всенародного пьянства всегда была двуличной — с одной стороны, правительство громогласно объявляло о вреде пьянства и предупреждало граждан о репрессивных мерах, к которым оно намеревается прибегнуть для искоренения этого социального зла, а с другой стороны, всегда и везде делалось всё возможное для того, чтобы люди пить не прекращали. Впрочем, это уже тема для отдельного разговора и даже для отдельной книги, так что я позволю себе вернуться к тому, что Сергей пошёл вдоль забора на поиски перелаза и, естественно, обнаружил его, причём не так уж и далеко, всего метрах в пятидесяти от проходных.

Перескочив через забор и отряхнувшись, Сергей обратился к первому же встречному мужику в рабочей робе:

— Эй, уважаемый!..

— Тебе чего, солдатик? Табачком угостить?

— Не откажусь.

— Закуривай... А чего хотел-то?

— В ремонтно-механический как пройти?

— В РМЦ, что ли? Ты вот прямо по дорожке шагай, в ворота и упрёшься.

— Ну, спасибо.

И, благодарно улыбнувшись добродушному мужику, Сергей направился по указанной дорожке. Действительно, она упиралась в небольшое здание с надписью «РМЦ». «Это что, цех, что ли? — разочарованно подумал Сергей. — А почему такой маленький?» Здание было небольшим, приземистым, одноэтажным. Перед входом стояло небольшое крылечко, рядышком, на уровень ниже, находилась вторая дверь, к которой вели три ступеньки вниз. Только сейчас Сергей понял, что Вася действительно работает в подвале. Сергею, работавшему на одном из крупнейших индустриальных гигантов Юга, такие маленькие размеры производственных зданий были в диковинку, но армия его уже научила ничему не удивляться или, по крайней мере, не выказывать удивления, и он, невозмутимо пожав плечами, спустился на три ступеньки и толкнул дверь, ведущую в подвал.

Тут же его ударил по глазам отблеск электросварки. Автоматически ругнувшись, Сергей прикрыл глаза тыльной стороной ладони и отвернулся от блеска, после чего окинул подвал внимательным ищущим взглядом, и почти сразу же заметил согнувшегося над плитой Васю.

— Василь! — гаркнул Сергей на весь подвал.

Вася поднял голову и радостно улыбнулся.

— Добрался?

— Как видишь.

— Ну тогда подожди, покури минут пять, я тут шовчик доварю и пойдём.

— А что у вас здесь за начальник? — поинтересовался Сергей, когда они с Васей пять минут спустя вышли на улицу и поднялись на цеховое крыльцо.

— Да нормальный мужик. У нас тут завод считается вроде как военным, но всё начальство гражданское и все вполне неплохие люди, сам посмотришь. Короче, не переживай — таких мудаков, как ваш ефрейтор Дубинин, здесь не водится.

— Ну, слава Богу...

С этими словами ребята подошли к кабинету начальника цеха. Сергей остановился перед дверью в нерешительности, Вася же уверенно постучал.

— Войдите, — раздался голос из-за дверей.

— Можно? — спросил Вася, приоткрывая дверь.

— Да, Витя, ты чего хотел?

— Я к вам, Виктор Алексеевич, станочника привёл.

— Так давай его сюда.

Сергей сделал шаг вперёд.

— Это ты — станочник?

— Так точно, я.

— В части будешь говорить «так точно», а здесь говори по-человечески, нормальные люди перед тобой.

— Хорошо, — ответил Сергей, обрадовавшись такому началу разговора.

— Какие станки знаешь?

— Расточные, фрезерные.

— А строгальные, зуборезку?

— Разберусь.

— Ну, хорошо. Витя, можешь идти работать, а мы с твоим другом поговорим. Как тебя зовут?

— Сергей.

— Пойдём, Серёжа, в цех.

Они прошли в цех. Начальник ткнул пальцем в один из станков.

— Это какой станок?

— Фрезерный.

— Какой фрезерный?

— Горизонтальный.

— Правильно. А это?

— Вертикальный.

— А это?

— Строгальный.

— Вот с ними и будешь управляться. В подвале ещё зуборезный стоит, позже с ним разберёшься. Справишься?

— Справлюсь.

— Тогда пойдём в кабинет.

В кабинете начальник цеха сел за стол и сказал Сергею:

— Это хорошо, что ты сюда пришёл. Станочники мне очень нужны, я без них задыхаюсь. Если будешь хорошо работать, будем друг другом довольны. Только скажи мне честно — водку пьёшь?

— Пью.

— Правильно, все её пьют. А когда выпьешь — работаешь или спать валишься?

Сергей хитро усмехнулся.

— А давайте проверим, Виктор Алексеевич. Налейте мне стакан, я его выпью и пойду к станку, а вы посмотрите.

Начальник рассмеялся.

— Не нужно, верю. Ну хорошо, иди в отдел кадров, оформляйся. Да, кстати, направление из части у тебя есть?

— Нету.

— Ну и хер с ним. Скажешь кадровику, что направление у меня. Моя фамилия — Педюк. Виктор Алексеевич Педюк.

«Пиздюк», — мелькнуло в голове у Сергея и он с трудом подавил усмешку.

— Хорошо, — сказал он вслух. — Можно идти?

— Иди. Завтра к восьми жду тебя на работе.

— Понял, — ответил Сергей и вышел из кабинета.

 

В этот день Сергей в очередной раз убедился в правоте слов, услышанных им очень давно, ещё на гражданке, в те времена, когда он, закончив школу, впервые устраивался на завод: «Даже для того, чтобы попасть в рабство, следует подписать такую кучу бумажек!..» Советская бюрократия всегда по праву считалась лучшей в мире, и поэтому решить любой вопрос, хотя бы в какой-то мере связанный с бюрократическим процессом, в течение одного дня было не только достаточно трудно, но и практически невозможно. Но Сергею необходимо было любой ценой успеть оформиться на новое место за один день, чтобы распоряжение о приёме его на работу пришло в часть сегодня же, и желательно даже раньше его самого. Слава Богу, ему, как военнослужащему, не нужно было проходить медкомиссию и становиться на воинский, профсоюзный, комсомольский и прочие учёты, так что в конце дня он всё-таки успел ценой неимоверных усилий обойти все необходимые для приёма на работу инстанции и мог уверенно, со спокойной совестью возвратиться в часть.

Перепрыгнув через забор части, чтобы не светиться лишний раз на КПП, Сергей нарочито уверенным шагом вошёл в своё здание, поднялся на второй этаж и распахнул дверь роты. И тут же, не успев перешагнуть порог, он увидел своего взводного, который при его появлении начал медленно, но уверенно закипать.

— Борисов! Ёб твою мать... Ты что, блядь такая, давно на губе не сидел? Ты куда это с утра сбежал? Где тебя весь день хуи носили? Под трибунал захотел?!

— Никак нет, товарищ прапорщик.

— Так какого же хуя... волосатого... где ты шлялся весь день?

— Устраивался на работу.

— Что?!

— Я, товарищ прапорщик, с сегодняшнего дня устроился фрезеровщиком на судоремонтный завод.

— А на ликёро-водочный ты ещё не устроился?

— К сожалению, нет, товарищ прапорщик. Не принимают туда военных. А жаль... Я бы там в первых рядах...

— Дегустаторов и распиздяев. А ну-ка пошли на КПП.

— Зачем? — обеспокоенно поинтересовался Сергей, ибо КПП в его сознании в первую очередь ассоциировалось с «нулёвкой».

— Ротному доложишь о прибытии. Он сегодня там по части дежурит.

— Пойдёмте, — ответил Сергей с тяжёлым вздохом.

Шагая через часть в сопровождении взводного, точно под конвоем, Сергей обеспокоенно размышлял о том, что скажет ему ротный и каким образом следует ему отвечать, но ротный, как выяснилось, был уже в курсе дела. Как раз в это время он в некотором недоумении сидел перед телефоном и в который раз перечитывал телефонограмму за подписью начальника гарнизонного флотского УНРа, ставящую командование части в известность о переводе рядового Борисова Сергея Владимировича на судоремонтный завод в качестве фрезеровщика. Услышав скрип открывающейся двери, он оторвал взгляд от телефонограммы и, увидев перед собой Сергея собственной персоной, произнёс:

— Ага... А вот и он.

— Товарищ капитан третьего ранга, — по-уставному гаркнул Сергей с порога, отрывисто, по-молодечески отдав честь, — военный строитель рядовой Борисов прибыл с работы.

— Вот, товарищ командир, — вставил взводный своё веское слово. — Только что эта трипперная проститутка явилась в роту и заявила...

— Я знаю, — перебил его ротный, не дослушав. — Повезло тебе, Борисов, что телефонограмма уже пришла. Как ты успел за день оформиться, не понимаю. Ну да хуй с тобой... Работай, раз такое дело. Но учти: люди, работающие на предприятиях вместе с гражданскими людьми — это лицо нашей части, лицо всей Советской армии, лицо стройбата, в конце концов. Поэтому имей в виду: если будешь там пить и распиздяйствовать — сгною. Будешь хорошо работать — хуй с тобой, работай. Всё. Иди.

 

И вновь началась в пёстрой армейской жизни Сергея светлая полоска. И настолько светлой она оказалась, что Сергей даже в какой-то мере примирился со своим подневольным положением. Конечно, по большому счёту, он остался тем же рабом, но теперь, если можно так выразиться, он стал рабом привилегированным, к собственному удовольствию и на зависть всем окружающим.

Прежде всего перемены отразились на его распорядке дня. Теперь Сергею не нужно было вскакивать с койки как оглашённому и вместе со всеми мчаться на зарядку. Конечно, он просыпался, как и все, по подъёму от крика пугала, но не поднимался с койки до тех пор, пока все не выбегали на зарядку, после чего не спеша воздвигался, умывался, застилал постель и шёл прямиком на камбуз, помахав по дороге рукой возвращавшимся с зарядки ребятам. И в то время, когда все бойцы с видом обречённых выстраивались на утренний осмотр, Сергей прямиком с камбуза шёл на КПП и покидал родную часть до вечера. Все после осмотра и завтрака шли на развод, после чего расходились по машинам, Сергей же в это время садился в трамвай и как белый человек ехал на работу, к родному станку. Кстати сказать, с металлом он любил работать гораздо больше, нежели с кирпичом и раствором.

Однако — ecce homo — человек ко всему привыкает, и привыкает очень быстро, а потом, привыкнув к своему новому положению, человек непременно начинает искать в нём недостатки и изобретательно пытаться их устранить. То же произошло и с Сергеем. Основной недостаток его положения проявился очень быстро — рабочий день Сергея, как и любого другого нормального человека, заканчивался в строго определённое время. Для нормального человека это, конечно, явление, само собой разумеющееся, он отработал смену и может с чистой совестью идти домой, в семью, и предаваться вечернему отдыху, а вот Сергею после работы волей-неволей нужно было ехать в часть и маяться там от тоски и безделья, ожидая завтрашнего утра и очередного рабочего дня в окружении одной и той же, надоевшей за год с небольшим службы до одури обстановки и одних и тех же не менее примелькавшихся лиц, далеко не все из которых, честно говоря, Сергею было приятно видеть. Так что уже через неделю после начала работы на новом месте Сергей призадумался над этим положением и — вновь сказался опыт военной службы — достаточно быстро нашёл простой до гениального выход. Что ни говори, но на военной службе в первую голову обучаешься не военному делу как таковому, а умению находить различные лазейки и выходы в самых безвыходных ситуациях. Мало того, именно на службе начинаешь понимать, что самое простое и эффективное решение как правило лежит на поверхности, нужно только уметь вовремя его разглядеть. Точно так же получилось и здесь.

Итак, через неделю после начала своей работы на новом месте Сергей уже обжился и притёрся на заводе, а мастер участка начал хвалить его работу. И вот тогда Сергей решил: пора. И постучался в кабинет начальника цеха.

— Разрешите, товарищ майор?

— Заходи, Серёжа, и оставь эти замашки, мы же не в казарме.

— Извините, Виктор Алексеевич… Так лучше?­

— Гораздо. Ты что хотел?

— Да понимаете, дело какое… Я тут подумал о том, что давно уже женщину не имел.

— Так что ты предлагаешь — блядь тебе привести?

— Зачем? Тем более, вам неизвестны мои вкусы. Приведёте — а она мне не понравится… Нехорошо выйдет.

— Ну так говори — что ты предлагаешь?

— Знаете, Виктор Алексеевич, было бы очень хорошо, если бы вы написали мне бумажку о том, что я оставлен работать во вторую смену. Ввиду производственной необходимости. Чтобы не нужно было в часть торопиться. Ну а блядь я себе уж как-нибудь и сам найду…

Начальник цеха задумчиво хмыкнул.

— Ну-ну… А завтра ты будешь в состоянии работать?

— Без вопросов. И не хуже, чем сегодня.

— Ну хорошо. Мне не жалко, лишь бы не во вред работе.

С этими словами начальник цеха действительно выписал Сергею нужную справку и поставил цеховую печать.

— Виктор Алексеевич…

— Что тебе ещё?

— Да вот есть такой нюанс… Одному ходить по бабам как-то неудобно, особенно если товарищ мой и коллега тоже такой же… Вы бы и Васе такую бумажку выписали…

— Какому Васе?

— Ах… Вы же не в курсе… Виктору. Это мы в части его Васей прозвали.

— Ну хорошо, выпишу, — ответил начальник, и заметил, выписывая вторую справку: — А ты молодец, Серёжа. И о себе подумал, и товарища не забыл. Хвалю.

— Служу Советскому Союзу! — дурашливо гаркнул Сергей громогласным голосом, и добавил: — Спасибо, Виктор Алексеевич.

— Не за что.

Выйдя из кабинета, Сергей тут же спустился в подвал к сварщикам, подошёл к Васе и безапелляционно заявил ему:

— Василий, сегодня мы с тобой после работы в часть торопиться не будем категорически.

— Почему?  — не понял Вася.

— Да так… повод есть, — ответил Сергей и показал ему полученные справки.

Вася сделал выводы мгновенно:­

— Так это же… Серый, это прекрасно! Мы один раз эти бумажки в части покажем, и будем регулярно после отбоя приходить, как со второй смены!

— Гениально, — оценил Сергей Васину идею. — Вася, ты мудёр. Мне самому это даже и в голову не пришло.

— Так одна голова хорошо, а полторы — лучше.

— Точно. А теперь скажи мне, друг мой Василий, что мы сегодня будем делать — водки напьёмся или по бабам пойдём?

— Совместим.

 

И они совместили. И таки неплохо совместили. Сначала изрядно выпили, а затем заглянули к знакомым девицам — благо, на работе была возможность завести такие знакомства — и засиделись там не до утра, к сожалению, но допоздна. В часть они явились за полночь, и на вопрос дежурного по части, где это их (дословно) до такого времени хуи пинали, предъявили справки с работы. Дежурный прочёл обе справки, не нашёл достойного повода для придирок и отправил ребят по ротам.

В роте Сергей прямо с порога доложил ответственному о прибытии и показал справку. Ответственный покрутил бумажку в руках, зачем-то посмотрел её на свет, после чего сказал:

— Иди спать… уголовник.

У Васи тоже всё было в порядке, ни у кого из начальства в его роте не возникло вопросов. Значит, логично рассудил Сергей, номер прошёл, и теперь нужно задерживаться на работе как можно регулярнее, чтобы начальство к этому привыкло.

Начальство привыкло довольно быстро, что, в общем, и не удивительно — армейское (тем более военно-строительное) начальство не только высоким разумом не блещет, но и вообще, как правило, большим умом не отличается, поэтому оно, несмотря на отдельные недостатки, связанные с косностью мышления, всё-таки обучаемо и бессильно перед могучим интеллектом. Конечно, попадаются в армии отдельные совершенно дубовые экземпляры, которые знают только одно — положено, мол, к примеру, всему личному составу кроме вахтенных и больных присутствовать на вечерней поверке — и знать ничего более не хотят, но в основном, к счастью, армейское начальство состоит не из таких дуболомов, поэтому им как-то можно втолковать, что работа во второй смене может быть приравнена к несению вахты, и что работающий солдат гораздо лучше солдата неработающего (впрочем, в этом как раз они и не сомневаются), поэтому то, что солдат вместо того, чтобы целый вечер бездельничать в роте, находится на рабочем месте — хорошо и даже достойно поощрения. На поощрения Сергей, конечно, не претендовал, для него гораздо важнее было само по себе неприсутствие в части, и от начальства он хотел только одного — чтобы ему не чинилось препон. Как ни странно, у него это получилось. Не прошло и недели, а уже на вечерних поверках ответственный по роте выкликал его фамилию, и тут же сам себе отвечал: «На работе», — и ставил в журнал поверки соответствующую отметку. Сергей сам был поражён тем, с какой лёгкостью эта авантюра удалась. И результат её не мог не радовать — добрых семь, а то и все восемь часов в сутки Сергей и Вася были предоставлены сами себе, и жили нормальной человеческой жизнью. Этого не ценишь до тех пор, пока не утратишь, а Сергей за год службы научился ценить личное время.

Но, увы, при всём при этом Сергей и Вася каждый день убеждались в том, что нет в мире совершенства, а армия — порок его. С одной стороны они устроили себе человеческую жизнь и им с полным на то основанием могли завидовать их товарищи по службе, а с другой стороны — вспомните Высоцкого — дали вчера мне свободу, а что я с ней делать буду? У Сергея с Васей свобода ассоциировалась с тем, чего они в армии были лишены — с водкой и женщинами, и не нужно их за это осуждать, пусть тот, кто в девятнадцать лет не думал о том же, первым бросит в меня камень. Но водка в нашей стране никогда не была бесплатной, да и к женщинам с пустыми руками идти неудобно… а что такое те самые три рубля восемьдесят копеек, которые ребята получали на руки раз в месяц? Этого же не хватает даже на сигареты! Впрочем, когда ты ничего, кроме кирпича на объекте и четырёх стен кубрика в роте на службе и не видишь, отсутствие денег не замечается, их нет у всех, и никто не устраивает из этого трагедию. Но сейчас, когда перед тобой открывается целый мир, выходить в него трезвым и безденежным… Нет в мире совершенства!

Выход нашёлся сам собой. В очередной прекрасный день Сергей с самого утра стоял у станка, напевая близкие каждому солдату строки:

 

Мне немало дано —

Три рубля на четыре недели.

Я их пропил давно

И душа еле держится в теле.

 

Стоящий рядышком Вася с интересом наблюдал за проходом фрезы.

— Серый, — задумчиво произнёс он по окончании сольной партии. — Мы с тобой не то, что давно, мы безнадежно давно пропили всё, что было возможно, и душа у нас уже вообще непонятно где держится. Что делать-то будем?­

— Да хуй его не знает, — печально вздохнул Сергей. — Ситуация у нас с тобой прямо-таки смехотворная. Полчасти нам завидует чёрной завистью и думает, что мы живём по-царски, а нам с тобой от такой царской жизни прямо впору наниматься в свободное от работы время вагоны разгружать. И выхода я никакого не вижу…

— Так и я ж не вижу ни хрена…

Ни Сергей, ни Вася даже не подозревали о том, что пресловутый выход уже здесь, в двух шагах, и сам активно их разыскивает. Они просто стояли себе возле станка и тихо вели невесёлую беседу о делах своих скорбных. И тут…

Нет, они не нашли никакого клада под фундаментом станка, нет, никто из них не получил известия о внезапном наследстве, нет, ничего такого сверхъестественного не произошло. Всё было проще — нашедшийся выход принял обличье подошедшего к ним незнакомого невзрачного мужичка, чем-то напомнившего Сергею того самого куратора из ОКСа Николая Васильевича… то бишь Сергея Степановича. Он подошёл к ребятам такой же бодренькой походкой и задал вопрос в упор:

— Привет, мужики! Кто из вас фрезеровщик?

— Ну я фрезеровщик, — нехотя ответил Сергей. — А в чём дело?

— Ты фрезеровщик? — переспросил мужичок. — Ну-ну… Такой молодой — и уже фрезеровщик… А что ты умеешь делать?

— Мужик, — ответил слегка обиженный Сергей. — Что тебе в сраку надо? Какая тебе разница, что я умею делать? Ты что, мент? Я умею всё. Что дальше?

— Да ты не обижайся, — сказал мужик. — Всё, говоришь? А шестерню нарезать сумеешь?

— Ну.

— А звёздочку?

— На мотоцикл, что ли?

— Ну да, — приободрился мужик. —  Именно на мотоцикл. А шестерню — на коробку передач. Очень нужно. Сумеешь?

— Я-то сумею… — задумчиво ответил Сергей. — Но ты же понимаешь, мужик, что всё зависит от полноты налитого стакана.

— Ну так я и спрашиваю, вам в какой валюте платить — в жидкой или в шелестящей?

Сергей с Васей переглянулись и ответили хором:

— В любой, и чем больше, тем лучше.

— Ладно, — усмехнулся мужичок, — не обижу. Солдата грешно обижать, у него и так ничего нет. Вот, посмотри, образцы звёздочки и шестерни. Сможешь?

— Легированные или калёные?

— А какие лучше? — ответил мужичок после недоумённой паузы.

— Понял, сделаю какие лучше. В конце дня можно будет забрать.

— Хорошо, спасибо, — ответил мужичок сделал шаг к выходу из цеха.

— Минуточку, — остановил его Вася. — А в сварочных работах вы не нуждаетесь? А то посмотрите на меня — такой молодой, а уже сварщик.

— А вот это хорошо, мне попозже и сварка будет нужна. Ну, до вечера.

И с этими словами мужичок вышел из цеха. Сергей радостно хлопнул Васю по плечу.

— Эх, не унывай, Василий! Смотри, вот и деньги к нам пришли.

— Пришли-пришли, — подтвердил Вася. — И это очень таки хорошо, что пришли. А вот скажи-ка мне, Серый — что ты ему про легированные шестерни заливал?

— А это я по ходу проверил, разбирается ли он в металле.

— Ну и…

— Ну как тебе сказать… Ты видел когда-нибудь некалёные шестерни из легированной стали?

— Нет.

— И я нет. А он эту байку съел. Значит, ни хуя он в этом не понимает, и ему можно впиндюрить всё, что угодно. Впрочем, на первый раз я ему всё сделаю как надо… Ну ладно, пошли заготовку искать.

— Так у тебя же работа на станке.

— А я второй включу. Буду многостаночником. Я похож на стахановца?

— На стакановца ты похож.

— Тоже хорошо…

 

В конце смены Сергей отдал мужичку готовую работу, и на заработанные деньги они с Васей изрядно попили вечером и опохмелились поутру — мужичок с оплатой не обидел. Но этим дело не закончилось, лиха беда начало. Через несколько дней тот же мужичок пришёл уже к Васе, а потом вслед за ним потянулись и другие — слух о двух бойцах, станочнике и сварщике, умеющих и способных сделать из металла всё, прошёл по всей Руси великой и, как результат, возникли левые заказы, а следовательно, возникли и деньги. При этом будет не лишним заметить, что ни у Сергея, ни у Васи ни разу не взыграла совесть по поводу того, что они из государственного металла, на государственном оборудовании выполняют частные заказы и кладут выручку в собственный карман. Да и чего ради они должны были терзаться совестью? Во-первых, «всё вокруг колхозное, всё вокруг моё», а во-вторых, они сами попали на два года ни за что ни про что в официальное рабство к государству, и уж если их безжалостно обдирают, как ту самую липку, то и они имеют полное моральное право хоть что-то с этого государства урвать для облегчения собственной участи. Конечно, законодательство придерживается противоположного мнения, и за эти шабашки с точки зрения закона по большому счёту их могли посадить в любой момент, но — разве они и без того не были посажены? Суть-то ведь та же, только название другое. Ну да и хрен с ним! И ребята с чистой совестью работали и на государство и на себя, а выручку, недолго думая, пропивали и прогуливали, чем по мере возможности облегчали себе жизнь. Украл, выпил — в тюрьму. Романтика? Закалымил, выпил — глядишь, и день прошёл, глядишь, на день меньше служить осталось, а вечером — в тюрьму, то бишь в родную часть. Такая же романтика.

А за заводом был огромнейший пустырь. Через него протекала маленькая речушка, приток Преголи, и ребята уютно и безбоязненно располагались на берегу этой речушки, куда патруль никогда не забредал, да и вообще ни одной живой души не водилось. И сколько там было выпито! А сколько переговорено! Не удивительно, что за время этой совместной работы Сергей и Вася сдружились так, что и потом, после службы, писали друг другу письма и приезжали друг к другу в гости — просто так, пол-литра распить, времена былые вспомнить… Впрочем, это уже другая история.

Короче говоря, жизнь повернулась к ребятам такой светлой стороной, что не раз они, сидя на пустыре и решая насущнейший вопрос — взять ещё одну или отправиться к знакомым девицам — не раз от избытка чувств говорили друг другу: «Эх, кореш ты мой дорогой, живём мы с тобой, как на курорте; вот бы выходные ещё отменить…»

К чести ребят следует заметить, что они возвращались в часть за полночь далеко не каждый день. Как только прошла первая волна восторга от вновь обретённой свободы, хоть и относительной, но всё-таки свободы, они здраво рассудили, что в том случае, когда у них нет ни денег, ни левой работы, не стоит лишний раз дразнить гусей, лучше вернуться в часть, а через день-другой дождаться достойного повода для очередного загула. Забегая вперёд, скажу, что Вася сумел таким образом прожить до самого увольнения. У Сергея не получилось. Впрочем, к тому времени он уже давно научился не сожалеть об упущенных возможностях, так что не стал делать из этого трагедию. Но речь об этом ещё впереди.

 

А в скором времени Сергей совершенно случайно обрёл некое подобие свободы и в части. Он сам этого не ожидал, да особо и не желал, но его угораздило влиться в своего рода компанию придурков. Не подумайте чего плохого, он никоим образом не сошёл с ума, да и вся вышеупомянутая компания состояла из самых, пожалуй, здравомыслящих людей в рассаднике безумия, каковым без преувеличения можно назвать стройбат.

Придурок — не только лагерное слово. В стройбате оно широко употребляется в том же значении — так называют людей, не выходящих на работу вместе со всеми, то есть обслугу части: повара, кочегара, киномеханика, каптёрщика либо по-флотски баталера, художника, командирского шофёра, хлебореза и прочих. Все они, за исключением баталеров, сведены в одно подразделение, так называемый хозвзвод, но их принадлежность к взводу, роте, отделению является чисто номинальной, поскольку они по подъёму сразу же разбегаются по своим рабочим местам, а зачастую там же ночуют и живут, и в других местах, в том числе и во взводе, их не видно и не слышно. И для них это хорошо, ибо вся их служба превращается в несбыточную для основной массы солдат мечту — подальше от начальства, поближе к кухне. И все придурки, как правило, этим довольны.

Лишь один раз мне, автору этой саги, довелось узреть невозможное — увидеть, как работа придурка превратилась для человека даже не в каторгу, а в ежедневную моральную пытку. Это настолько из ряда вон выходящий случай, что я не могу не вспомнить о нём во всех подробностях.

Так вот, служил себе в военно-строительных хозвзводовских придурках такий собi гарний украïнський хлопець. А поскольку стройбат всегда, даже во времена развитого социализма, был хозрасчётной организацией, то он и питался за свой счёт. Как питался, насколько обильно и качественно, это вопрос второй. Но за собственный счёт. А поскольку экономика, по словам покойного товарища Брежнева, должна быть экономной, то в целях экономии себестоимости питания (не стоит морщить лоб и хмурить брови — это нормальный советский бюрократический язык) был внедрён чей-то славный почин — завести в стройбатах собственные свинофермы. Должен заметить, что я не припоминаю за все два года своей службы ни единого случая кормёжки личного состава свежей парной свининой, очевидно, она уходила на другие столы, но свиноферма в миниатюре при части была. А поскольку свиньи — это не только ценный мех… пардон, не только вкусное мясо и калорийное сало, но и соответствующий аромат… короче говоря, свинарник находился далеко за пределами части, поближе к природе, за чертой города средь живописных лугов. И этот гарний хлопець попал на почётную должность свинаря — чем не рай для украинца?

Действительно, служба свинаря — это такая служба, что даже мама родная своему сыну лучшей не пожелала бы. Сиди себе вдалеке от части, самому себе предоставленный, начальство на свинарник предпочитает не заглядывать, уж больно оно амбре здешнего не жалует, разве что когда-никогда посыльный с камбуза приедет. В этом случае быстренько закалывается очередная свинка, посыльный выжидает какое-то время, покуда не стечёт кровь, затем тушу грузят в кузов — и снова никого. Таким образом можно два года от звонка до звонка отсиживаться на свинарнике вдалеке от всех на свете и заниматься тем, чем тебе угодно. А что общество здесь… мягко скажем, необычное, так это ещё неизвестно, чьё общество лучше, бессловесных животных или вечно пьяных офицеров и озлобленных на всё солдат, поневоле превращающихся в скотов благодаря «стойкому переношению всех тягот и лишений воинской службы». Кроме того, свинарник — прекрасное место для людей, склонных к уединению и философским размышлениям. В армии, к примеру, нет иного места, где можно было бы спокойно предаваться медитации и самосозерцанию, да и не только…

Но наш щiрий украïнець не был склонен к философским раздумьям. Он был человеком деятельным, и его душа постоянно требовала праздника. И праздник наступал с завидным постоянством. Гарний хлопець быстро понял, что весь учёт приплода и поголовья находится в его руках и никем не контролируется, и не преминул этим воспользоваться с явной для себя выгодой. Я не буду описывать, каким образом проходили его регулярные праздники души, это и без того понятно, а к описываемым событиям не имеет никакого отношения, скажу только одно — наступил день, когда все праздники в одночасье кончились и наступило горькое похмелье. В один прекрасный день, точнее, в одну прекрасную ночь на свинарник явился не в меру дотошный проверяющий из штаба флота. Посмотрев с порога на обнаруженную картину, он тихонечко молча вышел за порог, так и оставшись незамеченным, и через час вернулся с комбатом. Этот молчать не стал…

Изумлённым взорам проверяющего и комбата предстал наш хлопець-неборака в окружении водочных бутылей, частично полных, частично опустошённых, и каких-то низкопробных блядей местного разлива. Именно так, потому что, как впоследствии публично высказался комбат, ни одна уважающая себя блядь порога свинарника не переступит. Эти же переступили, и в данный момент почивали после изрядных возлияний под боком у гарнесенького украïнця. За дощатой перегородкой мирно похрапывали свиньи.

Грубый и низменный комбат решительно прервал эту идиллию, эту, не побоюсь такого слова, пастораль, и спустя неделю отсидевший семь суток на гауптвахте гарний хлопець долбил землю при помощи ломика и лопаты. С ним всё понятно, и он покидает моё повествование. Но, как бы то ни было, свиньи хотели жрать. И они были ни в чём не виноваты. По такому случаю начальство подняло документы вновь прибывшего в часть молодого пополнения и назначило на вакантную должность свинаря имевшего несчастье закончить ветеринарный техникум молодого узбека. Мусульманина.

Узнав о своём назначении, узбек не отнюдь не проявил бурной радости. Наоборот, он устроил самую настоящую истерику. Он кричал, что не может жить вместе со свиньями, на что ему отвечали: «Ляшенко мог — и ты сможешь. Ты по образованию ветеринар? Так тебе полагается». При этом никто даже не подумал о том, что между Ляшенко и Талыбаевым может быть какая-то разница. Узбек заявлял, что осквернит этим себя на всю оставшуюся жизнь, но сути этих слов никто из начальства просто-напросто не понял — в 1980 году у военнослужащих срочной службы не могло существовать никаких религиозных запретов. Отчаявшийся узбек заявил, что в первый же день повесится посреди свинарника — и командир хозвзвода, толстый, тупой и ленивый прапорщик, ответил ему: «Справа от входа ты увидишь рукомойник, там найдёшь мыло. Верёвка — в ящике в углу. Иди и вешайся, качкалда ебáная».

И на этом узбек сломался. Он поселился в свинарнике и никогда, ни по какому поводу не показывался в части, ибо не мог смотреть в глаза своим землякам-единоверцам. Он перестал мыться, стал забывать о том, что он человек, и одному Аллаху ведомо, до чего бы он дошёл, если бы, на его счастье, не нашёлся умный человек, сумевший ему помочь.

Да, такой человек, к счастью, нашёлся. Он не был ни грамотным офицером, ни чутким замполитом (такие в армии есть и попадаются даже в стройбатах, этого я не отрицаю). Он был обыкновенным рядовым бойцом, исключённым во времена былые с последнего курса духовной семинарии за блядовство (там с этим очень строго).

И вот этот недоучившийся батюшка, без пяти минут священник, услышав о состоянии этого узбека, в отличие от товарищей командиров сразу понял, чем это может закончиться. Поэтому он, как его и учили, поступил по-христиански. Не откладывая дела в долгий ящик, он ушёл в самоход и явился в свинарник собственной персоной.

Если узбек и удивился этому неурочному визиту, то не подал вида, а скорее всего, ему уже было всё равно — кто к нему приходит, зачем к нему приходят. Он если уже не потерял лицо, то явно был на грани этого.

Удивился он несколько позже.­

— Эй, Байрам, — обратился к нему семинарист. — Что ты ходишь такой горем убитый? Как твои дела?

— Вай, — тусклым голосом ответил узбек. — Как мой дела, как мой дела… Хуёвый мой дела, вот что.

— Почему? — искренне удивился семинарист.

— Почему, почему… Не понимаешь, да? Не видишь, да? Я, мусульманин, со свиньями живу — это хорошо, да? Я на всю жизнь осквернился — это хорошо, да? Я свой земляк в глаза не могу смотреть, я свой мама, свой папа в глаза не могу смотреть, я свинья в глаза могу смотреть. Я теперь домой не могу приехать, если там узнают, как я служил, это будет позор всей моей семья! Мне Аллах не простит, мне мулла не простит, мне мать моя не простит! Я же мусульманин, а тут…

— Мудак ты, а не мусульманин, — перебил его излияния семинарист. — И ни хуя ты не понимаешь. Ты Коран читал?­

— Я знаю Коран… — пробормотал удивлённый узбек.

— Ни хуя ты не знаешь Коран. А я знаю Коран. И про тебя там тоже говорится.

Узбек удивился ещё больше. Семинарист продолжил свою речь намеренно грубым тоном, для пущей доходчивости.

— Так вот запомни, пиздюк ты редкостный: в Коране сказано, что если мусульманин попадает в плен, он может там есть свинину, не совершать намазы и всячески нарушать шариат, лишь бы сохранить свою жизнь и свои силы. Если он их сохранил — то он и в плену остаётся воином Аллаха, и это Аллаху угодно, понял? Здесь ты тоже в плену, и неверные гяуры заставляют тебя жить со свиньями. Ну и живи, это для тебя испытание, данное Аллахом. Отслужишь срок, домой вернёшься, в мечеть придёшь, и там все грехи свои замолишь. А здесь совершай намаз, как полагается, пять раз в день, общайся с Аллахом и объясни ему, что ты не по своей воле живёшь среди свиней, что это твои начальники-гяуры тебя заставили. Аллах милостив, он простит. А если твои земляки этого не понимают, то можешь послать их на хуй и сказать, что они в Коране ни хуя не разбираются. А кто сомневается, пусть спросит у меня, я ему всё объясню. Понял?

Узбек, слушая эти слова, оживал на глазах.

— И вообще, может быть, Аллах тебя избрал как святого великомученика и испытывает на крепость веры. А ты терпи. И помни: ля иллях Алла миах ва Магомет расул Аллах[3]. И не забывай: всегда, каждый день, совершай намаз. Посты можешь не соблюдать. Если в армии соблюдать посты, то к концу рамадана[4] с голодухи сдохнешь. И знай: ты избран Аллахом, он тебя испытывает, а тебе нужно этим гордиться. Понял?

Когда узбек до конца переварил в своём сознании эту благую весть, он упал перед семинаристом на колени и попытался поцеловать ему руку. Но тот руки своей не дал и заметил назидательным тоном:

— Руки священникам целуют только у христиан, ты же мусульманин, тебе не полагается. На первый раз я тебе этот грех отпускаю, но больше так не делай.

После этой фразы несостоявшийся священник, проявивший больше христианского милосердия, чем сумели бы на его месте многие, доучившиеся и принявшие сан, удалился с чувством исполненного долга. А узбеку он, без малейшего преувеличения, спас не только жизнь, но ещё и разум.

Но этот случай, повторяю, был редкостным исключением из общего правила. В общем и целом армейские придурки живут как у Христа за пазухой и своей службой остаются премного довольны.

Ну а поскольку армия — это всё-таки не тюрьма и не зона (по крайней мере, так считается), то в ней существует ещё одна категория придурков, говоря точнее, полупридурков — это, если можно так выразиться, общественно-политические придурки, то есть комсорги, писари, сочинители боевых листков и прочая, с позволения сказать, интеллектуальная элита. Это без преувеличения, потому что дураки там не приживаются. Вот в такую тёплую компанию Сергей и угодил, сам, в принципе, того не желая.

 

А случилось дело так: как-то ночью странною… Впрочем нет, той ночью странною Сергей спал и, возможно, даже видел сны. Зато утром он не мог вспомнить ничего из увиденного, да и вообще ему было явно не до вспоминаний. Поднявшись с койки, он сообразил, что на календаре суббота, что на работу идти не нужно, и гнусно выругался вслух. Всё дело было в том, что вчера после очередной шабашки они с Васей выпили настолько изрядно, что даже молодой, ещё не испорченный водкой организм Сергея вибрировал как отбойный молоток, а голова отзывалась болью на каждое телодвижение.

Сергей добрался до умывальника совершенно непослушными ногами, открыл кран и из последних сил присосался к струе ледяной воды.

— В пьянстве замечен не был, но по утрам жадно пьёт холодную воду, — раздался насмешливый голос у него за спиной.

Обернувшись, Сергей увидел стоящего у него за спиной комсорга роты. Он был русским, но рижанином, потому его имя Юрий игнорировалось, и все называли его так же, как и земляки-латыши — Юрис.

— С добрым утром, Серый! — ехидным тоном продолжал Юрис. — А ты, как я погляжу, с раннего утра всё напиться никак не можешь!

— Да ну его в жопу, — буркнул Сергей вместо приветствия. — Ситуация — как у того Тантала: и деньги есть, и желание, а вот возможности нет и не предвидится.

— Ладно-ладно, — произнёс Юрис многообещающим тоном. — Мы с тобой об этом ещё поговорим.

— На комсомольском собрании, что ли? — ехидно поинтересовался Сергей. Его ехидство вполне можно было понять, ибо уж чего-чего, а комсомольских собраний в роте не проводилось никогда.

— Ну зачем так сразу? — ответил Юрис. — На комсомольском активе. Зайди к нам в шхеру после завтрака.

Шхерой (от слова зашхериться[5]) назывался кабинет комсомольского актива.

Сергей безразлично пожал плечами.­

— Ладно, зайду. А что будет-то?

— Увидишь.

— Ну и увижу…

После завтрака в кабинете комсомольского актива Сергей обнаружил весь так называемый актив в полном составе. Ему предложили присесть и заперли дверь на замок. Сергей сразу же обратил внимание на то, что кабинет запирается изнутри, следовательно, есть возможность закрыться от всех и не отзываться на стук в дверь. Для него, давно успевшего забыть, что такое уединение, сама подобная возможность была несбыточной мечтой.

«Живут же люди…» — пронеслась в голове завистливая мысль.

— Серый, — сказал Юрис, оторвав глаза от какого-то лежащего у него на столе журнала. — Ты у нас вроде бы мужик грамотный и неглупый, или как?

— Или как, — усмехнулся Сергей, посмотрев на комсорга исподлобья. — По крайней мере, долбоёбом никто не считает.

— Я знаю, — ответил Юрис. — Ты у нас вроде бы во втором взводе?

— Ну да.

— Так вот: мы тут избрали тебя комсоргом второго взвода.

— Это как? Без меня меня женили? Без моего ведома и согласия?

— Ты что, хочешь отказаться от такой синекуры?

— А что она мне даёт, эта ваша синяя кура?

— Миша, — сказал Юрис вместо ответа. — Посмотри, пожалуйста, на коридоре никакого начальства нет?

Миша, комсорг первого взвода, приоткрыл дверь, выглянул наружу и снова запер ёё на замок.

— Не видно.

— Это хорошо, — ответил Юрис и открыл свой сейф, откуда извлёк на свет Божий бутылку и кружку. Налив полкружки, он протянул её Сергею со словами: — Возьми, опохмелись, а то на тебя с утра смотреть было жалко.

В кружке оказался чистый спирт. Медленно, мелкими глотками, чтобы не обжечь гортань, Сергей опустошил кружку, поставил на стол опустевшую посудину и полез в карман за сигаретами.

— Закуси, — Юрис протянул ему кусок хлеба и продолжил говорить по существу: — Что это тебе даёт, говоришь? Прежде всего, это даёт тебе право свободного входа в нашу шхеру и нахождения здесь в любое время.

— Да я и так при желании смогу сюда зайти. Ты же меня не выгонишь?

— Я-то не выгоню. А вот старшина на поверку выгонит. И после отбоя кто угодно из начальства зайдёт — и выгонит. А будучи комсоргом ты здесь вроде бы как при деле, имеешь право, и никто тебе слова не скажет, хоть ночуй тут. Кроме того, мы тут, как видишь запираемся, так что к нам начальство без стука не входит.

— Тоже удобно. Так вы, я вижу, спиртик здесь частенько попиваете?

— Регулярно. А как только в дверь кто постучит, тут же всё прячется в сейф и мы сидим пишем протоколы, боевые листки и прочую херню. Заманчиво?

— Заманчиво. Ну хорошо, а что от меня требуется?

— Да то же самое, что и от всех. Писать протоколы комсомольских собраний и боевые листки. Заметь: только писать протоколы. Проводить собрания никто не собирается, наших чурок на собрание всё равно палкой не загонишь, но если какой мудак с проверкой заявится, журнал протоколов должен быть заполнен.

— Ну так это я могу… В свободное от работы время.

— Понятное дело, что в свободное… Во время поверок, разводов, построений и строевой подготовки. Ну так что? Выпьешь ещё?

— Выпью.

— На выпей, и подумай.

— А чего тут думать? Пиши в протокол — согласен.

 

Об этом согласии Сергей впоследствии не пожалел ни разу. Он мог считаться кем угодно, мог быть на каком угодно счету у начальства, но звания комсорга и связанных с этим вышеперечисленных привилегий никто, кроме комсомольского собрания, которое никогда не собиралось, отменить не мог. Когда Сергей с треском вылетел с завода за пьянку, равной которой трудно было сыскать в анналах строительных частей Дважды Краснознамённого Балтийского флота, он всё равно остался комсоргом и нагло этим пользовался. И придраться к нему с этой стороны было никак невозможно — что-что, а вся отчётная комсомольская документация у Сергея была в полном порядке, ибо он ещё до службы имел возможность усвоить, что наша бюрократия — лучшая в мире, особенно если суметь её правила обратить себе на пользу. У него это получилось.

Когда в тот же день была подана команда на построение, никто из находящихся в шхере, в том числе и Сергей, даже не шелохнулся. Когда в коридоре, судя по доносящим оттуда звукам, народ построился, в дверь постучали. Когда ребята открыли, в кабинет заглянул ротный собственной персоной.

— Так, — произнёс он, — здесь у меня кто сидит? Как обычно?

— Да, — ответил Юрис.

— А ты чего, уголовник, здесь делаешь? — спросил ротный, заметив сидящего за столом Сергея. — А ну-ка, поднимайся и бегом в строй! Расселся тут…

— Ему полагается, — ответил за Сергея Юрис. — Он у нас теперь комсорг второго взвода.

— Кто? — изумлённо спросил ротный. — Вот этот распиздяй?

— Да, он избран комсоргом.

— Ёб твою мать… — задумчиво произнёс ротный, глядя на Сергея. — Нажил себе, понимаешь, комсорга… Уголовника…

— Он исправился, — произнёс Юрис с лёгким оттенком ехидства.

— Могила его исправит! — заявил ротный. — Он настолько проспиртован, что на его могиле ещё три года цветы расти не будут. А вот когда вырастут — тогда она его и исправит.

С этими словами он закрыл дверь с той стороны.

— Хорошего же мнения о тебе ротный, — заметил зам комсорга роты, парень из Черновцов по имени Виктор.

— Стараемся…

 

В тот же вечер незадолго до отбоя к пребывавшему в благодушнейшем настроении Сергею подошли два земляка — Колька и маленький батыр Славик.

— Серый, — сказал Колька. — Ты у нас теперь ярым комсомольцем стал.

— Ну и что?

— А какой завтра день, не забыл?

— Воскресенье.

— Я так и знал… — вздохнул Славик.

— А что?

— Да мы же тебя не об этом спрашиваем! День завтра какой?

Сергей призадумался.­

— Ну говорю же, воскресенье.

— Серый, ты идиот, — заметил Славик.

— Да нет, — возразил Колька. — Он просто забыл. Мы его за это после службы на Донбасс не пустим. Славик, он забыл, какой день отмечается в последнее воскресенье августа!

— Еби твою мать! — воскликнул всё понявший Сергей. — Я действительно идиот! Завтра же день шахтёра! Нет, парни, завтра у непременно пожму вам лапу и насчёт отметить праздник что-нибудь придумаем.

— Не хрен тут думать, мы уже всё придумали. Завтра все наши землячки уходят в самоход сразу после рабочей поверки, и ровно в шесть собираются на пятом форту.

— И ни минутой позже?

— Можно прийти хоть в семь, мы там будем пить и никуда оттуда не уйдём.

— Вот и ладно.

Весь разговор занял не больше пяти минут. В Уставе ни слова не говорится о личных разговорах солдат, они могут говорить между собой о чём угодно, когда угодно и сколько угодно, слава Богу, в армейской жизни хотя бы это никак не регламентируется. Но, как правило, все вопросы, касающиеся пьянки, в армии решаются быстро, оперативно, без посторонних глаз и лишних ушей. Мало того, зачастую какие-нибудь бойцы, прослужившие бок о бок уже не один год, обходятся даже без лишних слов и обсуждений. Достаточно одного, но однозначно красноречивого взгляда — и тут же из карманов извлекаются последние копейки, вся наличность собирается в одну руку (или в одну пилотку, шапку, фуражку — в зависимости от формы одежды и времени года), и опять же, без лишних словоизлияний, самый шустрый и пронырливый бежит за спиртным. Этот разговор также не был услышан никем из посторонних, и Сергей заснул с мыслью о том, что завтра всё командование части ожидает пренеприятнейший сюрприз.

И сюрприз удался. Даже более чем удался. И не удивительно — Донбасс — это вам не какой-нибудь отсталый и забитый регион, там всегда жили, скажем так, своеобразные люди. А что бы вы думали — даю историческую справку: на Донбасс всегда бежали, причём бежали чаще и охотнее, чем на Дон. На Дону исконные казаки всё равно были для беглых такими же панами, землевладельцами, а на Донбассе все были одинаково вольными. И потому туда бежали все вплоть до каторжников. С Дону выдачи нет, это понятно, это было всегда, но с шахт Донбасса тоже выдачи не было. Поэтому исторически сложилось так, что донецкие шахтёры — такой же неповторимый, буйный и своенравный класс, как и донские казаки. И уж если они решили загулять… Прямо скажем, у них это получается.

С самого утра Сергей пребывал в благодушнейшем праздничном настроении. Все дневные истязания наподобие построений, строевой подготовки и прочей мерзости, при помощи которой уставших бойцов тщательно лишают возможности отдохнуть даже в якобы выходной день, чтобы служба мёдом не казалась, Сергей благополучно пересидел в шхере, тупо глядя в лежащий перед ним чистый бланк боевого листка, но как только прошла рабочая поверка, он поднялся и сказал комсоргу роты:

— Юрис, я исчезаю, а если кто-то будет интересоваться местонахождением моего тела, скажи, что оно только что было здесь и скоро вернётся.

— А ты далеко? — поинтересовался Юрис на всякий случай.

— Водку пить.

— С кем?

— С земляками. Праздник у нас сегодня. День шахтёра.

— Святое дело, — одобрил Юрис. — За такое выпить сам Бог велел. Иди, я тебя прикрою. А на день рыбака ты меня прикроешь.

— Добро.

И Сергей, крепко пожав Юрису руку, вышел из роты, пересёк плац, перепрыгнул через забор части и был таков.

Пятый форт, назначенный местом сбора, находился неподалёку от части, а дорога к нему проходила мимо большого универсама, что было крайне удобно. Сергей забежал в магазин, взял там всё необходимое — максимум спиртного и минимум закуски — и отправился на форт, где уже собралось человек восемь дончан.

Вскоре подошли и остальные. Последним появился маленький батыр Славик с полной пазухой, куда поместилось такое количество спиртного, что даже видавшие виды военные строители пришли в изумление.

— Славик, куда же тебе столько?

— Почему мне? Всем, — ответил Славик. — Чтоб хватило, а то ещё бежать придётся.

— Ты думаешь, мы это всё осилим?

— А что, нужно было всего одну бутылку принести? Пошли дурака за бутылкой, так он одну и принесёт…

Все рассмеялись и решили, что пора наливать.

Пятый форт — без преувеличения историческое место. В апреле 1945 года, во время штурма Кёнигсберга, здесь были самые тяжёлые бои. Этот крохотный клочок земли площадью всего в несколько сот квадратных метров немцы удерживали с завидным упорством, и форт фактически так и не сдался — он был попросту разбит и разрушен до основания. За взятие пятого форта одиннадцать человек стали Героями Советского Союза — одно это уже о чём-то говорит. Впоследствии все форты крепости были восстановлены и обжиты. В одном из них расположен уникальный музей янтаря, другие тоже не стоят без дела, и лишь пятый форт восстановлению не подлежал, и поэтому был превращён в мемориал, как Брестская крепость. И вот сейчас здесь, на местах былых боёв, собрались пятнадцать человек, пятнадцать землячков в военной форме, и подняли наполненные кружки.

— Ну давайте…

— За день шахтёра!

— За Донбасс!

— За нас, хлопцы!

Ближе к вечеру все признали, что Славик оказался прав — водки хватило. А когда она иссякла, добрых молодцев потянуло было прогуляться, но кто-то вовремя посмотрел на часы и предупредил всех:

— Ребята, скоро вечерняя поверка, и мы на неё ещё можем успеть.

И вот тут, когда все, как приличные люди, собрались идти к отбою в родную часть, ноги сами собой понесли их в какие угодно стороны, только не туда, куда надо. С большим трудом земляки собрались воедино и придали своим телам какое-то одно более или менее определённое направление.

Со стороны это выглядело страшно. Пьяный военный строитель — далеко не подарок, а когда их сразу пятнадцать… Да ещё когда эти пятнадцать бредут, глядя перед собой невидящими глазами, и нестройно горланят песни… Мало того, что от них шарахались прохожие, это ещё полбеды; на полпути к части они увидели, как из-за угла вышел комендантский патруль, и тут же вновь исчез за углом. Это приободрило всех: шаг сделался чётче, песня зазвучала стройнее. Но не намного.

Когда это пьяное сборище ввалилось в универсам, все покупатели как-то странно притихли, а продавцы, с ходу оценив ситуацию, обслужили ребят без очереди. На этот раз Славик не стал прятать приобретённую водку за пазуху, а просто потащил её в руках. И чем ближе эта пьяная толпа землячков подходила к части, тем громче звучала песня:

 

Богатырская наша сила,

Сила духа и сила воли!

 

Когда же землячки ввалились на КПП, все присутствующие там просто оцепенели от такого зрелища. Дежурный по части ненадолго вышел из ступора лишь тогда, когда увидел бутылки с водкой в руках у Славика.

— Асметкин! — вскричал он с искренним возмущением. — Что это, блядь, такое у тебя в руках? Ты что это, блядь, такое в часть несёшь?

Обернувшийся Славик посмотрел на него оловянными глазами.

— Не шуми, — бросил он дежурному. — Не видишь, что ли — людям подарки несу!

И дежурный вновь впал в оцепенение. Он был настолько шокирован происходящим, что даже не допустил мысли о том, что весь этот пьяный сброд по Уставу обязан ему подчиняться, а он сам по тому же Уставу обязан немедля посадить всех под арест. В очередной раз победили наглость и пьяное бесстрашие.

Подарки были распиты прямо на улице, напротив плаца, можно сказать, у всех на виду. И только после этого доблестные военно-строительные землячки решили, что пора и честь знать, а посему нужно расходиться по ротам, благо, по части уже давно был объявлен отбой.

Поднимаясь по лестнице, Сергей честно намеревался сразу же скрыться в шхере, дабы не попадаться лишний раз на глаза начальству, в чём был совершенно прав — и без того репутация его в глазах командования явно оставляла желать лучшего. Но в роте он вдруг, сам не зная зачем, первым делом зашёл покурить в умывальник. После он оправдывал себя тем, что просто-напросто забыл, что в шхере тоже курят.

В довольно обшарпанном умывальнике с надписью «дембель» на стене было пусто, но не успел Сергей закурить и сделать пару затяжек, как дверь открылась и вошли двое здоровых азербайджанцев.

«Ну вот… — подумал Сергей. — Сейчас начнётся. Эти идиоты не понимают, что человек имеет право выпить в праздник…»

Действительно, один из них подошёл к Сергею и громко спросил:

— Эй… Борисов… Ты зачем водка пил, да?

— Тебя забыл спросить.

Азербайджанец, задавший этот дурацкий вопрос, не понял смысла ответа и вопросительно оглянулся на второго. Тот что-то произнёс по азербайджански. Наверное, перевёл.

— Эй… Ты сейчас умывальник почистишь…

— Залупу… тебе на воротник.

Второй перевёл и эту реплику. Насколько Сергей понял, дословно.

Первый азербайджанец, по-видимому, оскорбившись, замахнулся, и быть бы драке, но в этот момент дверь умывальника с грохотом растворилась от удара ногой, и в умывальник ввалились два землячка — Славик и Колька.

— Серый! — вскричал Колька с порога. — А мы тут тоже покурить… Сейчас мы покурим… Постой! Что это они к тебе так близко подошли?

— Ничего, — ответил Сергей. — они идиоты, и ничего не понимают.

— Что они не понимают?

— Да хотя бы то, что у нас праздник, и мы имеем право выпить за такое дело.

Маленький батыр Славик, отодвинув Кольку в сторону, подошёл к азербайджанцу, посмотрел на него снизу вверх, с высоты своего маленького роста, постучал его по груди согнутым пальцем и произнёс глубокомысленную фразу:

— Коля… Они не знают, как в донецких шахтах рушится лава!

И с этими словами Славик резко и сильно ударил азербайджанца. Удар получился таким… одним словом, Славик полностью оправдал своё прозвище. Азербайджанец, даже не ахнув, рухнул на пол и замер в какой-то неестественной позе. Колька схватил было второго за грудки, но кулак Славика опередил Колькин, и второй так же молча рухнул рядом с первым. Колька с явным сожалением посмотрел на него и разочарованно сказал:

— Мудак ты, Славик. Только о себе думаешь, а мне даже ударить его не дал.

— И правильно сделал, — рассудительно ответил маленький батыр. — Ты бы его одним ударом не завалил, а он бы тут же крик поднял, шум, чурки бы все посбегались, а они народ смелый, всемером одного не боятся… Короче, пошли отсюда.

— Славик, — озабоченно сказал Сергей, выйдя в коридор. — Что-то они слишком тихо лежат. Ты их не очень сильно… того? Ты их там не поубивал?

— Дебилы бессмертны, — резонно ответил Славик. — Выживут.

— Смотри… Посадят ведь.

— Не впервой, — махнул рукой Славик и отправился в кубрик. Сергей же зашёл в шхеру, заперся изнутри, бросил на стол шинель, улёгся на неё и мгновенно заснул.

«Господи, — промелькнуло в голове у засыпающего Сергея. — Лишь бы он их не убил! А то ведь и вправду посадят!..»

 

*

 

А что ж вы думали? Могли и посадить. В лучшем случае за драку, простите, неуставные взаимоотношения, в роте, после отбоя, да ещё и в пьяном виде, вполне можно было всем огрести по году-полтора дисбата, хотя лично я это лучшим случаем не назвал бы. Лучше в тюрьме. Там и сидится легче, и выходить оттуда предстоит всё-таки прямиком на свободу, а после дисбата, сколько бы ты там ни отбыл, возвращаешься дослуживать в родную часть, что называется, из зоны в зону, поскольку время, проведённое в дисбате, в зачёт службы не идёт. Впрочем, могли посадить и в тюрьму — это уж кому как повезёт. Кстати, может быть, именно поэтому драки в среде военных строителей отличаются особой жестокостью. Это можно объяснить, пожалуй, тем, что за простую драку без последствий получают «всего-то» год дисбата, а если уж по ходу дела кого-то в драке покалечишь, то с гарантией уйдёшь на зону, а там всё-таки легче.

Но в любом случае, кому бы куда ни светило угодить, люди помнят, что посадить их могут в любой момент — был бы человек, статья найдётся, — причём в армии, где все подневольны, где все должны подчиняться порой даже совершенно идиотским приказаниям и свято соблюдать воинскую дисциплину, будь она неладна, это сделать гораздо проще, чем на гражданке или, как здесь говорят, на свободе. И это, пожалуй, единственный фактор, способный хотя бы до поры, хотя бы в какой-то мере удержать разнузданного или озверевшего военного строителя от многого такого, в чём потом пришлось бы всю жизнь раскаиваться. Именно потом, когда-нибудь, спустя годы, потому что там никто ни в чём не кается. Да, это единственный сдерживающий фактор, поскольку понятия греха либо морального запрета в стройбате практически не существует. Исключения из этого правила настолько редки, что математик бы ими пренебрёг, а социолог либо психолог, наоборот, изучал бы как аномальное явление.

В принципе, это можно понять. Молодые, совсем ещё маленькие ребята ни за что ни про что попадают в среду, где volens nolens постепенно забывают о том, что они люди, ибо к ним относятся как к быдлу, даже хуже, потому что нормальный хозяин кормит свою скотину и ухаживает за ней, а здесь… Я помню прораба по прозвищу Кабан, который ходил по объекту с палкой и бил ей тех, кто, по его мнению, плохо работал. И рука у него ни разу не дрогнула! Я не могу назвать его даже скотиной, ибо не хочу оскорблять бессловесных животных, здесь можно оперировать только терминологией Геббельса и Риббентропа, это именно недочеловек. И такую жизнь с особым цинизмом называют службой Родине в вооружённых силах, священным долгом каждого гражданина. Так вот, я не вижу ничего удивительного в том, что у молодых мальчиков, угодивших в эту среду, летят и рушатся все ещё даже толком не сформировавшиеся моральные устои. В результате — имеем то, что имеем. И не нужно этих мальчиков в чём-то обвинять, они не виноваты, их такими сделали. Человек, вернувшийся из стройбата, попадает в незнакомый, непривычный мир нормальной жизни, где пытается жить так, как привык — и очень часто его за это сажают. Опять-таки сажают. Ведь это так легко — бросить в человека камень, применить к нему государственные карательные меры, и на другой же день об этом забыть. Куда труднее сдержать свой праведный замах и подумать.

Гораздо позже описываемых событий, когда «началася реконструкция согласно письменной инструкции», когда наше государство стало по указанию сверху проявлять какое-то жалкое и ничтожное подобие гуманизма, было открыто множество реабилитационных центров для бывших афганцев. И никто никогда не подумал о том, что все поголовно военные строители нуждаются в такой же, если даже не более серьёзной психологической и социальной реабилитации. Скажу больше — никто никогда об этом наверняка и не подумает. Кому нужны военные строители? Афганцы — другое дело, это было модной темой. Кто-то сделал на их крови и психике политический капитал. А какой капитал можно сколотить на военных строителях? К тому же их в стране гораздо больше, чем афганцев, чеченцев, карабахцев и всех остальных вместе взятых, тут не хватит никаких койко-мест, тут нужно что-то другое… Тут нужно в корне переустраивать сам источник зла, всю нашу армию, но на это не способен никто. Много лет идут разговоры о реформе армии, а воз и ныне там. Когда же он сдвинется? Не знаю. Я, скорее всего, не увижу этого светлого дня, не доживу. Может, хотя бы внуки…

Итак, армейские реформы — дело долгое, муторное, ждать их не имеет смысла, а служить надо, раз уж попал, как сучка в колесо. И люди служат, выживая каждый день, торопя день до вечера, лишь бы он прошёл поскорее, всё на день к дембелю ближе будет, и при этом формируются как люди — каждый по-своему.

 

*

 

Однажды в пятницу Сергей с Васей, возвращаясь с работы раньше обычного, уже на подходе к части вышли из-за угла — и оцепенели. Прямо перед ними проехал мотоцикл с коляской, на котором восседали матрос и мичман.

— Зебра[6]! — ахнул Сергей и шарахнулся назад за угол, увлекая за собой Васю.

Мотоцикл медленно проехал мимо. Сидящие на нём военные блюстители порядка не обратили на ребят ни малейшего внимания.

— Серый, успокойся, шагай вперёд и не бренчи нервами, — резонно заметил Вася. — Они явно не за нами.

— Ну да, стоит им только нас понюхать… Фиалками от нас…

— Ну и что? Ну поорёт комбат на разводе, так и хер с ним…

С этими словами ребята выглянули из-за угла и увидели, что мотоцикл подъехал к воротам их родной части и затормозил у КПП. Оттуда выскочил дежурный, взглянул на мотоцикл и застыл на месте, словно соляной столп. Озадаченные такой реакцией, ребята переглянулись, подошли поближе и увидели…

Они увидели неестественно торчащие из коляски руки и ноги. Голова хозяина сих конечностей провалилась в глубь коляски и была не видна, поэтому в первый момент Сергею показалось, что в коляске находится обезглавленный труп. То же самое померещилось и Васе. Но шок от увиденного прошёл буквально через несколько мгновений, когда из КПП выскочил наряд и вытащил из коляски невредимого, но при этом мертвенно-бледного, бесчувственного и абсолютно невменяемого Петра Валентиновича.

Облегчённо расхохотавшись, ребята подошли поближе.

Тело Петра Валентиновича неподвижно лежало на асфальте, а столпившийся вокруг наряд смотрел на него злобно-завистливыми глазами.­

Он хоть жив? — тихо спросил Сергей, глядя на тело.

— Да жив, жив, хули с ним сделается… — пробормотал дежурный по части и тут же гаркнул во всю глотку, явно обрадовавшись возможности сорвать злость: — А вы какого хуя тут делаете? Кто вас сюда звал? А ну идите оба к хуям отсюда, пока я вас с ним вместе в камеру не закрыл!

Закрыть человека в камеру ни за что, просто потому, что он попался под горячую руку, было в порядке вещей, потому Сергей с Васей поступили мудро. Они не стали вступать с дежурным в какие-либо разговоры, не стали препираться и оправдываться, а молча развернулись и прошли в часть.

Оказавшись в роте, Сергей первым делом разыскал Кольку, но тот почти ничем не смог удовлетворить его любопытство.

— Ну что тебе сказать, Серый? Помнишь, Пётр Валентинович всё о маке рассуждал? Так вот мак и зацвёл. А Валентиновичу из Риги кореша машинку[7] прислали… Вот он и вываривал мак дней несколько. И сам покалывался, и нам попробовать предлагал. Интересная штука… Хотя водка лучше. А сегодня он сходил с утра по огородам, сделал отварчик, укололся, а потом ему мало показалось, пошёл он ещё за маком, да так обратно и не вернулся. Машина приехала, нас увезли, вот и всё. А что?

В ответ Сергей описал Кольке картину доставки Петра Валентиновича на КПП, чем привёл его в полное недоумение. Весь день до вечера ребята гадали, куда же могло занести Петра Валентиновича в этаком состоянии и каким образом он попал в руки патруля, но так ни до чего и не додумались. Всё выяснилось только наутро.

Утром Сергей с душевным недовольством подумал о том, что нынче суббота и придётся целый день провести в части, но тут же вспомнил о вчерашнем происшествии и решил — нет худа без добра, по крайней мере на разводе комбат опишет во всей красе всё, что с Петром Валентиновичем произошло. Поэтому, умывшись, заправив койку и пройдя унизительную процедуру утреннего осмотра, которая очень напоминала невольничьи торги, разве что в зубы не заглядывали, Сергей с нетерпением дожидался команды на построение и, как только она прозвучала, бегом (для него, отвыкшего на вольных хлебах от подобного способа перемещения, это было даже как-то дико) бросился на плац.

И комбат не обманул его ожиданий. С первого взгляда было ясно, что он настолько взбудоражен, что не в силах устоять на месте от распирающих его словоизвержений. С явным нетерпением на лице, переступая с ноги на ногу, словно стреноженная лошадь, он выслушал рапорт начальника штаба о том, что часть, мол, построена на развод, и тут же, махнув рукой, с места в карьер заговорил:

— Товарищи военные строители! Я предлагаю вам выслушать мой рассказ и представить себе, как это должно было выглядеть… Товарищ старший лейтенант! Подайте-ка сюда этого… Это уёбище… этого наркомана… В общем, вы знаете кого, я не хочу лишний раз даже фамилию его произносить. Приведите.

Не прошло и минуты, как перед строем предстал грязный, помятый, мелко трясущийся, потерявший очки и от этого выглядевший ещё более беззащитным Пётр Валентинович. Сергей тихо ужаснулся — человека в таком жалком состоянии ему видеть, пожалуй, ещё не доводилось. Комбат окинул Петра Валентиновича брезгливо-оценивающим взглядом и продолжил свою речь:

— Вот, товарищи, полюбуйтесь на этого человека, полюбуйтесь. Вы все его узнаёте? Для тех, кто не узнал, хочу напомнить: это рядовой Лазарев. Хуй знает, на что похожий. Но, к сожалению, даже в таком мерзком виде он остаётся рядовым Лазаревым. Нашим товарищем по службе. На хуй бы нам нужны были такие товарищи… А теперь представьте себе: пришёл я вчера со службы домой, обнял жену, поцеловал дочку, и только приготовился пообедать, как ко мне позвонили. Из комендатуры. И вот что они мне рассказали… Представьте: идёт по городу комендантский патруль. Нормальный себе патруль, вполне приличные солдаты или там матросы, с ними офицер, всё как полагается… Идут они по центру города, проходят через площадь Победы… Все вы знаете эту площадь, мы там два раза в год во время демонстраций в оцеплении стоим… И вот идут они по площади и видят — видят… — посреди площади на цветочной клумбе сидит…

Над плацем повисла пауза. Комбат явно мучительно подбирал нужное слово, а вся часть просто вздохнуть боялась, чтобы ему не помешать, не сбить его с мысли.

— Сидит… Обезьяна! — громогласно выкрикнул комбат. — Да-да, именно обезьяна! Живая, натуральная обезьяна в форме военного строителя! И ведь заметьте, при этом она не просто сидит — она ползает по клумбе! И рвёт мак! Представляете, люди высаживали цветы, чтобы город был красивым, чтобы всем от этого было хорошо, а она — ползает по клумбе и рвёт мак! А потом она усаживается посреди клумбы и во-от таким огромным шприцом, — комбат раздвинул руки как можно шире, словно рыбак, показывающий своим собеседникам, какую рыбу он вчера поймал, — во-от таким огромным шприцом высасывает из этого мака все соки! Из каждого несчастного цветочка! И прямо там же, на клумбе, не сходя с места, вкалывает этот сок себе в задницу! В свою грязную обезьянью задницу! Да патруль просто охуел, когда это увидел! Они ведь люди нормальные, они с Лазаревым знакомы не были, они подумали, что это действительно обезьяна из зоопарка… нет, из цирка сбежала, а потом присмотрелись — ёб твою мать, да это же рядовой Лазарев! Собственной персоной! Дожили! Докатились!!! Да выпусти…

— Слона, — пробормотал Сергей.

— Нет, не слона! — вскричал комбат, словно в ответ на эту тихую, почти беззвучную реплику. — Выпусти из цирка настоящую обезьяну — даже она бы со шприцом на клумбу ни за что не полезла! А рядовой Лазарев полез! И не просто полез, а там и остался! Представьте себе, с каким омерзением патруль его оттуда вынимал! Я сам! Я сам лично приехал на гауптвахту и спросил его, за каким хуем он полез на эту клумбу! И знаете, что мне эта обезьяна ответила? Вам, говорит, этого не понять! Как будто я ему не командир части, а долбоёб какой-то! Я двадцать лет в армии отслужил, а таких… обмудков… как рядовой Лазарев, ещё ни разу не встречал! Мак ему подавай! И нечего тут смеяться, вон, вижу, можешь не прятаться за спины товарищей, вижу, стоит в строю очередное уёбище и улыбается во всю морду! Отряд, смирно! Объявляю рядовому Лазареву семь суток ареста, но на гауптвахту отправлять его не буду. Пусть в нашей одиночке при КПП сидит, а чтоб ему там скучно не было, я сам занятие для него найду! Будет круглые сутки плац подметать и строевым ходить по периметру! Уведите его отсюда, чтоб глаза мои его не видели, и вручите ему самую большую метлу и самый тяжёлый лом! Вольно!

Дежурный по части подошёл к Петру Валентиновичу и произнёс:­

— Рядовой Лазарев, напра-во! Под арест шагом марш! Наркоман хуев…

И Пётр Валентинович, заложив руки за спину, словно старый арестант, не торопясь повернулся и демонстративно удалился под общий местами злорадный, а местами и сочувствующий смех.

Когда рота возвращалась с камбуза, он уже выскребал метлой плац. И действительно, все последующие семеро суток он провёл на плацу то в компании метлы, то в обществе какого-нибудь прапорщика, устраивающего ему индивидуальную интенсивную строевую подготовку. Его организм, измочаленный семилетним знакомством с иглой, очень плохо переносил подобные упражнения, но мало того — отбытие ареста при части было для него гораздо мучительнее, нежели отсидка на губе, потому что к его физическим страданиям примешивались ещё и страдания моральные — очень многие кавказцы либо азиаты из тех, о которых говорят, что вчера только с гор за спичками спустились и тут же в армию попали (а таких в стройбате пруд пруди, ибо в нормальные войска их не берут вследствие незнания языка и интеллектуальной недоразвитости), показывали на него пальцами и смеялись ему в лицо. И это было самым унизительным. Трудно представить, как вообще можно сдержаться и сохранить хотя бы подобие человеческого лица в ситуации, когда тобой публично помыкает ублюдок в погонах прапорщика, на лице которого огромными буквами написана беспросветнейшая тупость и полное отсутствие ума, а в двух шагах стоят такие же отнюдь не блещущие интеллектом индивиды из тех, что вчера спустились с гор за керосином, и громко тебя высмеивают, повторяя при этом на все лады «Обезьян, — да? Обезьян!» и показывая на тебя ногтями. Говорить о том, что при этом они сами больше всего напоминали обезьян, просто излишне. Для Петра Валентиновича это было унизительным вдвойне ещё и потому, что он, невзирая на свой бурный жизненный опыт и многолетнее знакомство с иглой, был хорошо воспитанным и очень деликатным человеком, а таких обидеть и унизить проще простого. Он даже никогда не ругался матом, слово «сука» в его устах было самым страшным из допустимых оскорблений — и это в условиях стройбата! Впрочем, был там ещё один человек, который не пил, не курил и не ругался матом по религиозным убеждениям, но о нём речь ещё впереди. Что ж, комбат сполна отыгрался на Петре Валентиновиче, наказав его унижением, и это было страшно. Пожалуй, именно тогда Сергей впервые задумался о том, что унижать человека нельзя. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

Пётр Валентинович, сжав зубы, молча, с достоинством выдержал эти семь суток ада и впоследствии в приватной беседе сказал Сергею по этому поводу только одно:

— Серёжа, ты же знаешь, что до армии я помимо всего заочно учился на юридическом факультете. Так вот, у меня появилось огромное желание всё-таки его закончить, и после этого в офицерских кругах будут ходить страшные слухи о жестокости судьи Лазарева.

 

А ещё через какое-то время (сложно сказать через какое, потому что в стройбате, как и вообще в любых условиях неволи, нет отдельных дней, недель и так далее, все они сливаются в монотонную и однообразную временнýю массу) Сергей, приехав с работы после отбоя, привычно поздоровался с дневальным, доложил о прибытии ответственному и зашёл в шхеру, где и собирался переночевать. Но спокойного сна не получилось, ибо в шхере его дожидался годок[8] и старый приятель Игорь.

— Боже мой, кого я вижу! — заявил Сергей с порога, увидав сидящего за столом Игоря. —Сам рядовой Касьянов, не хрен вам собачий! И, насколько я понимаю, наверняка не пустой!

— Не пустой. Открой сейф, там пол-литра стоит.

— Это дело.

С этими словами Сергей распахнул сейф, извлёк оттуда початую поллитровку и щедро плеснул в две кружки.

— Давай, Игорёк.

— Стой, — Игорь отодвинул свою кружку от кружки Сергея. — Не чокайся.

— А что случилось?

— Случилось… Был Сеня — нету Сени. Был Костенко — нет Костенко.

— Как?! — ахнул Сергей.

— Очень просто. Накрыло обоих в Афгане.

— А ты откуда знаешь?

— Мать написала. Мы же с Сеней в одном классе учились.

— Знаю… А Костенко?

— Тоже сообщили…

И ребята молча выпили водку. Потом допили остаток. Потом перелезли через забор и сходили ещё. Бабка-самогонщица, та самая, что настаивала свой знаменитый самогон на карбиде, в эту ночь обходилась без сна, поскольку ребята приходили к ней не раз и не два, и до утра пили бабкину самогонку, на удивление не пьянея, наверное потому что успели ко всему приучиться, и вспоминая давнюю пьянку в кабинете комбата, да и много чего ещё вспоминая. Но какими бы на первый взгляд забавными ни были эти истории, поминки, пожалуй, первые в жизни для обоих, вышли печальными. Впрочем, поминки — они и сами по себе штука невесёлая…

И в ту ночь не раз и не два Сергей помянул недобрым словом бывшего ротного, который приложил все усилия для того, чтобы Сеня с его зрением попал в Афганистан. Что может там делать, грубо говоря, полуслепой человек? Только гибнуть, и это было понятно всем с самого начала. Никому не верилось, что ротный об этом не знал; по крайней мере, батальонный медик мог поставить его в известность об этом, но, тем не менее, «командировка в Ташкент» Сеню не миновала. По большому счёту, со стороны ротного это был неприкрытый произвол. Он под горячую руку распорядился чужой жизнью так, что жизнь эта в скором времени просто-напросто кончилась. Сошла на нет благодаря его усилиям. И Сергей не мог не обратить на это внимания. И это стало ещё одним поводом для длительных раздумий. Что ни говори, но там, где неумный человек найдёт повод для озлобления, умный найдёт тему для размышлений. Сергей, бесспорно, был неглупым человеком, иначе не было бы смысла вообще что-либо о нём рассказывать, но, честно говоря, неизвестно, до чего бы он мог додуматься. Вполне возможно, что на этом переломном моменте переоценки ценностей он мог озлобиться на всё и вся и в итоге превратиться в отброс, каковые выходят из стройбата, увы, в излишне большом количестве, но здесь, на этом этапе, судьба ему улыбнулась, послав в качестве благосклонного привета хорошего и умного человека, а это, тем более там, где таковых людей практически не встречается, очень много.

А произошло это очень просто. Однажды в выходной день Сергей, которому до одури надоело сидеть в шхере, наблюдать там одни и те же лица, вести одни и те же разговоры и при любом стуке в дверь хвататься за ручку и бланк боевого листка, вышел из роты прогуляться на улицу и заглянул в библиотеку части. Впрочем, библиотекой эта небольшая комната с книжными стеллажами, забитыми в основном всяческой макулатурой, могла называться с очень большой натяжкой, хотя даже плохие книги всё равно остаются книгами и потому священны.

Впрочем, кое-какая приличная литература там водилась, хоть и в небольшом количестве, и любой желающий мог взять книгу, сесть прямо там, на месте, за столик и читать, сколько душе угодно, точнее, до очередной команды на построение. На вынос, как правило, книги не выдавались, а может быть и выдавались, но носить с собой книги постоянно было невозможно, а хранить их было негде. Конечно, в кубрике стояли прикроватные тумбочки, конечно, туда теоретически можно было положить книгу, но при этом не было никакой гарантии, что спустя какое-то время ты обнаружишь её на прежнем месте. Поэтому книги читались прямо там же, на месте, и это было, пожалуй, единственной возможностью дочитать книгу до конца, если не успел этого сделать за один присест.

Войдя в библиотеку, Сергей забрался в закуток, со всех сторон заставленный стеллажами так, что от дверей не было видно, кто в этом закутке находится и есть ли там вообще кто-нибудь, и в задумчивости уставился на ряды книг.

— Здравствуй, Серёжа! Что, не можешь подходящую книгу выбрать? — раздался чей-то голос за спиной.

Обернувшись, Сергей увидел рядового бойца из третьей роты, интеллигентного еврея, киевлянина по имени Дмитрий.

— Здравствуй, Дима. Видишь ли, я на этой службе уже сто лет… точнее, больше года книгу в руках толком не держал, вот и растерялся. Да и выбор здесь, честно говоря…

— Да, в этом ты прав, выбор здесь бедноват. Но кое-что есть… Вот, например, прямо перед твоими глазами стоит Маяковский. Ты любишь Маяковского?

От такого вопроса Сергей слегка растерялся.

— Знаешь ли, Дима… Наверное, я его не совсем понимаю.

— Серёжа, ты не любишь Маяковского? — спросил Дмитрий и посмотрел на Сергея таким удивлённо-сочувствующим взглядом, что Сергею на какой-то миг стало неудобно.

— Ну… Я, право, не знаю…

— Ты не любишь Маяковского, — печально констатировал Дима. — Не представляю… Как можно не любить Маяковского? А скажи мне, ты его читал? Или, лучше скажем, хотя бы слышал?

— В школе проходили.

— Понятно. В школе все мы его проходили. А ты забудь о том, что проходил в школе, и послушай. Хочешь?

Сергей кивнул головой, и Дима тут же снял с полки первый том полного собрания, полистал, раскрыл на нужной странице и тихим, чуть глуховатым голосом, произнёс:

 

Вы думаете, это бредит малярия?

Нет. Это было. Было в Одессе.

 

И спокойно, вполголоса, без излишней аффектации, но так, что местами Сергея пробирал мороз по коже, прочёл «Облако в штанах». С начала и до конца. И Сергей без преувеличения был поражён. Такого он ещё ни разу в жизни не слышал, да и где, собственно, он, выросший и воспитавшийся на шахтёрской периферии, мог такое слышать? Нигде. И это прочтение его впечатлило…

— Спасибо, Дима, — тихо произнёс он, когда чтение закончилось. — Я и не знал, что Маяковский мог писать такое…

— Он ещё и не такое мог.

— Верю. Теперь верю. А где ты так читать научился? Не в театральном ли?

— Нет, я там не учился, но на сцену выходил частенько.

— Читал?

— Не только, но в основном…

— Нет, хорошо… Но Маяковским ты меня просто потряс. Такие стихи… Таких поэтов, наверное, больше нет.

— Есть.

— Кто?

— Я тебе потом расскажу.

— Когда?

— Увидимся ещё. А сейчас пойдём, рабочая поверка скоро.

— Да уж… — с сожалением вздохнул Сергей и совершенно автоматически добавил: — Мать бы её…

Дима бросил на Сергея укоризненный взгляд и поднёс палец к губам.

 

После этого разговора в библиотеке Сергей очень заинтересовался Дмитрием, и на выходных всячески искал с ним встречи. А встретиться с человеком, если ты служишь с ним в одной части, совсем несложно. Для этого существуют такие присутственные места, как развод, курилка, камбуз, клуб, библиотека, а в конце концов можно просто зайти в роту, и дневальный тут же безотказно позовёт того, кто тебе нужен. Поэтому они встречались по возможности как можно чаще и коротали время в общении. Дмитрий читал Сергею стихи, которые помнил просто в неимоверном количестве, а также рассказывал много такого, о чём Сергей раньше даже не имел представления. Они находили какой-нибудь укромный уголок, где им никто не мог помешать, и вволю общались. Однажды Сергей заметил, что они с Димой во время этих разговоров не пили никакого спиртного и даже почти не ругались матом, без чего в стройбате вообще-то сложно обойтись, на что Дима ответил ему:

— Серёжа, ты же умный человек, а умным людям может быть интересно и без водки. А матом ругаться попусту тоже нехорошо.

Действительно, Сергею было с Дмитрием интересно. В те времена не на каждом шагу можно было встретить человека, обладающего энциклопедическими познаниями и свободно владеющего английским, тем более в таких «элитных войсках». Это сейчас английским трудно кого-то удивить, а тогда это было большой редкостью, особенно, не поленюсь повторить, в провинции, где Сергей вырос и воспитался. Правда, он никак не мог понять, что же такого нашёл в нём Дима, почему он так охотно с ним сошёлся, но он и не задавался этим вопросом, воспринимая сам факт как данность.

Однажды, вспомнив самый первый разговор в библиотеке, Сергей спросил Дмитрия:

— Дима, помнишь, ты говорил мне, что и сейчас есть поэты не хуже Маяковского?

— Помню, — ответил Дима.

— Может почитаешь что-нибудь из них?

— Ну что ж, послушай, — ответил Дмитрий после минутного раздумья и начал читать:

 

Плывёт в тоске необъяснимой

Среди кирпичного рассада

Ночной кораблик негасимый

Из Александровского сада…

 

Дмитрий читал как всегда тихо, акцентируя звукопись, и внимательно слушающего Сергея потрясла красота звучания этого стиха. Кое-что, конечно, он от Димы уже слышал, но всё слышанное раньше не шло ни в какое сравнение с внезапно прозвучавшей посреди хоздвора, где они сидели, поэзией чистого звука и странного смысла, с поэзией не от мира сего. И поэтому сейчас, замерев как зачарованный, он жадно вслушивался в звучание слов и огорчённо вздохнул, когда Дмитрий замолк.

— Ну как? — спросил Дима после паузы.

Сергей молча покачал в восхищении головой и спросил:

— Кто это?

— Бродский. Иосиф Бродский.

— Бродский… — пробормотал Сергей, запоминая. — Бродский… А скажи, его можно где-то почитать?

— Нет, нельзя. Это запрещённый поэт.

— Всё ясно, — хмыкнул Сергей. — Ёбаная наша страна… Издают и изучают всякую херню, а что-то настоящее запрещают. Идиоты… Но почему?!

— Чтоб неповадно было, — последовал иронический ответ.

— Действительно, этого и объяснять не надо… Но откуда ты всё это знаешь?

— Дело в том, Серёжа, что дома я был одним из организаторов киевского КСП.

— Переведи, пожалуйста.

— Клуб самодеятельной песни. Или авторской песни, как выражался Высоцкий.

— Ага… Что-то я об этом слышал, но немного. Визбор, Окуджава, Никитины, Кукин… Пожалуй, всё.

— А такое имя как, скажем, Галич тебе ни о чём не говорит?

— Нет, вроде бы не слышал.

— Ну так послушай. Только имей в виду — он тоже из запрещённых авторов.

Сергей на это предупреждение никак не отреагировал, что вполне понятно. Запретами его уже невозможно было удивить. Что ж, в стройбате, как и вообще в нашем государстве, запрещено многое. Какая разница, запретом больше, запретом меньше. Водку пить нельзя — и Галича читать нельзя. Но ведь пьём же — значит и Галича читать будем. Всё просто.

О культуре авторской песни Сергей не имел в то время ни малейшего понятия, да и не мог его иметь просто по определению. В те времена авторская песня была официально запрещена и находилась в глубоком подполье. Но, как уже было сказано, в стройбате, где и без того всё на свете запрещено, на это смотрели сквозь пальцы, поэтому Сергею, можно сказать, повезло — в те времена, когда всё замалчивалось, когда ни о какой культуре, кроме официальной, не могло быть и речи, когда сквозь эту глухую пелену безмолвия смог пробиться только Высоцкий, единственный человек, чей голос тогда звучал на всю страну, Сергей услышал стихи Галича, Кима, Губанова, Делоне, Габая и многих других, большинство из которых впоследствии стали известными только посмертно — память у Димы была превосходной. Впрочем, Сергей тоже отличался изумительной памятью, так что он запомнил со слов Дмитрия множество и стихов, и имён. И запомнил навсегда.

Мало того — однажды под впечатлением очередных услышанных стихов Сергей впервые в жизни сделал попытку срифмовать две строки. И попытка удалась. Обрадованный Сергей попытался приписать к этим строкам ещё две строки. И эта попытка тоже удалась. В итоге написалась песенка, которую после недолгих раздумий Сергей посвятил старшине роты.

Через пару дней на свет Божий родилась ещё одна песенка, на сей раз посвящённая ротному. А вскоре — третья, посвящённая комбату.

Военные строители — народ непритязательный, поэтому песенки Сергея хоть и были весьма далеки от поэзии, хоть их невозможно было назвать образцом изящной словесности, тем не менее они понравились всем. И однажды Сергей был приглашён в баталерку, напоен водкой, после чего ему вручили гитару и попросили спеть свои песенки. Сергей не стал заставлять себя уговаривать, и спел ребятам все три песенки, причём с большим удовольствием. Он и внимания не обратил на то, что в это время кто-то из ребят нажал две кнопки на магнитофоне.

А через полчасика, когда Сергей уже давно успел покинуть баталерку и сидел на улице в курилке, окно баталерки вдруг распахнулось, на подоконнике возник магнитофон, и из него послышался какой-то смутно знакомый голос, поющий посвящение комбату:

 

Что-то снова не то. С перепоя мне армия снится.

И опять на плацу кто-то матом ужасным орёт.

Кроет душу мою, чья-то харя тупая троится

И меня проклинает всю ночь напролёт…

 

«Ой… — тихо ахнул Сергей. — Это же они меня только что записали! Оно, конечно, хорошо, но ведь я там комбата по имени называю, а магнитофон прямо в его окна кричит! Если он услышит…»

И комбат услышал. Никто не знает, какие чувства он при этом испытал, но на следующее утро на разводе он, помимо всего, заявил:

— А ещё я слыхал, что поэты свои у нас в части появились… Песни про командование сочиняют… Давайте, борзописцы, сочиняйте, но если я выясню, чьих это рук дело, то этот поэт будет у меня самым несчастным в мире человеком, я обещаю!

Впрочем, он так ничего и не выяснил. Кто знал автора, тот промолчал, а кто не знал, тот ничего и не сообщил бы при всём желании. Дима же после этого развода подошёл к Сергею и ни о чём его не спросил, только посмотрел ему в глаза, пожал руку и понимающе улыбнулся. Со значением.

К сожалению, их поэтические вечера, посвящённые исключительно запретной поэзии, ибо Рождественского и Евтушенко, как и прочих придворных пиитов, там не читали и не чтили, долго не продлились. И в этом никто не был виноват — просто Диму перевели в другую часть. Очередная случайность подневольной жизни. Чем он не пришёлся в этой части, почему где-то в другом месте понадобился именно он, никто не знает. Никто никому этого не объяснил. Да и кто изволил бы что-то объяснить? Покажите мне офицера, который попытался бы растолковать солдату, почему приказано поступить так, а не иначе, и я не поверю своим глазам, ибо такого не бывает. Приказы не обсуждаются, а выполняются — в этом плане Устав категоричен. Так и здесь — Дима по приказу собрался, сел в машину и уехал навсегда, даже не успев попрощаться с Сергеем, поскольку тот в это время был на работе. Впрочем, будь он даже в своей роте, неподалёку, в соседнем здании, всё равно никто не дал бы Диме для этого ни единой минуты. Это не запрещено, но сопровождающий офицер всё равно заявил бы, что они куда-нибудь опаздывают, что ему некогда ждать, пока Дима со всеми перепрощается, пусть пишет письма и так далее. А Сергей, узнав об этом, только развёл руками и огорчённо выругался матом — а что ему ещё оставалось?

Но это краткое общение дало Сергею очень многое. Он хорошо усвоил, что есть в нашей системе люди, способные не подчиняться её общепринятым законам, способные смело говорить то, о чём другие молчат, и призывать других поступать так же. Не надо, люди, бояться! Эту строку из Галича Сергей впоследствии часто твердил про себя, словно мантру, и, мало того, сам пытался ничего не бояться. И первая же попытка удалась.

Это получилось спонтанно. Однажды в субботу по распоряжению командира части никто не вышел на работу, и народ насторожился — если на каторге никого не гонят работать, то это неспроста. Так и оказалось.

До обеда народ, можно сказать, отдыхал, разве что пару раз для разнообразия позанимались строевой, походили по плацу строем, с песенкой, вытягивая ножку… в общем, всё как полагается, всё как обычно. А когда рота так же бодренько шагала с обеда, люди увидели, что посреди плаца стоит машина-автофургон непонятного предназначения.

По команде «стой» рота остановилась, по команде «направо» повернулась к плацу задом, а к ротному передом, и тот объявил:

— Товарищи солдаты! За вашими спинами, на плацу, находится передвижной пункт сдачи крови. Вам выпала великая честь — стать донорами. Ваша кровь спасёт других людей, так что от вас наконец-то будет хоть какая-то польза. Поэтому сейчас по команде «разойдись» вы все не разбредётесь в разные стороны, а выстроитесь в очередь на сдачу крови, и я надеюсь, что весь личный состав проявит сознательность и сдача крови будет стопроцентной. Потом до конца дня можете отдыхать и набираться сил. Вопросы есть? Нет? Вот и хорошо. Вольно. Разойдись.

— Ёбаные лоси! — услышал Сергей тихий, но явно возмущённый голос Игоря. — Мало они все здесь на нас наживаются — так им теперь ещё и кровь нашу подавай! Кровососы хуевы! Может им ещё и сперма наша потребуется? Так пусть отсосут…

Эти слова услышал не только Сергей, их услышал и ротный. Он остановился на полпути к дверям ротного здания, развернулся и тихим, спокойным голосом произнёс:

— Рядовой Касьянов. Я слышал ваши слова. Но если вы через полчаса лично доложите мне о сдаче крови и принесёте какой-то подтверждающий документ, то я буду считать, что ничего не слышал. Вам понятно?

— Так точно, — нехотя ответил Игорь. Ротный развернулся и ушёл в здание.

— А мне по хую! — заявил киевлянин Саша Шеремет. — Я до армии часто сдавал кровь, у меня редкая группа. Одним разом больше, одним меньше… Звание почётного донора СССР у меня уже и без них есть. Пойду и сдам. Не привыкать…

С этими словами он подошёл к машине и постучал кулаком в двери фургона. Дверь отворилась, Саша смело поднялся по ступенькам и исчез внутри. Через пять минут он вышел на свет Божий, подошёл к ребятам и сказал:

— Мужики, вы будете смеяться, но они после сдачи наливают стакан хорошего красного портвейна. Для крововосстановления.

— А много берут-то?

— Не очень. Двести пятьдесят кубов.

— Сколько?!

— Стакан.

— …Ну и хуй с ним, — произнёс кто-то после короткой паузы и, махнув рукой, направился к фургону.

Дурной пример заразителен. Потихонечку возле фургона образовалась небольшая очередь из, так сказать, добровольцев. Остальные, потенциальные добровольцы, стояли в курилке и наблюдали за происходящим. Время от времени кто-либо, решившись, выходил из курилки и присоединялся к очереди.

Сергей, докурив сигарету, аккуратно опустил окурок в урну и направился в роту.

— Серый, — окликнул его Колька. — А ты куда?

— Отдыхать.

— А кровь сдавать не будешь?

— Конечно нет.

— А почему? — удивился Колька.

Сергей хмыкнул.

— На это у меня есть две причины. Во-первых, Игорёк прав: пусть они у меня отсосут все подряд, начиная с ротного. А во-вторых, я болел желтухой и у меня кровь брать нельзя.

— А думаешь это ротного интересует?

— А не пошёл бы он к хуям.

— А портвейн?

— А ты что, не поделишься?

— Поделюсь.

— Ну вот…

В роте Сергей первым делом наткнулся на старшину.

— Борисов! — окликнул тот его. — Ты что, кровь уже сдал?

— Нет.

— Это как же так? Ты же у нас комсорг взвода!

— Ну и что?

— Как что? Комсомольцы всегда должны быть в первых рядах!

— А я и так в первых рядах.

— Каких?

— Да вот бегу вперёд всех свежие газеты читать. Вы ещё не видели сегодняшнюю «Красную звезду»?

— Нет.

— Так вы посмотрите. Там опубликовано новое положение о прапорщиках и мичманах.

— Что, серьёзно? — заинтересовался старшина. — И что там пишут?

— Первая статья гласит: прапорщик должен быть толстым, глупым и ленивым.

— Ёбаный хохол! — яростно взревел старшина, поняв, что купился на старый анекдот. — Тебя убьют за твой язык! Как же ты мне остохуел!.. Когда же ты уволишься наконец?!

— Я сам жду этого момента с нетерпением.

— Смотри, дождёшься у меня… — злобно пообещал старшина, посмотрев на Сергея нехорошим взглядом. — Кровь он тут не сдаёт… Грамотей хуев.

Сергей усмехнулся в ответ и поспешил исчезнуть в шхере. Но покоя и отдыха он там не обрёл — не прошло и нескольких минут, как дверь задрожала под ударами чьих-то кулаков.

— Кому там ебальник надоел? — громко спросил Сергей, отпирая дверь, и замер от неожиданности — на пороге стоял явно разъярённый ротный.

Это было явно не к добру, ибо у ротного, при всём его обычном спокойствии, случались вспышки холодного гнева, и тогда попадаться ему под руку не рекомендовалось никому.

— Ебальник, говоришь, надоел? — тихо спросил Сергея ротный. — А тебе, уголовник, ничего не надоело? Ты почему не сдаёшь кровь?

— Потому что мне, товарищ капитан третьего ранга, кровь сдавать не положено, — тихо, но отчётливо ответил Сергей.

— Это что такое? Ты что, воин, охуел? Как это — всем положено, а тебе не положено? Ты что, особенный какой-то?

С каждым очередным вопросом голос ротного слегка повышался. Сергей вдруг подумал, что предыдущий ротный уже был бы готов ухватиться за пепельницу. Этот же только потихонечку повышал и повышал голос, что, впрочем, тоже ничего хорошего не сулило. Но Сергея задело за живое, и он решил упираться до конца.

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга, я особенный. Потому что я болел желтухой. Инфекционный гепатит, знаете такой? Так вот, у переболевших желтухой кровь не берут. Не полагается, потому что вирус гепатита может оставаться в организме сколь угодно долго, и заразиться от такой крови — не хуй делать.

— Не нужно пиздеть, товарищ Борисов! — ещё более повысил голос ротный.

— А чего там пиздеть? — тоже повысил голос Сергей. — Не верите — и хуй с вами. Можете сходить в санчасть и посмотреть — у меня на медицинской книжке по диагонали красная полоса нахуярена. Это означает, что я болел желтухой и кровь у меня брать нельзя.

Ротный вскипел.

— Рядовой Борисов! — произнёс он, поднеся руку к козырьку. — Я вам приказываю немедленно пойти и сдать кровь, после чего доложить об исполнении.

По Уставу приказ, отданный «под козырёк», должен быть исполнен незамедлительно. Неисполнение такого приказа уже пахнет трибуналом. Но Сергей тоже взъярился, а в таком состоянии ему было всё равно, что чем для него чревато.

— Хорошо, — ответил он, глядя ротному в глаза. — Я пойду и сдам кровь, хуй с ним со всем, в конце концов. Но я от души желаю, товарищ капитан третьего ранга, чтобы вам на голову свалился кирпич и вам в госпитале влили мою кровь вместе с вирусом гепатита. Носите — и гордитесь! Разрешите идти?

— Стой, — произнёс ротный, внезапно остыв. — Так ты не врёшь? Тебе действительно нельзя сдавать кровь?

— Я повторяю: не верите — пойдите и проверьте.

— Хуй с тобой, — произнёс ротный. — Я проверю. А за пререкания и грубость в любом случае поедешь на гауптвахту. На пять суток.

— Есть на пять суток! — бодрым голосом ответил Сергей. — Когда собираться?

— Завтра.

 

И назавтра Сергей уехал под арест. На сочувствие, высказанное Васей, он ответил кратко: «Не привыкать. Скажи в цехе, что выйду через неделю».

Пять суток спустя освободившийся Сергей добрался до части, вошёл в роту, пожал руку дневальному и спросил у него:

— Ротный у себя?

Дневальный кивнул головой.

Сергей постучал в дверь кабинета, распахнул её и доложил с порога:

— Товарищ капитан третьего ранга, рядовой Борисов прибыл из-под ареста для дальнейшего прохождения службы.

Ротный оторвал взгляд от лежащего перед ним на столе кроссворда.

— Прибыл, уголовник? Ну заходи, заходи… Расскажи, как тебе там сиделось… Постой! Скажи-ка мне лучше вот что: как называется чтение, сопровождаемое музыкой?

— Мелодекламация, — ответил Сергей без малейших раздумий.

— Сейчас-сейчас… — ротный сосчитал буквы и удивлённо воскликнул: — Смотри-ка, правильно! Молодец! Откуда ты всё знаешь?

— А я, товарищ капитан третьего ранга, на военной службе последний умишко не пропил.

— Ладно-ладно, — произнёс ротный, вписывая слово в кроссворд. — А вот как называется понижение на полтона звука в аккорде?

— Субдоминанта, — тут же ответил Сергей.

— Смотри-ка, — весело удивился ротный. — Он и это знает!

— Ну так умище ведь…

— Твоё бы умище да в мирных целях… А как… Нет, погоди… — ротный призадумался, после чего самостоятельно вписал в кроссворд какое-то длинное слово и гордо заявил: — Видишь, мы тоже кое-что умеем!

— Ну да, — ехидным тоном отозвался Сергей. — С перепуга и не такое бывает.

Ротный нахмурил брови.

— Ты чего это, уголовник, командиру дерзишь? Может быть, ты мало отсидел? Может тебя сразу же ещё на пять суток отправить?

— Дело ваше, — ответил Сергей, безразлично пожав плечами. — Хотите — отправляйте. Мне хоть здесь, хоть там — служба идёт. Не так уж много и осталось.

— Тебе ещё хватит, — произнёс ротный многообещающе. — Ты у меня уволишься не в ноябре, со всеми вместе, а гораздо позже. Ты у меня уйдёшь последним. Ты у меня выйдешь за ворота части тридцать первого декабря в без пяти минут двенадцать. Я тебе такое удовольствие устрою.

— Ваше право, — ответил Сергей, ничуть не испугавшись этой стандартной угрозы.

— Моё-моё, — подтвердил ротный. — И я им воспользуюсь.

 

А на следующий день Сергей, да и не только он, а вообще весь так называемый комсомольский актив был крайне изумлён — в шхеру зашёл замполит и приказал провести комсомольское собрание. Просто так, без всякой видимой причины. Придя в себя от такого шока, ребята предположили, что ему сделалось мало политзанятий, и он просто решил произнести ещё одну речь. И они не ошиблись.

Комсомольские собрания — дело тонкое. Чаще всего они проводятся строго по определённому и утверждённому в политотделе плану либо по чьему-то непосредственному приказу свыше. В этом случае всеми правдами и неправдами обеспечивается стопроцентное присутствие на собрании всего личного состава, там же находится всё командование роты, присутствует кто-либо из штаба части, а в особо торжественных случаях и представитель политотдела, который открывает собрание каким-либо торжественным словом с трибуны, потому что больше ничего он в этой жизни не умеет. Ротное начальство — в зависимости от сиюминутного настроения — либо зорко надзирает за своими бойцами, чтобы они хотя бы делали вид, что слушают никому не нужные речи, либо втихомолку ругается по поводу безвозвратно потерянного личного времени. Молодые бойцы сидят в первых рядах и смотрят в рот заезжему начальству. Опытные старослужащие, как и положено, с внимательным видом спят в задних рядах.

Бывает и так, что кто-либо из ротного начальства собирает комсомольское собрание по своей инициативе. Для этого могут быть две причины — либо кому-то в роте грозит трибунал и его нужно срочно брать на поруки, дабы не портить ротные показатели по соблюдению воинской дисциплины, либо просто-напросто этот кто-то из начальства поругался с супругой, ему от огорчения нужно высказаться, всё равно на какую тему, а поговорить-то и не с кем. В этом случае он собирает комсомольское собрание, на котором кроме него может присутствовать разве что парторг, да и то не всегда, выбирается на трибуну и произносит различные пространные речи. Начинается всё обычно с обзора международного положения, с проклятых империалистов, потенциальных противников, которые, мол, силой оружия пытаются завоевать приоритет в мире, и если бы не мы, то и так далее, а заканчивается чем угодно, вплоть до того, какая у него жена сука и как она не понимает специфики воинской службы. Тематика речей в данном случае зависит от полноты предварительно налитого стакана.

В этом случае примерно так и получилось. Рота собралась в ленкомнате, замполит вылез на трибуну и закатил двухчасовую речь о международном положении, которую свёл к тому, что если в данной конкретной роте не будет строжайшим образом соблюдаться воинская дисциплина, то вся страна непременно пропадёт ни за грош в поединке с проклятыми империалистами.

— Вот представьте себе: напал на нас враг, а вы тут все пьянствуете и распиздяйствуете. А Родину кто за вас защищать будет? Я, что ли?.. Э-э… В смысле — один я?..

Сергей вздохнул при воспоминании о том, как весело они комментировали подобные перлы с Сеней, и как совсем недавно его поминали.

— Вот так, товарищи. Нам с вами до настоящей полноценной боеготовности ещё бесконечно далеко. Даже если вы все вдруг в одночасье бросите водку жрать, во что я не верю, всё равно это вам не поможет. Вы же откажетесь идти в бой! Вон недавно товарищ Борисов, кстати, комсорг взвода, отказался сдавать кровь. Может быть он и прав, может быть он и вправду болел чем-то таким, что у него на всю жизнь кровь заразная, я не знаю, но это же нужно было объяснить командиру. Вежливо и корректно. А он своего командира разве что на хуй не посылал. И за это он получил вполне справедливое наказание — пять суток ареста. А в военное время за такую выходку его расстреляли бы и не задумались. Так что ему повезло, что агрессоры на нас ещё не напали. Вот поднимись, Борисов, и расскажи нам всем, как тебе на губе сиделось. Расскажи, как там хорошо, а мы послушаем.

Сергея передёрнуло от омерзения. Он поднялся с места, посмотрел в ехидные глаза замполита, который явно ожидал услышать, что на губе плохо, и спокойно произнёс:

— А что? Ничего страшного. Как здесь сидим, так и там сиделось. Никакой разницы.

Ленкомната наполнилась шумом и галдежом. Горячие кавказские парни громко обсуждали слова Сергея, причём каждый на своём языке, и в итоге возникла такая разноголосица, что даже будь на месте замполита полиглот, выпускник института народов Востока, он всё равно ничего не понял бы в общем шуме.

Присутствовавший на собрании старшина, бывший по совместительству ещё и парторгом роты, встрепенулся.

— Вы чего это, бляди, тут раскудахтались? Здесь вам что — комсомольское собрание или базар восточный, еби вашу мать? Если кому-то хочется что-то сказать, пусть встанет и выступит!

— Точно, — подхватил мысль старшины замполит. — Ну-ка, Мустафаев, ты тут громче всех разговариваешь, давай-ка встань, и скажи всем то, что ты говоришь Садыкову.

— Давай-давай, — подтвердил старшина. — Вставай, выходи на трибуну… Да хуй с тобой, можешь и с места сказать. Говори.

Толстый весёлый азербайджанец Нуреддин Мустафаев поднялся и произнёс длинную фразу на родном языке. Все его соплеменники дружно рассмеялись.

— Ни хуя не понимаю, — заявил старшина. — Ты давай по-русски говори.

С места поднялся другой азербайджанец — сержант Азер Халилов.

— Мустафаев говорит, — сказал он, — что он плохо знает русский язык, поэтому он может говорить только по-азербайджански.

— Тогда пусть говорит, — принял решение старшина, — а ты переводи.

Сержант сказал что-то Мустафаеву, тот улыбнулся и заговорил. После первых же слов все азербайджанцы вновь дружно расхохотались.

— Серый, — шепнул Сергею сидящий рядом маленький батыр Славик. — Прислушайся повнимательнее — кого это он там ебёт?

— Подозреваю, что Советскую армию, — прошептал Сергей в ответ.

— Так ей и надо.

— Стой-стой, — замахал руками старшина. — Хватит пиздеть без перевода. Ну-ка, Халилов, переводи.

— Мустафаев говорит, — уверенно, как по писаному заговорил Халилов, — что дисциплину нужно соблюдать и он, как настоящий советский воин, будет сам соблюдать дисциплину и учить этому других.

— Правильно, — одобрительно сказал старшина. — Говори дальше.

Мустафаев произнёс ещё несколько фраз. В звучании незнакомого языка Сергей явственно расслышал свою фамилию в сочетании со словом «якши»[9].

— Чего-чего ты там про Борисова? — заинтересовался старшина.

— Мустафаев говорит, — тут же отозвался Халилов, — что Борисов хороший человек, но любит распиздяйствовать и водку пить, а это мешает ему хорошо служить. А Мустафаев хочет ему помочь. Он как комсомолец готов взять над Борисовым шефство и объяснить ему, что на службе водку пить нельзя. А ещё Мустафаев говорит, что будет крепить дружбу народов в рядах Советской армии.

— Ну да, — вполне резонно усомнился старшина. — Заебётесь вы крепить эту дружбу народов. Какая у вас может быть дружба народов, если каждый из вас другую нацию с говном сожрать готов? Хватит, Мустафаев, садись.

«Вот это да! — пробормотал про себя изумлённый Сергей. — Первый раз в жизни от старшины что-то умное услышал! Сюрприз… А Мустафаеву после собрания лично лапу пожму… Молодец… Хотя ему хорошо, это я вот языков не знаю».

 

*

 

Что ж, изумление моего героя вполне можно понять. До сих пор на этих страницах действовало в основном небольшое количество людей и ничего не говорилось о тех, кто служил рядом с ними, но в данном повествовании оставался на втором плане. А на втором плане остались очень многие, поскольку стройбат — организация весьма многолюдная. В той части, где автор этой саги имел сомнительное удовольствие проходить воинскую службу, было четыре роты, не считая хозвзвода, и количество людей в каждой из них доходило в среднем до двухсот. Умножаем на четыре… сосчитать несложно. И мало того — в стройбате собирается самый настоящий интернационал. При этом русских людей там очень мало, равно как и украинцев, белорусов и прибалтов, поэтому они как правило держатся вместе невзирая на свои возможные национальные разногласия, и не дают друг друга в обиду. Но все они составляют не более двадцати процентов от общего количества людей. Врать не буду, сам от скуки подсчитывал по ротным спискам. Остальные восемьдесят процентов — представители всех наций и народностей Кавказа и Средней Азии. Северных и дальневосточных народностей у нас не было. И действительно старшина был прав — в отличие от европейцев они частенько не ладили между собой. Армяне дрались с азербайджанцами, грузины с осетинами, казахи и узбеки были забиты всеми, но постоянно косились друг на друга. Чеченцы не ладили со всеми и держались особицей. Да что там говорить, одно слово — прав был старшина.

А служба, понятное дело, продолжалась. И у всех, в том числе и у героя этой саги, вариантов не было — нравится, не нравится, нужно было добивать свой срок до конца. Даже в условиях оголтелого национализма. И это после того, как до службы на протяжении восемнадцати лет люди слышали только красивые слова о дружбе и братстве всех народов СССР. К чести моего героя должен сказать — он не возненавидел всех нерусских, подобно большинству, он всегда пытался их понять. Школа Дмитрия не прошла даром — Швейк превратился в диссидента. Даже на этом уровне.

А теперь снимите шляпы, господа. Я хочу попрощаться ещё с одним человеком, названным на этих страницах своим собственным именем — с Петром Валентиновичем Лазаревым. С умнейшим, интеллигентнейшим и таким беззащитным Петром Валентиновичем. Он отслужил свои два года, уволился в запас — и не прожил на свободе даже месяца. Его земляки рижане прислали об этом весточку, но почему-то не сообщили никаких подробностей. Ходили невнятные слухи, будто бы он умер от наркотиков — якобы с отвычки укололся своей обычной дозой, и она оказалась чрезмерной. Что ж, всё может быть, хотя, честно говоря, мне в это не верится хотя бы потому, что именно эту версию злорадным тоном излагал перед строем командир роты. Нет, знаете ли, что ни говори, но в таких делах начальству поверить — себя обмануть. Но, как бы то ни было, мне очень жаль. Очень жаль хорошего, умного человека, в свои двадцать пять лет изрядно повидавшего жизнь и способного дать ценный совет и сказать умное слово во многих ситуациях. А ещё мне очень жаль, что он так и не закончил юридический факультет и офицеры всея Руси так и не вздрагивали при одном лишь упоминании о жестоком судье Лазареве. Не получилось. А в том, что он был бы беспощаден к офицерам, я не сомневаюсь.

Не так давно меня спросили: Саша, а ты, прежде чем упрекать какого-либо судью в излишней жестокости, хоть раз подумал о том, почему он стал таким жестоким и что он пережил до того, как сделался судьёй? Действительно, это тема для размышлений. Каждый судья что-то пережил в своей жизни, поэтому праведного суда у нас нет и не может быть. Единственным абсолютно справедливым и беспристрастным судьёй был Соломон, да и то потому, что ему чуть ли не с рождения всё было дано от Бога. Он не знал унижений. Он мог позволить себе беспристрастие. Пётр Валентинович не смог бы. Но я бы не сумел упрекнуть его в этом. Царство ему небесное и Бог ему судья.

 

*

 

Действительно, Сергею довелось отбывать свой срок… пардон, проходить воинскую службу среди множества самых различных наций и народностей, и уж без национальных распрей в таком окружении никак не обходилось. Поначалу Сергею всё это казалось диким и непонятным, но потом он к этому даже как-то и привык, если к подобной дикости возможно привыкнуть. Впрочем, человек — тварь стадная, всеядная и нравственно убогая, поэтому способен ко всему привыкнуть и найти свои плюсы в любой ситуации. Временами, особенно поначалу, Сергей и сам, чего греха таить, нехорошо косился на инородцев и даже иногда, по неразумению и молодости лет, величал их чурками, арами или как там ещё в армии могут их называть, но это, к счастью, у него в привычку не вошло. Впоследствии гораздо чаще он смотрел на них как на братьев наших меньших и ехидно посмеивался, слыша, как какой-нибудь, к примеру, туркмен кричит, скажем, казаху: «Эй, ты, чурбан, баран!..» В этих случаях у Сергея возникал вполне резонный вопрос: а сам-то он чем лучше? Ответ был однозначен: ничем, ибо только воистину неотёсанная чурка способна назвать человека такой же неотёсанной чуркой — всяк видит в другом подобие своё.

И естественно, самым взрывоопасным составом были армяне и азербайджанцы. Они настолько патологически ненавидели друг друга, что впоследствии, через много лет, когда грянули бои в Нагорном Карабахе, Сергей ничуть не удивился — этого давно следовало ожидать. С самого начала, как только в роту пришёл армянский призыв, азербайджанцы насторожились. Армяне же, увидев в роте, мало того, в одном кубрике с ними большое количество азербайджанцев, тоже подобрались, помрачнели, и общая атмосфера стала сильно напоминать предгрозовую. Даже русские ребята, к которым всё это предгрозовое напряжение никоим образом не относилось, почувствовали себя неуютно. Рано или поздно гроза была обязана грянуть, и это было очевидно каждому кроме, разве что, начальства, которое реагировало только на произошедшие ЧП, а на общую обстановку смотрело сквозь пальцы.

И гроза грянула. Первый раскат грома прогремел однажды утром на камбузе. В этот день все как обычно пришли на завтрак, сели за столы, бачковые[10] разложили пайки по мискам, и начался завтрак. И вдруг во всеобщей тишине, нарушаемой разве что стуком ложек об алюминиевые миски, прозвучал возмущённый голос:

— Эй, Мамед! Почему хлеб нет? Почему не хватает? Хлеб дай, да?

С этими словами с места поднялся возмущённый донельзя Надó Авдоян.

Люди заинтересованно насторожились. Ни для кого не было секретом, что любой дежурный по роте не сдаёт в хлеборезку оставшиеся пайки хлеба, ибо хлеб, в отличие от так называемых супа и каши, не мог испортить ни один армейский повар, потому он всегда и пользовался спросом. Но пайки хлеба выдавались на роту по счёту, по количеству людей, разве что с округлением в бóльшую сторону до целой буханки, и дежурный мог прибрать к рукам только те пайки, которые возникали в результате этого округления. Это была его законная добыча. Но обделить хлебом человека было пределом наглости, за это можно было вполне заслуженно получить по морде, и возмущение Надо было вполне обоснованным. Любой дежурный по роте был обязан немедленно выдать человеку его пайку хлеба, добыв его где угодно, и инцидент был бы исчерпан. Но в тот день дежурным по роте был азербайджанец Мамед, который счёл ниже своего достоинства выполнять требование армянина. Поэтому он просто молча посмотрел на Надо и отвернулся.

Надо начал закипать.

— Мамед! Я кому сказал, хлеб давай, да?

— Нэт хлэб, — односложно ответил Мамед.

— Что такое нет? Я тебе дам нет! Хлеб давай, Мамед!

— Хуй соси, — флегматично отозвался Мамед.

Вот здесь он был неправ вдвойне. Мало того, что он обделил человека хлебом, мало того, что он отказался выдать человеку положенное, помимо всего у него ещё хватило глупости так его оскорбить. Надо же был не из тех людей, которых можно оскорблять безнаказанно. Незадолго до этого случая Надо поздним вечером добирался в часть с работы и увидел, как трое здоровых мужиков избивают в подворотне четвёртого, попутно освобождая его карманы от лишней тяжести. Надо поинтересовался, почему это они втроём бьют одного, и был в ответ точно так же послан на хуй. И вот тогда обиженный Надо не только жестоко избил троих грабителей, но ещё и умудрился в одиночку оттащить их всех в отделение милиции. После этого случая в адрес части пришла благодарность из Калининградского УВД, комбат зачитывал её на разводе, и Мамед, если бы не был дураком, мог бы вспомнить хотя бы об этом. Но нет, здесь вышло по-другому — джигит-азербайджанец с горячей кровью не захотел уступать джигиту-армянину с не менее горячей кровью. Вот тут-то всё и началось.

На камбузе воцарилась тишина. Когда Надо понял, что он не ослышался и ему предложили именно то, что предложили, он покраснел, выпрямился и очень тихо переспросил:

— Мамед, ты как сказал? Я — сосить?

— Да, — кивнул головой Мамед, после чего, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений, громко и отчётливо добавил: — Пососи мой обрезанный азербайджанский хуй.

Во всеобщем молчании Надо вышел из-за стола, медленно подошёл к Мамеду, взял его за руку и негромко сказал:

— Пойдём. Я буду… сосить.

И вывел его из камбуза.

— Пиздец Мамеду, — прокомментировал кто-то вслух.

Но это был ещё не пиздец. Пиздец наступил буквально через несколько секунд, когда армяне, все как один, вскочили и выбежали на улицу следом за Надо. Очевидно, они решили, что Надо может сам не управиться либо управится не так, как хотелось бы, а может быть не посчитали для себя зазорным всей толпой избить одного Мамеда. Но как бы то ни было, их помощь уже не понадобилась, Надо их всех опередил, а позже, в санчасти, Мамед сказал, что упал с лестницы. Ни медик, ни командиры, никто не стал выяснять истину, поскольку всем по большому счёту кавказские национальные разборки были безразличны. Мало ли кто кому чего сказал, мало ли кто кому за это морду набил, это всё их национальные вопросы, пускай сами и разбираются.

Но, как писал Ленин в работе «Памяти Герцена», это была ещё не сама буря. Буря грянула через несколько дней, в выходной.

По выходным после обеда в клубе показывали какой-нибудь фильм. Это одна из славных армейских традиций — поскольку солдаты не могут без перерыва работать и, как ни странно, время от времени нуждаются в отдыхе, то время для отдыха им волей-неволей предоставляется. А чтобы ничегонеделающие солдаты не занимались чем попало и хоть в какой-то мере находились под присмотром, их строем ведут в клуб и показывают там какой-нибудь фильм. В этом случае большая часть роты гарантировано сидит в клубе в присутствии офицера, и следовательно, у них остаётся меньше времени для того, чтобы выпить водки, уйти в самоход либо каким-то другим образом нарушить воинскую дисциплину. Поэтому в одно в то же время дневальный громким криком призывает всех строиться в кино (слово «фильм» здешним кавказцам и азиатам было, очевидно, незнакомо), после чего очень быстро, в течение десяти-пятнадцати минут, клуб под завязку заполняется желающими зрелищ военными строителями — и начинается демонстрация очередного идеологического шедевра советского киноискусства. Я не могу сказать ничего плохого о советских фильмах, я и сам их очень люблю, но те фильмы, которые показывают в армии, фильмы, прошедшие идеологические комиссии и утверждённые политотделом, было трудно назвать не только хорошими, но даже сносными. Если хорошо припомнить, сколько действительно хороших фильмов легло в те времена на полку по тем же идеологическим соображениям, становится жалко людей, вынужденных в качестве воскресного развлечения смотреть не то, что они хотят, а то, что рекомендовано для просмотра политотделом.

В тот день в клубе показывали фильм, посвящённый воссоединению Армении с Россией. Я не знаю, какой идиот в политотделе либо в политуправлении мог рекомендовать этот фильм для показа в военно-строительных частях. Но если этот массовик-затейник был не идиотом, то тогда он мог быть только диверсантом, и показ такого фильма можно назвать целенаправленной диверсией. Да и как иначе прикажете воспринять подобную акцию, после которой национальная армяно-азербайджанская вражда вспыхнула с такой силой, что уже не прекратилась до самого конца службы?

Само воссоединение было показано только в самом конце фильма. До этого же на протяжении двух серий во всей красе показывалось, как нехорошие мусульмане, турки и азербайджанцы, угнетали и уничтожали хороших иноверцев-армян. На протяжении двух серий на экране чередовались сожжённые армянские сёла, распятые вдоль дорог армяне, спускающиеся по течению рек плоты с повешенными и прочие прелести. Снято всё это было очень красочно и достоверно. Битых три часа в помещении клуба стоял непрекращающийся стон: историческая память армян — дело серьёзное, и бить по больному было, мягко говоря, неосмотрительно.

Результат этой диверсии проявился немедленно. Сразу же после фильма армяне пришли в роту все вместе, и прямо с порога завалились в один кубрик, затем в другой, затем в третий, и везде они били всех попавшихся им под руку азербайджанцев. Спрятаться от их гнева было невозможно — выламывались двери, обшаривался каждый закуток, отовсюду извлекались, так сказать, субъекты гнева и избивались в буквальном смысле до полусмерти. Слава Богу, что при этом хотя бы никого не зарезали. А ведь могли, и концов после этого найти было бы невозможно — толпу никогда не привлечёшь к ответственности, а любой отдельно взятый подозреваемый мог впоследствии сказать следователю, что убил не он, а кто — не видел. В большой толпе конкретного убийцу не найти.

Несколько дней после этого вспыхивали массовые драки на объектах. Казахов, узбеков, туркмен и прочих восточных людей не трогали, азербайджанцы отдувались за всё. Это закончилось даже тем, что начальство было вынуждено хоть как-то отреагировать на происходящее. Реакция была оригинальной: произошли перестановки бригад, и с тех пор армяне и азербайджанцы работали на разных объектах. Этим вмешательство начальства в национальные распри и исчерпалось. Со временем страсти поутихли, но общая атмосфера неприкрытой вражды так и не рассеялась до самого увольнения в запас и тех, и других.

А что касается начальства — оно, по всей видимости совершенно искренне считало, что в нашей стране согласно политике партии и правительства процветает дружба народов, и поэтому никоим образом не реагировало на национальные распри. Кроме того, отцы-командиры совершенно очевидно относились к кавказцам и азиатам как к людям второго сорта, и попросту не вмешивались в их внутренние дела.

Это отношение особенно ярко прозвучало в одной из утренних речей комбата на разводе. За день до этого произошло такое ЧП, за которое любого бойца из европейцев посадили бы, не задумываясь, здесь же всё дело было спущено на тормозах, и только комбат благодаря своему красноречию хоть как-то предал всё произошедшее гласности.

А случилось вот что. Однажды среди белого дня ни с того ни с сего какая-то вдребезги пьяная баба забрела на объект, где работала туркменская бригада. Там она почему-то почувствовала себя уставшей и прилегла отдохнуть. Вот тут-то её и обнаружили лихие туркменские парни с горячей кровью и устойчивым спермотоксикозом мозга, вызванным постоянным отсутствием женской ласки. Обнаружили — и призадумались. Возможно, в результате они решили, что пришла добрая фея, готовая выполнить их самые заветные желания, возможно, им показалось, что это милосердный Аллах послал им ту самую постоянно отсутствовавшую женскую ласку, возможно… да мало ли, что ещё могло прийти в их головы, в данном случае важен не мыслительный процесс обрадованных нежданным визитов джигитов из туркменской бригады, а его результат. Результат же был прост до банального — господа туркмены выстроились в очередь, как и полагалось в период развитого социализма, и отымали случайную гостью всей бригадой. Придя в себя, милая дама осознала произошедшее с ней пикантное приключение и тоже призадумалась. Возможно, она решила, что в связи с бессознательным состоянием получила недостаточно приятных ощущений, возможно, ей захотелось повторить всё это ещё раз, а может и не раз, возможно, у неё возникло желание посмотреть в глаза своим галантным кавалерам, возможно… да мало ли к чему она могла прийти в результате своих размышлений, чужие мысли — потёмки, мысли женщины — тьма кромешная. Но результат её размышлений был не менее прост — она явилась на КПП части и попросила вызвать командира.

Какие чувства испытывал комбат, слушая рассказ прекрасной леди, никому не известно. Но на следующее утро на разводе он вызвал из строя всю бригаду, поставил её лицом к товарищам по службе и произнёс речь, которая вошла в легенды, которую помнили, цитировали и пересказывали наверняка не один год:

— Вышли? Построились? Ну молодцы, вот так и стойте, пусть все ваши товарищи на вас полюбуются, пусть посмотрят, какие у нас тут развелись… орлы… Худояровы, Бектияровы и прочие… туркменияровы. Полюбуйтесь, товарищи солдаты, полюбуйтесь на этих природных долбоёбов. Не знаю, как вы, а я таких идиотов в жизни своей не видел. Полюбуйтесь…

На этом месте комбат выдержал паузу, показал на стоящую перед строем бригаду широким жестом, словно ещё раз приглашая всех полюбоваться, затем продолжил:

— Для начала я расскажу вам старый анекдот. У армянского радио спросили: что можно сделать из ста женских лифчиков? Армяне немного подумали и ответили: сшить двести тюбетеек на узкие головы.

Комбат вновь сделал короткую паузу, выжидая, когда стихнет прокатившийся над строем смешок, а затем, повернувшись к бригаде, патетически вскричал:

— А на ваши… на ваши головы… На ваши ёбаные пустые дурные головы можно было бы четыреста тюбетеек сшить из того же материала! — и не успели товарищи бойцы ахнуть от такого неожиданного поворота темы, как комбата понесло: — Потому что ваши головы — это… это вообще не головы! У вас на плечах даже не чурки, а вообще хуй знает что, думать ни хуя не способное! Вы что же, ёбаные ослоёбы, делаете? Привыкли у себя в пустыне верблюдов ебать, так думаете, что уже пора наступила и на баб переходить? Хуй вам всем в сраку! Для этого сначала думать надо головой хоть немного! И не той головой, которая в штанах, а той, которой у вас ещё и в помине нет! Это же оебенеть можно — ну забрела на стройку какая-то прошмандовка, ну лежит она там, пьяная, грязная, обоссанная, все калининградские собаки у неё уже всё на свете перенюхали — да обойди ж ты её, кретин прирождённый, десятой дорогой! Так нет же! У него в штанах зашевелился писюн волосатый! И снимает он с себя штаны, и вынимает из них свой волосатый писюн, и суёт его куда получится — и куда надо, и куда не надо! Это же нормальному человеку охуеть можно! Да выпусти ты… слона из калининградского зоопарка — так даже он такую блядь ебать бы не стал! Даже у него на это хуй бы не поднялся! А вы — хуже слонов! Хуже животных! Я иногда охуеваю — что за тупые и злоебучие нации ко мне в часть служить попадают! И можешь не коситься на меня, уёбище хуево, мне по хую вся твоя национальная гордость! Вот если вас за это дело посадят, то будут вам в тюрьме всей камерой жопы рвать вместе со всей вашей национальной гордостью! Да-да! А хули ж вы думали? Я всегда говорил: один раз и-га-га, и десять лет — каторгá! У вас жопа — туркменский национальный символ мужской чести, да? Вот там её вам всем и порвут! А то вам здесь, я вижу, больно хорошо живётся!..

В чём-то комбат был бесспорно прав, а может быть даже и во многом. Действительно, смех смехом, но из-за собственной глупости бригада его военных строителей в полном составе заработала себе статью 117 часть 2 Уголовного Кодекса, и каждый из стоящий перед строем имел реальный шанс получить по этой статье от восьми до пятнадцати лет. Групповое изнасилование — этот как раз тот самый редкий случай, когда толпу прекрасно можно привлечь к ответственности не хуже, чем одного, и каждому устроить весёлую жизнь на ближайшие несколько лет. И насчёт порванных жоп комбат был тоже прав: сидящие по этой статье редко пользуются почётом и уважением в лагере. И в каждом случае этот почёт и уважение им приходится завоёвывать так, как никому более. Получивший срок за изнасилование автоматически попадает под прилипчивое презрительное определение «мохнатый сейф», и для того, чтобы называться не этим определением, а человеческим именем, ему приходится приложить массу усилий, и далеко не всегда это приводит к какому-то положительному результату. Если к этому добавить ещё и то, что попавший в русскую зону не понимающий по-русски туркмен автоматически оказывается в самых низах местного общества точно так же, как оказался бы и попавший на туркменскую зону не понимающий по-туркменски русский, то можно представить, какая райская жизнь ожидала бы всю эту бригаду, точнее, каждого члена этой бригады в отдельности, поскольку подельников никогда не сажали в одну и ту же зону, в течение последующих «от восьми до пятнадцати».

Забегая вперёд, скажу, что ни одного туркмена не посадили. Комбат приложил все усилия для того, чтобы замять это дело и решить все вопросы с потерпевшей представительницей прекрасного пола полюбовно. Ходили слухи, что виновникам торжества это обошлось в немалую сумму, но они не жаловались — свобода дороже.

Почему комбат всё-таки их не посадил, можно только гадать. Впрочем, первая и основная причина очевидна: ему очень не хотелось портить показатели части. Да и ему такое ЧП тоже могло выйти боком. Всё-таки наверное прав был Александр Исаевич, утверждавший, что социалистический строй представлял из себя одну сплошную зону, социалистический лагерь. И в этом лагере безотказно действовал один из самых жестоких законов зоны — круговая порука. Все отвечали за всех. За проступок одного человека страдала вся бригада, спрашивали со всех командиров, со всех, с кого вообще можно было что-то спросить, а за самые тяжёлые проступки помимо непосредственно виновных отвечали комбат и начальник штаба. Естественно, им этого не хотелось, и очень часто они своей властью не доводили до сведения вышестоящих инстанций многие ЧП, покрывали их виновников, спасая этим в первую очередь собственную задницу. И в этом их можно было понять.

Вторую причину комбат сформулировал лично. После того, как все вопросы были улажены и полюбовное соглашение с прекрасной дамой было достигнуто, он вызвал всю бригаду к себе в кабинет и сказал им следующее:

— Запомните на всю жизнь, ослы, бараны, чижделаки ебучие, что я вас пожалел. Будь на твоём месте, Худояров, какой-нибудь там рядовой Смирнов, я посадил бы его, не задумываясь, потому что он нормальный белый человек и в состоянии понять, что он делает. В конце концов нормальный человек уговорил бы эту бабу добрым словом и ебал бы её до самого конца службы. А вам, черножопым недоёбкам, только ишаков и ебать, на большее вы не способны. А в тюрьме вас ебали бы во все дыры. Но я вас пожалел, потому что мне лишнее ЧП, да ещё и связанное с такими ублюдками, как вы, и на хуй не облокотилось. Поэтому живите, служите, и пусть это послужит вам уроком. Хотя всё равно вы ни хуя не поймёте, у вас же не головы на плечах, а чурки с глазами. Но запомните — ещё одно малейшее нарушение, и я вас посажу. Всех. И этот случай припомню. А теперь уёбывайте отсюда, и если будете плохо работать, то долго ещё не увидите свои Мары и Байрам-Али[11], это я вам обещаю.

 

В те же дни во второй роте произошло совершенно беспрецедентное событие: в знаменитую споенную и уголовную бригаду ефрейтора Дубинина назначили пополнение — пятерых узбеков и казаха. В стройбате, где все бригады формировались исключительно по национальному признаку и даже латыши и литовцы не работали вместе, это было чем-то небывалым. Небывалым настолько, что даже туго размышляющий и потому ко всему безразличный Бык поначалу от этакого распоряжения испытал лёгкий шок и спросил у взводного:

— Товарищ прапорщик, да на хуя они мне нужны? Что я с ними делать-то буду?

— Воспитывать, — ответил взводный. — И главное — добиться, чтоб они работали.

Это не нуждалось в дополнительном объяснении. Это Володя Дубинин, пионер-герой местного значения, понял сразу, невзирая на всю свою природную тупость.

— Будут, — уверенно пообещал он.

Собственно, в этом и скрывалась причина столь необычного назначения. Пришедшие в часть молодые узбеки категорически не хотели работать. При этом они исправно выезжали на объекты и там ничего не делали, а на все уговоры, претензии и понукания отвечали одно и то же: «Не понимаю». Я ни в коем случае не берусь утверждать, что все узбеки таковы, что это их национальная черта, нет, ни в коем случае, я прекрасно знаю, что узбеки — талантливый и трудолюбивый народ, но что было, то было — именно эта партия узбеков не хотела ничего делать и притворялась тупой и ничего не понимающей, хотя, как показал опыт, они всё прекрасно понимали. Назначение новых бригадиров не помогло — они точно так же отказывались что-либо понимать. И тогда начальство пошло на кардинальный шаг — все узбеки до единого человека были разбросаны по разным бригадам, где по отношению к ним применили старый добрый принцип «не хочешь — заставим». И заставляли. К примеру, в азербайджанских бригадах над каждым узбеком стоял напарник-азербайджанец, которого в данном случае было бы уместнее назвать надсмотрщиком. Он на родном языке объяснял узбеку, что от него требуется, а при надобности переходил и на язык физического воздействия. В результате этой акции узбеки до самого увольнения ходили забитыми и бесправными, и среди них — вообще небывалый случай — даже не было ни одного сержанта.

Вот такой подарочек подсунули и в бригаду Дубинина. На перевоспитание.

Когда ефрейтор Бык, то бишь Дубинин понял, что от него требуется, он нехорошо хмыкнул, посмотрел на узбеков оценивающим взглядом и произнёс:

— Ладно… Запомните, чурбаны: вы у меня все передовиками станете.

Передовиками узбеки, конечно, не стали, но через некоторое время определённый прогресс был налицо. Нельзя сказать, чтобы они стали понимать, что от них требуется, нет, находясь в части они, как и прежде, ничего не понимали, но как только в поле их зрения появлялся Бык, они тут же начинали понимать всё, что он от них требует. Они, как и прежде, старательно увиливали от всех и всяческих работ, но на объекте при первом же звуке голоса ефрейтора Дубинина лихорадочно начинали что-то делать, по крайней мере, создавать видимость работы. Когда Бык понял, что они создают видимость, то поступил просто: он выделял каждому на день определённый объём работы и в конце дня лично проверял, выполнена работа или нет. Невыполнившие задание приезжали в часть все в синяках и кровоподтёках, с трудом передвигаясь на собственных ногах: кулаки у Быка были такие, что не дай Господи угодить под них даже ненароком. В результате худо-бедно, но работать они стали. А когда другие бригадиры спрашивали у Быка, как он этого добился, он важно надувал щёки и гордо отвечал: «Пиздюлина — движущая сила прогресса». При этом он наверняка не понимал значения слова «прогресс», зато слово «пиздюлина» было ему хорошо знакомо с детства.

Однажды Сергей был поражён, увидев своими глазами апофеоз Бычьего воспитания узбеков. Он увидел, как после развода бригада Дубинина загрузилась в машину, и из кузова послышался крик Быка: «Чурбаны, запевайте!» И узбеки, не понимавшие по-русски, бодрыми голосами, дружно и слаженно, хоть и с жутчайшим узбекским акцентом, хором затянули на украинском языке «Розпрягайте, хлопцi, коней». И вот тут-то Сергею сделалось их искренне жалко. Когда же он представил себе этих маленьких, робких, вечно забитых узбеков и рядом с ними ефрейтора Дубинина с его дурной силой (воистину, сила есть — ума не надо!) в сочетании со вспыльчивостью и полным отсутствием моральных запретов, то ему сделалось не по себе и он сказал стоявшему рядом с ним и с изумлённейшим выражением лица слушавшему узбекские песнопения Васе:

— Знаешь, Василий, я с этим ебаньком работал, так что могу сказать тебе точно: без трупов этот почин может быть и обойдётся, но без членовредительства — ни в коем случае.

И действительно, правота его слов подтвердилась очень скоро, я бы сказал больше — пугающе скоро. Сначала Сергей даже матерно обругал себя — мол, накаркал, мудак этакий, но потом, поразмыслив, пришёл к выводу, что по-другому просто и быть не могло.

А случилась, по большому счёту, трагедия. Среди дубининских узбеков был один уникум, такой узбек, что всем узбекам узбек. Сказать, что он не хотел работать и ничего не понимал — не то слово. Ко всему он был из тех, кого называют малахольными. А может, ему просто тяжко было в армии. Хотя всем там тяжко…

Так вот, как бы то ни было, но каждый Божий день, едва только бригада приезжала на работу, узбек куда-то исчезал. Нет, он не убегал с объекта, для этого он был слишком запуган и забит, он просто прятался непонятно куда, то в подвал, то ещё в какое-нибудь труднодоступное место, причём он никогда не забирался в одно и то же укрытие два раза подряд, и там, в полутьме и одиночестве, сидел, перечитывал письма из дома и горько плакал. И до того он был при этом несчастен, что многие видавшие виды орлы из дубининской уголовной бригады поневоле его жалели. Многие, но не Дубинин — откуда у быка могут возникнуть человеческие чувства? Доблестный товарищ ефрейтор, обнаружив в очередной раз несанкционированное отсутствие своего нерадивого бойца, бросал все дела и, грозно матерясь, пускался на его поиски. И как бы узбек ни прятался, Бык его непременно находил, после чего начиналась расправа. Ефрейтор Дубинин своими здоровенными кулачищами проводил воспитательную работу с молодым воином, молотя его по чему ни попадя, после чего кулаками и пинками выгонял на леса, и узбек приступал к работе. Но как только внимание товарища бригадира притуплялось, узбек тут же вновь исчезал непонятно куда, и вновь ефрейтор Дубинин вынужден был работать сначала ищейкой, а затем экзекутором. До конца рабочего дня узбек трудился исключительно под дубининским неусыпным надзором, а на следующий день история повторялась. Естественно, терпение Быка понемногу иссякало, и его в этом тоже можно понять. Все мы не железные…

И наступил день, когда это терпение иссякло окончательно. Как только узбек исчез, Бык взорвался. Он бегал по стройке с озверевшими глазами и, размахивая кулаками, громогласно кричал:

— Где этот Садалиев? Где этот ёбаный узбек? Я ему эти письма… на морде попалю!

Остальные узбеки робко молчали и старались не попадаться Быку на глаза.

Найдя Садалиева, Бык избил его до такой степени, что тот еле выбрался из подвала, но, тем не менее, залез на леса и начал подавать кирпич. Разъярённый Бык тем временем ходил по стройке взад-вперёд и искал, на ком бы сорвать свою злость. Но кандидатов на срыв злости не было видно — остальные узбеки со страхом в глазах работали не покладая рук, а земляков своих трогать всё-таки нельзя, они такие, что могут это и припомнить не сейчас, так потом. И вдруг через какое-то непродолжительное время Бык заметил, что многострадальный Садалиев остановился и задумался.

Тут же на всю стройку раздался звериный рык:

— Ёбаный оглохуй! Я кому сказал — работать!

И с этими словами Бык запустил в Садалиева кирпичом. А кирпич — штука тяжёлая. Ребята работали с силикатным кирпичом, который именовали КБС-5, то бишь кирпич белый силикатный, вес пять килограмм. Но будь даже этот кирпич глиняным, а глиняный кирпич весит гораздо меньше силикатного, всё равно страшно, когда такая дура летит тебе в голову. Поэтому узбек инстинктивно шарахнулся в сторону — и упал с лесов.

По безотказно работающему закону подлости прямо под ним не оказалось плиты перекрытия. Увы, такое случается довольно часто — сначала плиту не подвезли, а потом забыли. Стены тем временем продолжают расти, а на месте отсутствующей плиты зияет даже не огороженная дыра; не огороженная потому, что на площадке и без того тесно, а с огородкой и вовсе было бы не развернуться. Издержки производства, ничего удивительного. И как правило никто никогда на подобные дыры не обращает внимания до тех пор, пока кто-нибудь в этакую дыру не упадёт. Дыра же молча и услужливо подставляет свои недра при каждом подходящем случае. И случай подвернулся.

Согласно протоколу осмотра места происшествия, узбек летел вниз шесть с лишним метров, после чего грохнулся головой на лестничный марш. И остаться бы ему там навеки, и лежать бы на той лестнице до тех пор, покуда не вынесли бы его с неё вперёд ногами, если бы не каска. Она удержалась на голове, никуда не слетела в полёте, приняла на себя основной удар и при этом даже не раскололась — Аллах милостив.

Все как по команде бросили работу и стремглав помчались к месту падения. И первым, естественно, прибежал Бык, который тут же начал пинать бедного узбека ногами, приговаривая при этом:

— Вставай, скотина, вставай, свинья ёбаная! Кому говорят, вставай, не хуй тут притворяться, шланг хуев…

Узбек при этом даже не стонал, а только тихо покряхтывал.

— Стой, Бычара, — сказал кто-то из подбежавших земляков. — Ты охуел совсем. Куда ты его ещё сапогом лупишь? Тут «Скорую» вызывать пора, а ты, пиздюк… Мужики, «Скорую» быстро!.. Блядь, вот помрёт узбек, а тебя посадят. Не насиделся ещё, мудило?

Кто-то побежал на улицу к ближайшему автомату.

Только тут до Быка начало доходить, что же он натворил. Наверняка он перепугался, но постарался не подавать вида и как-то быстренько отошёл в сторону. Садалиев же, хоть его уже никто и не бил, продолжал лежать и тихонечко стонать, стараясь не шевелиться.

Дальше… Дальше приехала «Скорая», узбека уложили на носилки и увезли. В часть пришло сообщение о том, что он, мол, госпитализирован с переломами тазобедренной, берцовой и лобной костей. Дальше приехала комиссия, затем составили акт, пришли к выводу, что всё произошло вследствие нарушения правил техники безопасности, а об истинных причинах никто не сказал ни слова. Садалиев заявил следователю, что упал сам, а остальные — остальные промолчали. Узбеки ничего не сказали из страха, что вполне понятно, ибо комиссии приходят и уходят, а Дубинин остаётся, а земляки непонятно почему. Впрочем, оно-то понятно, в стройбате, как и в тюрьме, никто не жалует стукачей, поэтому явное уголовное преступление так и осталось безнаказанным.

Очевидцы говорили, что Садалиев, когда его уложили на носилки и понесли в машину, в госпиталь, подальше от стройки и злобного Быка, улыбался.

Такие дела.

Свободное место в бригаде Дубинина оставалось вакантным недолго. Сказано — свято место пусто не бывает, так оно и получилось. Прошло совсем немного времени, и в роте случилось ещё одно ЧП, снова связанное с узбеком.

На этот раз узбек, оказавшийся в азербайджанской бригаде, сбежал, замордованный донельзя братьями по вере. Маленький Керим, всего-то чуть выше полутора метров ростом, и при этом не то чтобы щуплый, а просто, как выражался незабвенный Аркадий Райкин, худой как велосипед, он чисто физически не мог никому дать достойного отпора, а таких забивают в первую очередь. Бывает, что в таких случаях вешаются. Но он сбежал.

Роту подняли по тревоге. Все поголовно были отправлены на поиск — каждая бригада в какую-то определённую часть города. Старшина, отправляя людей на розыск, дал однозначное указание: изловить Керима и, выдав хороших дюлей, притащить в часть, и пообещал здесь ему лично добавить. И люди, оставшиеся без отдыха и сна, а потому неописуемо злые, ушли в ночь с единственным желанием — поймать побегушника[12] и избить его до полусмерти. Они не желали ему зла, люди в основном добродушны, но часто, особенно будучи во гневе, они не всегда видят истинного виновника их сурового настроения, в чём и оказываются неправы, хоть и не видят своей неправоты. Вот и сейчас вместо того, чтобы обрушить свой праведный гнев на истинных виновников этого побега, они отправились искать беглеца и срывать на нём свою злость. Увы, так бывает, и, не побоюсь повториться, бывает даже слишком часто.

Кериму не повезло вдвойне: его нашла бригада Дубинина. Обнаружили его на путях неподалёку от железнодорожного вокзала, где он пытался прицепиться к какому-нибудь товарному составу и уехать на нём всё равно куда, грубо говоря, в белый свет. Неизвестно, куда он собирался таким образом добраться. До его родного Намангана было далеко бесконечно, и при удачном побеге он вынужден был бы блуждать по стране без карты и компаса, не имея ни малейшего представления о том, в какую сторону двигаться, до тех пор, покуда не одичает, а скорее всего — до первого мента. Бродяжничество — это даже не наука, это искусство, и для того, чтобы в этом искусстве преуспеть, нужно многое уметь и знать. Керим был бы обречён, но его нашли.

Потом его били. Били долго, пока сами не устали. А затем… Затем доблестный бригадир, ефрейтор Дубинин, проявил себя неистощимым на выдумку. Он предложил:

— Мужики, а за каким хуем мы его ещё и в часть вести будем? Давайте посидим, покурим, поезда подождём, а потом бросим его под колесо, да и хуй с ним. В части скажем: нас увидел и сам под поезд прыгнул, и никто ничего не докажет.

И вот тут-то Керим, который никогда ничего не понимал по-русски, всё понял. А поняв, упал на колени и зарыдал. Он плакал огромными слезами и почти без акцента умолял не убивать его и обещал, мамой клялся, что всегда всё будет понимать, что будет хорошо работать, что никогда больше никуда не убежит, что… да что там ещё в подобных случаях говорится, всё, что могло быть сказано, было сказано. Бык помолчал, посмотрел на это дело, дал себя поуговаривать, наслаждаясь в душе зрелищем (воистину, правильно его прозвали — только тупоголовый бык, у которого нет за душой ничего человеческого, способен так наслаждаться чужим унижением), затем погасил окурок, поднялся на ноги и произнёс, словно приговор:

— Ну хуй с тобой, живи, раз так просишься. Но я тебя заберу к себе в бригаду и пахать ты у меня будешь за троих. Понял?

Керим понял. И на следующее утро он выехал на работу вместе с дубининской бригадой, где был поставлен подсобником, подавать кирпич и раствор, один к троим лучшим каменщикам. У него не было ни секунды покоя. С трёх сторон ему кричали: «Керим, кирпич! Керим, раствор!» — и бедный Керим, сбиваясь с ног, метался между трёх огней, то с кирпичами, то с лопатой в руках, стараясь ко всем успеть, чтобы, не дай Бог, никто не простаивал. Иначе было нельзя, потому что за его спиной стоял Бык с палкой в руках и вне зависимости от темпа работы время от времени погонял его этой палкой по спине. Было холодно. Шёл балтийский дождь, тот самый вроде бы мелкий и незаметный дождь, который способен идти сутками напролёт, тот самый дождь, который и придаёт калининградскому климату такую сырость, от которой у людей каждая самая незначительная царапина нарывает, загнивает и превращается в уродливый рубец или пятно на коже. На руках или ногах — это ещё ничего, хоть и неприятно, а вот если на лице... При этом с залива дул сильный ветер — короче говоря, на дворе стояла самая что ни на есть калининградская погода, попробовав прелестей которой все удивлялись, как здесь могли столько веков жить немцы. Было холодно, люди работали в бушлатах, Керим же метался по площадке раздетый до пояса, и от него валил горячий пар, словно от загнанной лошади. Но человек — не лошадь, он гораздо выносливее. Любая лошадь издохла бы в таких условиях, Керим же выдержал две недели этой трудотерапии, после чего остался в бригаде Дубинина насовсем и стал работать нормально, как все. Как ни странно, но при всём при этом он всегда смотрел на Быка преданным взглядом, словно на благодетеля, только лишь за то, что он всё-таки не бросил его под поезд. Впрочем, с другой стороны, Керим избавился от азербайджанской бригады, где его забивали, а что ему там доставалось, что ему там приходилось переносить — один Аллах ведает. Нет худа без добра…

 

Примерно в те же дни произошло ещё одно ЧП, которое окончательно убедило Сергея в том, что стройбат от зоны совершенно ничем не отличается. После этого он мог с полным основанием, вернувшись домой, сказать всем своим друзьям: «Право слово, никакой разницы. У нас даже свой петух был, в общем, всё как в зоне».

Действительно, в один прекрасный день начальник штаба непонятно зачем заглянул в кочегарку и обнаружил там весьма нелицеприятную картину: кочегар, ленивый до тупости западный хохол, пользовал в задний проход Мишу из третьей роты. Обиженного Богом Мишу, которого вообще забрали в стройбат непонятно почему, Мишу, у которого одна нога была короче другой на восемь сантиметров, робкого и безответного Мишу, который всегда как-то незаметно ковылял по части, припадая на свою короткую ногу, и улыбался всем без исключения робкой до жалости улыбкой.

Кочегар был немедленно отправлен под арест, а Мишу доставили в штаб и подвергли допросу по принципу расскажи, мол, как ты до такой жизни докатился. И Миша рассказал. И оказалось, что он уже довольно давно был опущен и произведён в батальонные педерасты местного значения, и это не было ни для кого особым секретом. И пользовал его не только кочегар, которому было просто-напросто лень найти себе какую-нибудь блядь на стороне, пользовали его довольно многие. И кочегарка — это ещё полбеды. Горячие азербайджанские парни устраивали с ним групповые оргии прямо в кубрике среди ночи, и можно было только удивляться тому, как ответственные по роте ни разу этого дела не обнаружили.

В таких случаях тоже частенько вешаются, но Миша это пережил, ибо для того, чтобы повеситься или как-то по-иному покончить с собой, тоже нужна своего рода смелость, которая у Миши отсутствовала напрочь.

Когда командование части выслушало Мишу и прочитало подробный, в три страницы машинописного текста, список людей, имевших с ним интимные отношения, оно было весьма озадачено. Конечно, можно было посадить пойманного на горячем кочегара, но невозможно было посадить всех согласно списку. Дело могло принять слишком крупный масштаб, поэтому его, как всегда, решили втихомолку замять и спустить на тормозах.

Все офицеры были настолько шокированы этим делом, что даже комбат не произнёс по этому поводу своей традиционной речи на разводе, и только начальник штаба нехотя сказал:

— Удивляете вы меня, товарищи военные строители. Когда я служил в настоящей армии, а не в строительных частях, довелось мне побывать в Монголии. Там была пустыня, понимаете? Там не было ни единой бабы, поэтому солдаты, бывало, пользовали верблюдиц. И это как-то с трудом, но можно было понять! Но чтоб ебать своего товарища по службе… Разве ж так можно — живого человека ебать?

Когда Сергей узнал эти подробности, он только изумлённо покачал головой и сказал своему другу и соратнику Васе:

— Василий, да это же охренеть можно! Пока мы тут на работе пропадаем с утра до вечера, в части такие интересненькие дела творятся!

— И без нашего участия, — иронически добавил Вася.

— И слава Богу, — ответил ему Сергей. — Я всё-таки женщин предпочитаю.

Когда же Мишу поспешно перевели в другую часть, Сергей с Васей буквально в один голос сказали друг другу, что это уже ничего не исправит и никому не поможет. Сработает система тюремного телеграфа, и в другой части будут знать всё обо всём раньше, чем Миша туда прибудет, так что соответствующая встреча ему там наверняка будет обеспечена. По сравнению с тюремной системой флот — очень небольшая организация, так что уж если, к примеру, где-нибудь на Колыме заранее знают, кто к ним идёт по этапу, скажем, из Воркуты, то уж здесь-то информация не задержится, вне всякого сомнения.

 

В череде происходящих событий Сергей даже чуть было не позабыл про свой второй армейский день рождения, и вспомнил о нём буквально за пару дней. А поскольку первый день рождения был отмечен тройным одеколоном (а такое не забывается), то уж во второй и последний день рождения на службе Сергей решил устроить себе маленький праздник и отметить его по полной программе.

Прежде всего он раздобыл у себя на заводе изрядное количество спирта, пронёс его в часть и поставил в сейф Юриса. Немудрёную закуску ребята добыли на камбузе, и после отбоя уселись в шхере, заперли дверь, дождались, пока все угомонятся — и налили по первой. Затем по второй. В скором времени пьянка покатилась по отработанной схеме, потекли неспешные разговоры, приятные воспоминания о жизни на свободе, и всё бы ничего, но вдруг буквально посреди очередного тоста раздался громкий стук в дверь.

Нервно выматерившись, ребята в мгновение ока убрали всё в сейф и открыли дверь.

В комнату ввалился Игорь Савчук, рослый парень со смуглым лицом, широкими плечами, необъятными габаритами и огромными кулаками, на одном из коих была сделана татуировка «220 V». Правой рукой он держал за шиворот щупленького паренька с опухшим лицом и наливающимся под глазом фингалом — своего земляка Славу Лебедя.

— Привет, мужики. Я не помешал?

— Честно говоря, помешал.

— Ну ничего, я недолго. Мне с Лебедем разобраться надо, а в кубрике слишком людно. Лебедь, говори, сука, куда деньги дел?

— Да не брал я твоих денег! — отчаянно и явно не в первый раз вскричал Слава.

— Пиздишь, козёл. Куда же они делись?

— Я не знаю…

— Постой, Игорь, — вмешался в разговор Юрис. — Какие деньги?

— Да попросил я Лебедя достать из-под подушки мой военный билет, ему ближе было, он рядом с моей койкой сидел, а в военном билете у меня деньги лежали. Он военник мне дал, смотрю — а денег там нет. И под подушкой нет. Значит что? Значит, Лебедь спиздил. Лебедь, сука, я тебе говорю, отдай по-хорошему.

— Да не брал я ничего!

— А много там было? — спросил Юрис.

— Много. Так что, Лебедь, не брал?

— В натуре не брал!

И тут Игорь ударил Славу. Ударил вроде бы не сильно, без замаха, но так, что Слава отлетел от Игоря, ударился головой о стену и сполз по ней на пол.

«220 вольт», — подумал Сергей.

— Вставай, козлина! — приказал Игорь.

Слава сделал было попытку подняться, но как только он утвердился на ногах, Игорь ударил его снова.

— Давай, вставай, не хера тут лежать! А вы, мужики, не обращайте внимания, продолжайте, я же знаю, что у вас спирт в сейфе… А ты, Лебедь, говори — где деньги!

— Не брал я… — упрямо повторил Слава.

И Игорь снова ударил его по лицу.

Сергей приподнялся было со стула, но Юрис придержал его за руку.

— Не вмешивайся, — тихо сказал он. — Савчук мужик психованный, ещё и тебе перепадёт. Кроме того, а вдруг и правда деньги пропали?

Вопрос был резонным. С одной стороны это всё могло быть старым тюремным трюком. Там это практикуется — просят кого-то, допустим, достать пачку сигарет из висящей на спинке койки робы, а потом, минут через пять, лезут в карман этой робы и заявляют, что там лежали деньги, а теперь их, естественно, нет. Обратного никто не докажет, а то, что человек из этого кармана доставал сигареты, видели все. Следовательно… И для человека, доставшего из чужого кармана злополучную пачку, последствия при таком раскладе могут оказаться самыми плачевными. Все ребята прекрасно это понимали, но по тем же неписаным тюремным законам ничего поделать не могли. Сказавший слово должен за него отвечать, и заявивший, что человек не брал денег, либо взял их сам, либо должен назвать того, кто это сделал. Но с другой стороны, деньги и вправду могли пропасть, поскольку они лежали под подушкой, а в многонациональном кубрике кто-нибудь из тех же, к примеру, мусульман, мог с чистой совестью взять гяурские деньги для нужд воинов Аллаха и при этом даже не считать, что он их украл. Восток — штука тонкая. Все это понимали, и ничего не могли поделать. А Лебедь — страдал. Ни за что ни про что.

Когда Игорь устал избивать Славу, он подошёл к столу, уселся на табурет, попросил налить ему сто грамм, со вкусом выпил их, а затем продолжил:

— Лебедь! Так ты говоришь, не брал?

— Не брал.

— Точно не брал?

— Да не брал я ни хуя!

— Поклянись!

— Мамой клянусь.

— Чурка ёбаная… На колени!

Все оцепенели. Слава продолжал стоять на ногах.

— На колени! — взревел Игорь и, вскочив с табурета, ударил Славу.

И Слава, беспомощно всхлипнув, молча опустился на колени.

— Так и стой, сука! Сейчас я ещё сотку выпью, а потом ты у меня хуй будешь сосать!

И в этот момент в дверь забарабанили.

— Кто там? — громко спросил Игорь.

— Савчук, ты? — послышался голос. — Открой, я к тебе.

Игорь открыл дверь, и в шхеру не вошёл — ворвался Саша, ещё один его земляк, западный украинец.

— Игорь, прекращай, — торопясь, заговорил он. — Ты, мудило, под подушку заглянул, да, а деньги твои под одеяло засунулись, вот они, все здесь, возьми, пересчитай…

Вот тут-то все и охренели. А затем, после паузы, Юрис тихо произнёс:

— Игорь, какой же ты всё-таки козёл…

Игорь же, нимало не смутясь, неторопливо пересчитал деньги, небрежно сунул их в карман и процедил сквозь зубы:

— Нашлись — и хорошо. Лебедь, ты их не брал — ну извини. Молодец. Выпить хочешь?

Слава изменился в лице.

— Так за хуя же… — тихо выговорил он. — за хуя же ты меня так пиздил?

И после этих слов он зарыдал. Не заплакал, а именно зарыдал, громко и отчаянно, так, как рыдают только от большого горя или тяжёлой обиды.

Все молчали, избегая глядеть друг другу в глаза. Всем было чрезвычайно неудобно.

«Боже мой, какая дикость! — подумал Сергей. — А ещё немного — и опустили бы Славу. Как раз Мише замена бы была… Страшно-то как… Так просто — и так страшно…»

С этой мыслью Сергей поднялся, отодвинув в сторону недопитый стакан, и отправился в кубрик. Спать. Праздник не удался.

 

*

 

А вот это — зона. Зона во всей её красе. Со всеми её порядками, нравами и обычаями. И я не побоюсь ещё раз повториться, ибо такое нужно, даже необходимо повторять и повторять до бесконечности — молодые неиспорченные парни попадают в эту зону совершенно безвинно, оттягивают здесь свои два года и возвращаются (если возвращаются) домой такими, что лучше об этом и не говорить, а в это же время где-нибудь в школе, училище, техникуме, на производстве кто-нибудь непременно твердит подрастающему пацану: «Вот попадёшь в армию — уж там тебя уму-разуму научат!»

Научат… Научат такому уму-разуму, какому и не в каждой тюрьме обучают. Впрочем, в тюрьме после этого так привычно… Я не напрасно в предыдущем абзаце написал в скобках «если возвращаются», я помню, как несколько азербайджанцев, уволившись в запас, не доехали до своего родного Агдама, потому что кого-то ограбили по дороге и получили срок (насколько я помню Уголовный кодекс — от пяти до двенадцати лет). Сколько им дали, я не знаю, в часть пришло сообщение о самом факте как таковом без описания подробностей. Но я думаю, что после двух лет стройбата они попали в такой же точно мир и достаточно быстро в нём прижились.

Впрочем, есть и другая наука, наука от противного. Очень часто случается так, что, к примеру, дети алкоголиков вырастают непьющими только потому, что в детстве вдоволь насмотрелись на родителей. Иной раз так бывает и здесь, какому-нибудь отдельно взятому бойцу, причём бойцу не без царя в голове, это обязательное условие, подобная среда может сделаться настолько отвратительной, что он назло всему выйдет из стройбата приличным человеком, что я, собственно, и пытаюсь показать на примере своего героя. Кстати, хочу ещё раз напомнить старое правило: никогда нельзя воспринимать единым целым автора и его литературного героя, они могут быть и часто бывают диаметрально противоположными личностями. Я не знаю, насколько здесь герой противоположен автору, он вообще образ собирательный, но повторяю — не путайте. Не путайте Эрота и Эрато, Набокова с Булгаковым, палитру с поллитрой, маразм с оргазмом, а героя с автором. Ни в коем случае.

Ну а герой… Герой наш тоже уже далеко не тот слегка по-детски наивный юнец, с которым вы, любезные читатели, встретились на первых страницах этой саги, герой наш успел довольно сильно измениться. По ходу дела, покуда я тут занимаюсь описанием нравов и рассуждениями на отвлечённые темы, он успел отслужить полтора года и выйти, так сказать, на финишную прямую. А последние полгода — самое разнузданное время, ибо каждый старослужащий начинает величать себя не иначе как стариком либо дедушкой (это в двадцать-то лет!) и считает, что он стал чуть ли не кумом королю. Поэтому в последние полгода бойцы уже ничего и никого не боятся и временами совершают самые, по их мнению, смелые и достойные, а в действительности дикие и неожиданные поступки, за которые их либо долго помнят и рассказывают легенды, либо сажают. Возможно и то и другое одновременно. Нашему герою… будем считать, что повезло, его не посадили, но подобный апофеоз службы миновать его не мог никак, и легенды о нём, я полагаю, рассказывали.

 

*

 

Душа требует праздника. Даже не опохмеления, а именно праздника. У каждого из нас временами наступает такое состояние — как бы ни шли твои дела, как бы тебе ни было плохо или наоборот хорошо, а может быть никак, всё равно рано или поздно душа начинает требовать праздника. Большого и красивого праздника. И практически каждый, за редкими исключениями, нормальный человек уступает требованию своей души и устраивает себе какой-нибудь праздник. Какой угодно, кто во что горазд. Кто-то падает на диван, забывает обо всех своих делах, отключает телефон и дверной звонок и читает хорошую книгу, кто-то идёт в филармонию на скрипичный концерт, кто-то красиво сервирует стол и приглашает любимую женщину на ужин при свечах, кто-то просто едет на рыбалку — вариантов не счесть, и перечень их сверхизобилен. Но я хочу сказать о другом — какой праздник может позволить себе военный строитель, у которого всё равно ничего нет? Выпить водки? А если он и без того устроил свою службу так, что употребляет водку с завидной регулярностью? В таком случае ему остаётся только одно — опять же выпить водки, но выпить в таком глобальном масштабе, чтоб эта пьянка запомнилась надолго и ему, и всем окружающим. Увы, таковы гримасы нашей подневольной жизни — ничего другого не остаётся.

Несколько дней подряд Сергей ходил в совершенно отвратительном настроении и даже на Васины добродушные шуточки отвечал грубой бранью. Ему хотелось праздника. Впрочем, Вася это прекрасно понимал и не обижался. Васе тоже хотелось праздника, и он тоже осознавал, что выбор невелик — разве что опять напиться. А поскольку это в их жизни давно превратилось в обыденность, то назвать очередную пьянку праздником было довольно сложно. Нужно было что-то придумать. Но что?

В конце концов наступил такой день, когда Сергей поднял наболевший вопрос открытым текстом. Спустившись к Васе в подвал на сварочный участок во время очередного перекура, он задумчиво сказал:

— Знаешь, Василий, чего-то мне хочется, а кого — не пойму.

— Ну так загляни вечерком к Галке в ЦПХ[13], — простодушно ответил Вася. — К утру все желания как рукой снимет.

— Да я не об этом… Понимаешь, мы с тобой уже по полтора с лишним года отслужили, а кроме работы, водки и любимого начальства ни хера и не видели. Надо что-то срочно устроить, праздник какой-нибудь.

— Ну да, — хмыкнул Вася. — Я тоже об этом подумывал. Так ведь какой бы мы с тобой праздник ни объявили, всё равно нажрёмся водки, чем всё и закончится. Скучно…

— В общем ты, конечно, прав, — задумчиво отозвался Сергей. — Но я думаю, что мы можем как-нибудь особенно нажраться, допустим, добыть чего-нибудь экзотического, Юриса пригласить… в конце концов, просто в часть не явиться. Ну пойми ты, друг мой Василий, душа требует чего-нибудь такого, из ряда вон выходящего. Кстати… на днях мой братец из армии вернулся, и я уже написал ему, чтобы он выслал посылочку с напитком, которого ты никогда не пил, потому что он производится только в моём городе на местном пивкомбинате. Кальвадос, знаешь такой? Яблочная водка. Отведаешь — не пожалеешь. Местная калининградская водяра ему и в подмётки не годится, сам увидишь. Вот и погуляем.

И через несколько дней праздник наступил. Сергей получил от братца посылку с кальвадосом, притащил её на работу, поставил в свой шкафчик с инструментом и сказал Васе:

— Василий, будь готов.

Посылки — это отдельная тема. Прислать что-либо подобное на адрес части совершенно невозможно, потому что — опять же, как и полагается в тюрьме — все посылки доставляются в штаб и адресат вскрывает их в присутствии начальника штаба. После того, как начальник проверит содержимое и изымет всё, что, по его мнению, солдату получать не положено (а это может быть не только спиртное, это могут быть и деньги, и всё что угодно), виновник торжества приносит посылку в роту, оставляет себе какую-то часть табака, а остальное уходит в бригадный общак. Насчёт общака — это, конечно, правильно, но после проверки в штабе посылка уже по большому счёту не представляет ни для кого особого интереса. Но существует способ этого избежать. Если у бойца есть возможность выбраться за пределы части и дойти до какого-нибудь почтового отделения, то посылки нужно слать на это отделение до востребования. Там никто ничего проверять не будет. Таким образом Сергей и получил свою кальвадосную посылку на ближайшем к родному заводу почтовом отделении.

Ближе к обеду появился Юрис. Он вошёл в цех и сразу же увидел Сергея, стоящего у станка, и рядом с ним Васю. Парни тоже сразу его заметили.

— В цеху прошёл большой шумон. Наш Юрий Дмитрич доходной пришёл ко мне на выпивон и на обживку, — громко продекламировал Сергей вместо приветствия.

— И до того он нализался, что влез на стол и хулиганить стал, — подхватил Вася.

Все трое дружно рассмеялись.

— Ну, насчёт доходного не знаю, а влезть на стол могу, — сказал Юрис. — Всё зависит от полноты налитого стакана.

— Тогда пойдём.

Ребята зашли в раздевалку, там торжественно вскрыли посылку и убедились, что Сергей не преувеличивал — кальвадос был на диво хорош, особенно после скверной водки калининградского разлива, поэтому его распили с неподдельным удовольствием. Юрис вскоре ушёл, пожелав ребятам не попадаться на пьянке, а Сергей с Васей продолжили.

Часа через два Сергей подошёл к станку и увидел там незнакомого мужика, который явно его дожидался. Тут же между ними состоялся обычный разговор.

— Ты фрезеровщик? — спросил мужик.

— Естественно, — отозвался Сергей.

— А что ты умеешь? — спросил мужик.

— Всё.

— Прямо-таки всё?

— А ты что, меня экзаменовать пришёл?

— Да нет… — смутился мужик. — Звёздочки сделать сможешь?

— На мотоцикл?

— Ну да.

— Смогу.

— А шестерни на коробку передач?

— Прямые или косые?

— Косые.

— Смогу. И прямые смогу. Всё смогу. Давай образец и подходи к концу смены.

Мужик ушёл, а Сергей с энтузиазмом пьяного человека взялся за работу. Когда подошедший Вася изумился от такого трудового порыва, Сергей сказал ему, что в конце дня праздник будет продолжен, и Вася всё понял.

И действительно, праздник был продолжен. В конце смены мужик был настолько удивлён тем, что Сергей выдал ему не по одной, а по две шестерёнки и звёздочки, что только развёл руками и добавил червонец к традиционному литру самогона. И ребята совсем воспрянули духом. Вася уже начал предполагать, куда они пойдут, что будут пить и чем закусывать. Сергей не возражал. Но пойти куда-либо им не пришлось. В конце смены на участок подошёл начальник цеха.

— Мужики, — сказал он. — Есть срочная работа. На заводе ЧП — кран полетел. Нужно срочно делать вал, должны остаться токарь и фрезеровщик. Кто сможет?

— Я не смогу, — сказал второй фрезеровщик, напарник Сергея. — У меня на вечер куплены билеты на концерт — Боярский выступает. Было бы обидно не попасть…

— Виктор Алексеевич, — сказал Сергей. — А что, есть какие-то затруднения? Если нужно — я останусь и всё сделаю. И Вася останется — поможет мне вал выставить да снять.

— Сможешь?

— Ну конечно.

— Ну спасибо, Серёжа. Сделай, пожалуйста.

И ребята в кои то веки действительно не поехали после работы в часть по производственной необходимости, а добросовестно остались выполнять срочное поручение. В итоге все нормальные люди переоделись и пошли по домам, а в цехе… впрочем, что такое в цехе? Сергей, отработавший до армии на крупном машиностроительном заводе, привык к тому, что цех должен быть большим — метров тридцать как минимум в высоту и с не менее чем полукилометровым пролётом. А тут… не цех, а скорее просто мастерская. Но, тем не менее, раз уж сие заведение называют цехом, то ладно, не жалко, пусть будет цех. Итак, в цехе остались три человека: флегматичный литовец токарь Витас, Сергей и Вася.

Витас никуда не торопился. Сергей с Васей тем более. Поэтому Витас спокойно, неспешно, основательно выточил вал, ребята же в это время так же фундаментально попивали заработанный Сергеем самогон. В конце концов Витас зашёл в раздевалку и сказал:

— Ребята, я там вал сделал, надо бы его к тебе, Серёга, на станок перетащить.

— Не вру, ей-богу… Скажи, Серёга! — пропел Вася полупьяным голосом.

— Спокойно, Василий, — остановил песнопение Сергей. — Витас, ты сейчас никуда не торопишься?

— Да нет… А что?

— Тогда вот что: мы с Васей сами вал ко мне поставим и я всё сделаю, твоя помощь не нужна. Но я попрошу тебя сходить в магазин и принести литр водки. Вот тебе червонец, иди.

Витас взял червонец и ушёл. А Сергей с Васей вручную подтащили вал к станку, поднатужившись, подняли его и забросили на стол (а как же иначе — крановщик-то домой ушёл), после чего Сергей распорядился:

— Василий, ты пока наливай, а я немного здесь поколдую.

Когда Вася налил, вал был уже выставлен и закреплён. Увидев полные стаканы, Сергей улыбнулся, нажал на кнопку — и фреза мягко вошла в металл. Процесс пошёл.

— Красиво работаешь, Серый, — заметил Вася одобрительно.

— Учителя хорошие были, — ответил Сергей и добавил дурашливо-патетическим тоном: — Знание — сила!

— Ну да… — ехидно усмехнулся Вася. — Сила есть — ума не надо.

— Ну это ты явно про нашего Быка…

— Ну а про кого же ещё…

— Наш Володя Дубинин, пионер-герой, еби его мать, никогда умом не блистал. Знаешь, Вася, с какой фразы он начинал все воспоминания о своих подвигах на гражданке? С одной и той же: «Пошёл в котлетную, напился».

Оба рассмеялись и — который раз за день — выпили по первой.

С работой Сергей справился быстро и красиво — это он действительно умел. Когда Витас вернулся с водкой, ребята уже сняли вал, уложили его на телегу и подкатили к воротам.

— Всё! — заявил Сергей. — Хватит корячиться, отсюда его слесаря заберут. Срок пришёл, пора настала — пойдём водку пить.

Витас принял сто пятьдесят и ушёл домой, а Сергей с Васей, никуда не торопясь, сидели в пустой раздевалке, пока не допили всё до конца.

Потом они куда-то пошли… Потом где-то добавляли… Потом с кем-то подрались… Потом… Короче говоря, если ты, проснувшись утром, не помнишь, что было вчера вечером, значит вечер удался. И вечер удался. Удался настолько, что ребята смутно помнили обо всём произошедшем даже не утром, а уже тогда, когда наконец подошли к части. Отбой давно прошёл, стояла глубокая ночь, все спали и видели сны. Во избежание лишних недоразумений ребята не пошли на КПП, а перелезли через забор напротив казарменного здания, перекурили у входа и наконец решили, что пора разбредаться по ротам. Василию нужно было подняться на третий этаж, а Сергею только на второй.

Но как только они вошли в здание, как тут же выяснили, что не одни они игнорировали положенный по Уставу сон. На первом этаже, в дверях четвёртой роты, стоял вдребезги пьяный боец — ещё один земляк Сергея, человек, живущий в соседнем городе, а в условиях скученного Донбасса это не более полутора десятков километров, то есть земляк очень близкий.

— Серый! — воскликнул он радостно. — Землячок! Я тебя сто лет не видел! Зайди к нам в роту, дело есть.

— Ты что, Толик, — отозвался Сергей. — Какое дело в два часа ночи?

— Увидишь. Зайди.

— Ну что, Василий, загляну я к земляку в гости.

— Давай, — произнёс Вася. — Постарайся завтра не помирать с утра.

— Да куда ж я денусь…

И Сергей, пожав Васе руку, зашёл в гости к земляку. В его кубрике на двух койках сидело ещё трое ребят, а на прикроватной тумбочке стояла трёхлитровая банка с самогоном. Подойдя к тумбочке, Толик недрогнувшей рукой налил кружку и протянул её Сергею.

— Держи, Серый.

— Будь здоров, Толя, — ответил Сергей. — Здравы будьте, ребята.

И осушил кружку на одном дыхании.

Толя тут же налил ещё.

— Продолжай.

— А ты?

— Я уже не могу. И никто не может. Мы третью банку пьём.

— А по тебе и не видно, — удивлённо произнёс Сергей. — Ходишь ровно, языком не запинаешься…

— Привычка…

— Нет, мужики, — решительно сказал Сергей. — Я один пить не буду, ибо это алкоголизм. Кто-нибудь должен со мной выпить.

— Да не можем мы!..

— Тогда я подниму молодого и буду его поить.

— Добро.

Получив добро на такие, по большому счёту, беспрецедентные действия, Сергей недолго думая ударил кулаком снизу в сетку ближайшей койки, на которой спал молодой боец.

— Подъём!..

Боец вскочил и принялся, не открывая глаз, торопливо одеваться — типичный условный рефлекс бойца-первогодка.

— Не спеши, а то успеешь, — чуть насмешливо произнёс Сергей.

Боец остановился, открыл глаза и оторопело огляделся вокруг.

— Что за херня? — спросил он сонным голосом. — Какой подъём?

— Да не обращай внимания. Присаживайся.

Боец присел на койку, и Сергей подвинул ему кружку самогона.

— Как тебя зовут?

— Вова.

— Выпей, Вова, за наше здоровье и грядущий ДМБ[14].

Вова отрицательно покачал головой и покосился на сидящих на койке ребят из его роты. Сергей понял: молодой боец опасается того, что он, Сергей, уйдёт, а свои, местные, останутся и спросят с него за несанкционированную пьянку, ибо ему, молодому, по большому счёту пить пока не положено. Сергею-то было всё равно, он сам с первых дней службы плевал на всякие «положено» и «не положено», приговаривая при каждом удобном случае старую присказку «на положено хуй наложено», но не всем это дано. Похуистом нужно родиться, научиться этому невозможно. Поэтому Сергей сказал ребятам:

— Мужики, дайте человеку добро со мной выпить, иначе я поднимусь и спать пойду, а вы допивайте её как хотите.

— Добро, — сказали мужики.

И Сергей на пару с молодым прикончили эту банку, после чего молодой забрался на койку досыпать, а Сергей пожал мужикам руки и с трудом, на непослушных ногах направился в свою роту.

Сергей был совершенно спокоен и не думал о последствиях своей пьянки. Да и какие могли быть последствия? Сергей как правило заваливался в шхеру, где ни одна живая душа не могла обратить внимания на исходящий от него запах алкоголя, и заваливался спать на пол или на стол. Ответственный по роте в такое время как правило спит, а дежурный никогда ничего не скажет, по крайней мере не должен, потому что в роте к Сергею в основном очень хорошо относились даже кавказцы и азиаты. Если поутру Сергею было очень плохо и он не мог подняться сам, то Юрис отпаивал его холодной водой, ставил на ноги, доводил до камбуза, а оттуда Сергей прямиком уходил на работу. Эта схема была прекрасно отработана и никогда не подводила. Но увы, на сей раз судьба солдатская сыграла с Сергеем достаточно злую шутку, и последствия этой шутки были… не скажу что печальные, но тем не менее весьма неприятные. А всё потому, что в эту ночь дежурным по роте был старый недруг Сергея ефрейтор Дубинин, тот самый Бык, здоровый и тупой.

Увидев в коридоре ввалившегося в роту абсолютно пьяного Сергея, Бык подошёл к нему и злобно спросил:

— А ты что, сука, опять водки нажрался?

Будь Сергей хоть немного менее пьян, он нашёл бы достойный ответ и перевёл бы всё в шутку, но на сей раз он дошёл до такого состояния, когда в человеке начинает проявляться агрессивное начало, к тому же реплика Быка испортила Сергею весь праздник души. Бывает такая ложка дёгтя, бывает…

«Ну вот… — мрачно подумал Сергей. — А всё было так хорошо…»

С этой мыслью он поднял голову, посмотрел в тупую Бычью морду и негромко, но убедительно произнёс:

— А да пошёл бы ты… на хуй. Бычара сраный.

И тут же, буквально не успев договорить, Сергей отлетел к баночке дневального от удара Бычьего кулака. Ударившись о стену, Сергей ухватился за баночку и удержался на ногах. При этом его взгляд случайно упал на саму баночку и…

Там лежал узкий и длинный осколок зеркала.

Сергей и сам не понял, как этот осколок оказался у него в руке. Но он оказался — а дальше закон чести гласит: кто сделал розу[15], тот обязан её применить. Может быть, этот осколок и нельзя было назвать розой в полном смысле этого слова, но Сергею было не до этих тонкостей, к тому же он был изрядно пьян, что тоже сыграло свою роль. Как бы то ни было, осколок оказался в руке и Бык, увидев это, буквально на секунду дрогнул и попятился.

Не нужно было этого делать. Проявивший страх, пусть даже на секунду, обречён на поражение, ибо опытный противник обязательно воспользуется этим мгновением страха. Сергея же, после полутора лет службы в стройбате, назвать неопытным было бы несправедливо. Как только он увидел дрогнувшего быка, тут же осколок прочно утвердился в его руке и Сергей, глядя противнику в глаза, сделал шаг вперёд. Затем ещё один. Затем ещё. И заговорил, негромко, неспешно, словно про себя:

— Ну вот и приснился пиздец Бычку нашему. Вот он на бойню и попал. Сейчас я из него зебру буду делать. Или вообще завалю к ебене матери. И не топтать ему больше земли в родном городе Полтаве. А Валюху его я сам, лично драть буду, и она у меня очень быстро утешится. А скорее всего, она уже давно утешилась. Если она умная баба, то на хуй ей нужен такой ёбнутый бык? А если дура, так тем более ебётся в тридцать три хуя, покуда Вовочка служит. А хули ж ты думал? — и в подтверждение своих слов Сергей насмешливо пропел:

 

На позицию Валечка

Провожала Быка.

Тёмной ночью простилася

У пивного ларька.

И пока за Полтавою

Догорал огонёк,

На кровати у Валечки

Был другой паренёк.

 

Бык изменился в лице. В какой-то миг Сергею показалось, что тот сейчас на него бросится, но, к счастью, этого не произошло. Именно к счастью — потому что в этот миг Сергей мог его убить просто по инерции, не раздумывая. А потом — одному могила, другому срок и грех на душе на всю оставшуюся жизнь. Это тогда Сергей не задумывался о том, что грешно, а что нет, но ведь все люди вырастают и меняют свои взгляды. Вот тут-то всё и началось бы… Но Бык не бросился на оружие в пьяной руке, он съел и издёвку, и песенку, — и продолжал пятиться назад по длинному коридору. И лишь почувствовав, что до стены, дальше которой ему не уйти, осталось совсем немного, он вышел из ступора и закричал:

— Дневальный! Какого ты хуя стоишь? Тревога, блядь!

И дневальный, точно так же, как и Бык, растерявшийся от всего происходящего, изо всех сил нажал на кнопку пугала и завопил во всё горло:

— Рота, тревога!

Ну вот… А дальше было уже неинтересно. Из кубриков выбежали люди, набросились на Сергея, рученьки ему заломили, ноженьки ему связали… Короче говоря, Сергею ещё раз повезло: ему удалось не убить человека. Какого бы там ни было, но всё же человека.

А дальше наступило утро. Взошло солнышко, осветило всё творящееся на земле безобразие своим безразличным ко всему светом, но Сергей его не увидел, поскольку проснулся он в нулёвке, а туда солнышко не добирается. Там своё солнышко — камерное, мощностью в шестьдесят ватт, светящее днём и ночью, не переставая.

— Вставай, уголовник, не хуй спать, — произнёс над головой у Сергея чей-то знакомый голос, и Сергей, открыв глаза, увидел перед собой взводного. — Вставай, пропойца, пойдём.

— Куда? — поинтересовался Сергей, с трудом припоминая вчерашнее и силясь понять, как он сюда угодил.

— В роту, куда же ещё. Тебя там командир ждёт с нетерпением.

Сергей поднялся с нары и, заложив руки за спину, вышел на свежий воздух. Тут же, едва выйдя на ступеньки КПП, он наткнулся на ожидающего его Васю.

— Езжай, Василий, на работу без меня, — сказал ему Сергей. — Я тут, видишь, задерживаюсь. Передай там мужикам, что сегодня я в наряде.

— В вечном, — добавил взводный. — Наконец-то я от тебя избавлюсь.

— Неужели меня досрочно увольняют? — насмешливо поинтересовался Сергей.

— Нет, теперь тебя точно посадят, — ответил ему взводный. — Это надо же, какую хуйню ты вчера устроил… Всю роту переполошил. Тревогу из-за тебя подняли — это же охуеть можно! Но теперь — всё, теперь ты довыёбывался. Теперь отправят тебя в тюрьму, к таким же уголовникам, там тебе самое место. И будешь ты сидеть в компании себе подобных и не портить здешнее приличное общество. Здесь тебе не место…

— Это точно, — пробурчал Сергей сквозь зубы, и не спеша отправился в роту. Взводный, словно исправный вертухай, шагал у него за спиной, сверля взглядом его затылок.

Ротный действительно дожидался Сергея с нетерпением. Он даже заранее вышел из кабинета и встретил его в коридоре. Как только Сергей вошёл в роту, ротный тут же с нездоровой радостью произнёс:

— Явился наконец-то! Уголовник. Пропойца. Распиздяище. Ну и вид у тебя! Вот наконец-то ты и доигрался. Давай-ка, заходи.

— Куда? — спросил Сергей с лёгким недоумением.

— А вот сюда, — ответил ротный, показал на дверь в умывальник и сделал широкий приглашающий жест.

Сергей пожал плечами и переступил порог умывальника. Ротный вошёл за ним следом.

— Раздевайся.

— Зачем? — искренне удивился Сергей.

— Не твоё дело. Раздевайся.

— Здесь женщин нет?

— Идиот, какие здесь могут быть женщины? Раздевайся.

— Как? Совсем?

— Снимай гимнастёрку.

Сергей стащил через голову гимнастёрку, ротный тут же ухватил его за затылок, пригнул ему голову — и на Сергея кто-то вылил два ведра обжигающе ледяной воды. У Сергея перехватило дыхание. Он даже не смог вскрикнуть от неожиданности, и лишь через какое-то время, выдохнув, тихо произнёс:

— Бля…

— Одевайся, — сказал ему ротный. — И пойдём в кабинет.

В кабинете ротный плотно прикрыл дверь, уселся за стол, посмотрел на Сергея взглядом голодного каннибала, после чего тихо сказал:

— Ну и что мне прикажешь с тобой делать? Посадить тебя? Возбудить уголовное дело? Ты ведь на хороший срок дел наворотил, понимаешь?

Сергей молча пожал плечами.

— Плечами он пожимает… уголовник. Прихожу я с утра на службу, а мне такой сюрприз: ответственный по роте докладывает, что этой ночью рядовой Борисов пытался убить ефрейтора Дубинина. Из-за тебя, уголовника, дневальный был вынужден поднять боевую тревогу! Это же охренеть можно! А если бы тебя не остановили, не связали, что было бы? Ты же его убил бы! Что молчишь, уголовник? Убил бы своего товарища!

— Да и хуй бы с ним, — тихо, но отчётливо произнёс Сергей.

— Да как это хуй с ним?! — воскликнул от дверей бесшумно вошедший в кабинет замполит. — Сергей, да ты понимаешь, что ты говоришь? Ты понимаешь, что такое убить человека?

— Ни хуя он не понимает, — ответил замполиту ротный. — Разве вы не видите? Ни хуя он не понимает. Если бы он хоть что-нибудь понимал, сейчас каялся бы, а он стоит молчком — и хоть бы ему хуй.

«Ну да, — с иронией подумал Сергей. — Это перед тобой, мудоёбом, я каяться буду? А такое понятие, как хуй, тебе не импонирует? Не дождётесь!»

— Вот видите, — ротный словно прочёл его мысль. — Не будет он каяться. И я скажу вам честно, что с удовольствием отдал бы его под трибунал. Но ему повезло, что командование части об этом ЧП не узнало, а мне совсем не хочется по милости этого уголовника подставлять себя под взыскание и лишаться премии. Да и вам тоже не хочется, правильно?

Замполит согласно кивнул головой.

— Поэтому я решил, — изрёк ротный, — что трибунал пока обойдётся без него, лучше я накажу его своей властью. И наказание ему будет такое: с работы на заводе я его снимаю, заработался он там. Сколько можно — Борисов с утра до вечера на работе, а я каждый день жду от него какого-нибудь ЧП, как от Лазарева. Этот-то, конечно, на клумбу не полезет, но устроить пьянку, уйти в самоволку, подраться в городе — это у него запросто. Так вот, хватит ему работать на вольных хлебах, это не для него. Пусть там работают хорошие дисциплинированные солдаты, а этот уголовник пойдёт туда, где ему самое место — в бригаду ефрейтора Дубинина. И пусть они там хоть поубивают друг друга, мне уже всё равно.

— Ну ни хуя себе, — невольно вырвалось у Сергея.

— Что ты сказал, Борисов? — переспросил замполит.

— Я сказал, что даже в зоне, на любом режиме, после драки с поножовщиной людей расселяют по разным баракам, чтобы они не встречались друг с другом, а так, как вы, не поступает никто и никогда. Нехорошо.

— А ты не в зоне, — ответил ему ротный. — Ты пока ещё служишь в Советской армии, и обязан подчиняться не тюремным законам, а воинскому Уставу. А там сказано: приказ командира не обсуждается, а выполняется. Что, за полтора года не усвоил?..

И тут Сергей, к немалому удивлению ротного, высоко поднял голову, с лёгким прищуром посмотрел ротному в глаза и издевательски усмехнулся. Ротный, видимо, ожидал, что Сергей будет плакать и просить не переводить его к Дубинину, так что подобная реакция оказалась для него неожиданной, и поэтому он спросил:

— Ну чего ты ещё усмехаешься?

Сергей и сам не знал, чему он усмехнулся. Его, как говорится, понесло. Терять ему теперь было нечего, и он явственно ощутил укол похуизма. Ему сделалось всё равно. Ему захотелось непременно что-то совершить, причём что-то такое, чтобы ротный, а заодно и замполит запомнили его на всю оставшуюся жизнь. Никаких отчётливых мыслей на этот счёт у Сергея не было, и он начал импровизировать.

— Товарищ капитан третьего ранга, — медленно, задумчиво произнёс он, глядя ротному в глаза. — Вот смотрю я на вас — и не понимаю, как вы можете, как у вас язык поворачивается говорить мне такие неприятные вещи при моём плачевном состоянии.

— А что такое? — заинтересованно спросил ротный. — Что там у тебя за плачевное состояние? Заболел, что ли?

— А что, не видно? — нагло ответил Сергей вопросом на вопрос. — По-моему, это видно даже невооружённым глазом. Я самый больной в мире человек. У меня болит голова. У меня хребет болит. У меня скелет болит. У меня всё болит. И вообще я опохмелиться хочу.

— Ну и… что ты предлагаешь?

— А что я могу предложить, если вы не наливаете?

Ротный поднялся из-за стола и заинтересованно посмотрел на Сергея.

— А если налью — опохмелишься?

— Запросто.

Замполит, не веря своим ушам, изумлённо покачал головой.

— Хуй с тобой, — задумчиво произнёс ротный, поднимаясь из-за стола. — Значит, опохмелишься, да? Ну ладно. Я тебя опохмелю.

С этими словами он открыл стоящий в кабинете сейф и извлёк оттуда бутылку и кружку. Налив кружку до краёв, как говорится, с горочкой, он кивнул на неё Сергею.

— Опохмеляйся.

Подойдя к столу, Сергей бережно взял кружку обеими руками и понюхал.

— Никак спирт?

— Спирт.

Очень осторожно, чтобы не расплескать, Сергей отхлебнул маленький глоток.

— Неужели чистый?

— Я не разбавляю, — ответил ротный с ноткой невольного самодовольства.

— Я тоже, — просто ответил Сергей, снова поднёс кружку к губам, ещё раз её понюхал, сосредоточился и, осторожно отпив несколько мелких глотков (а спирт большими глотками пить и нельзя, чтобы не обжечь горло), поставил кружку на стол и произнёс: — Спасибо… Не ожидал.

— Ну наглец! — воскликнул ротный с неожиданной патетической ноткой. — Ну нахал! Борисов, да ты просто… я в жизни своей такого не видел! Это же подумать только — у командира роты, у целого капитана третьего ранга выпросил опохмелиться, а до дна не пьёшь! А ну-ка — до дна, и немедленно!

Сергей призадумался.

— Я-то, конечно, могу и до дна, — произнёс он наконец, — но последствия могут быть самыми разными, я ни за что не ручаюсь.

— Пей-пей, — подзадорил его ротный. — Если упадёшь — лично пиздюлей наваляю и на губе сгною. Не упадёшь — молодец.

— Да я-то не упаду, — хмыкнул Сергей. — Наоборот, я охуею и по потолку бегать начну. Мне бы это дело хоть закусить чем-то…

— Наглец, — заявил ротный с невольным восхищением и снова полез в сейф. Достав оттуда огромную рыбину, он отрезал кусок щедрой рукой и протянул его Сергею со словами: — Что, осетриной, небось, ещё не приходилось закусывать?

— Откуда же у нас на Донбассе осетрина, — отозвался Сергей в тон и с сомнением в душе посмотрел на кружку: — Так до дна, говорите?

— До дна. Это приказ, — категорически подтвердил ротный.

— Пей, раз напросился, — вставил своё ехидное слово замполит.

И Сергей недрогнувшей рукой взял со стола кружку, сделал глубокий вдох, задержал дыхание, и мелкими-мелкими глотками опорожнил её до дна. После этого он выдохнул, снова задержал дыхание, чтобы не закашляться, затем занюхал выпитое рыбой, оторвал от неё кусок, бросил себе в рот и нарочито бодро сказал:

— Благодарю вас, товарищ капитан третьего ранга! Разрешите идти?

— Не торопись, — ответил ротный. — Постой здесь, я на тебя ещё не налюбовался.

Сергей понял: ротный ждёт, когда его развезёт от чистого спирта, чтобы исполнить своё обещание насчёт дюлей и губы. Перспектива была невесёлой, но деваться было некуда: раз затеял всю эту историю, значит, держи марку. Не прошло и минуты, как Сергей почувствовал, что у него тоненько зазвенело в ушах — кружка спирта, выпитая на голодный желудок, начала делать своё чёрное дело.

— Разрешите идти? — снова спросил Сергей.

— Я же сказал: не торопись, — отозвался ротный.

Ещё полминуты — и у Сергея всё поплыло в глазах. Не торопясь, стараясь не делать резких движений, он полез в карман, достал оттуда пачку сигарет и закурил, не спрашивая на то разрешения. Замполит метнул было в Сергея возмущённый взгляд, но ротный махнул на всё рукой и сделал вид, что ничего не заметил. Выкурив сигарету до конца, Сергей швырнул окурок на пол, раздавил его сапогом, развернулся к двери и уже совершенно непослушным языком произнёс:

— Ну я п-пошёл. Спасибо, товарищ к-к-к… майор.

Не исключено, что ротный продержал бы Сергея в кабинете до тех пор, покуда тот не свалился бы с ног, но после сказанных слов он оцепенел от возмущения и не вымолвил ни звука. Да и немудрено — назвать флотского капитана третьего ранга майором — страшное оскорбление, от которого можно не только оцепенеть, но и вообще охренеть на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, Сергея можно простить, он это сделал совершенно неумышленно — после вчерашней пьянки и утреннего опохмеления кружкой спирта его языку было гораздо проще выговорить майора, нежели многосложного и труднопроизносимого капитана третьего ранга. Но как бы то ни было, ротный оцепенел, а Сергей, воспользовавшись его замешательством, вышел из кабинета, закрыл за собой дверь, прошёл по коридору до кубрика, вошёл в него и рухнул на пороге.

Придя в себя, Сергей далеко не сразу сообразил, что с ним и где он находится. Лишь ценой нечеловеческих умственных усилий он сопоставил кафельный пол, стеллажи вдоль стен, кормушку[16] на двери и окно без решёток и понял, что лежит на куче бушлатов на полу в баталерке.

«Чёрт возьми, — возникла первая разумная мысль. — Это сколько же времени я здесь валяюсь? И почему, если я в роте, то за дверью такая тишина? Надо выяснить».

С трудом поднявшись на ноги, Сергей добрался до дверей, открыл кормушку и выглянул наружу. В ротном помещении стояла тишина и было пусто, хоть собак гоняй. Лишь в дальнем конце коридора, напротив входа, стоял возле баночки одинокий дневальный.

— Саша, — окликнул дневального Сергей. — Который час?

— Через час будет подъём, — ответил Саша сонным голосом.

«Ни хера себе, — подумал Сергей. — Это я почти сутки здесь валялся!»

После этой мысли у Сергея возникло первое более или менее разумное ощущение — он понял, что у него пересох весь организм и ему очень хочется пить.

— Принеси воды, — попросил Сергей дневального.

— В чём?

— Да в чём-нибудь… Постой! Здесь в баталерке хренова куча чайников стоит. Возьми у меня чайник и набери воды.

В те времена Сергей ещё не знал, что стоит, проснувшись после спиртового перепоя, выпить воды, как человек опять пьянеет. Он вдоволь напился, поставил чайник на полку — и тут же вновь обрушился на бушлаты.

Придя в себя во второй раз, Сергей поначалу решил, что угодил в кошмар. Вокруг теснились выкрашенные в грязный казённый цвет стены, над головой угрожающе нависал потолок, всё это медленно поворачивалось перед глазами, и в то же время по всему окружающему пространству метался громкий визгливый голос:

— Я всегда говорил: ну выпил ты водки — да и хуй с тобой! Приди в кубрик, ляг на койку и засни — и никто слова плохого тебе не скажет! Так нет же, этот голубок, это уёбище страхопиздищное нажралось водки — и ему тут же захотелось подраться! Ну и что дальше? Оно подралось, оно само по ебальнику получило, а теперь стоит тут перед нами и всё трясётся! Кто ж так водку пьёт? Не можешь пить — соси говно через тряпочку!

«Что это? — подумал Сергей. — Жуть какая… Ах да, это наверняка комбат… больше некому. Значит, за окном развод. А интересно, в чей же адрес он такие речи сегодня произносит? Уж не меня ли заочно такими хуями обкладывает?»

С трудом добравшись до окна, Сергей увидел строй, перед строем комбата, а рядом с ним латыша из четвёртой роты по фамилии Балодис.

«Ага, — понял Сергей. — Так вот он каков, сегодняшний герой дня. Теперь мне понятно, почему комбат его голубком обозвал[17]. А я-то уж подумал…»

После этого Сергей разыскал утренний чайник, допил из него остаток воды и снова завалился на бушлаты.

При очередном пробуждении Сергей ощутил, что его мочевой пузырь вибрирует, словно живой, и понял, что если его прямо сейчас не опорожнить, то он может сделать это самопроизвольно. С трудом поднявшись на ноги, Сергей внезапно осознал, что он заперт снаружи и добраться до сортира не имеет никакой возможности.

— Вот блядь… — пробормотал он вслух. — Куда же поссать-то? В чайник — нельзя. Из него потом люди пить будут. В угол… тоже нельзя. Под меня же и подтечёт. Да и аромат такой  будет стоять… прямо как от фиалок. Ну, ребята, делать не хер!

С этими словами Сергей распахнул окно и выбрался на подоконник.

Окно, как уже было сказано, выходило на плац. Благодарение Богу, в этот момент там не было никакого построения, но при всём при этом был здесь другой существенный нюанс: в здании напротив, по другую сторону плаца, находился штаб, и прямо на Сергея смотрели окна кабинетов комбата, замполита части и начальника штаба. Опасливо покосившись в ту сторону, Сергей решил, что пусть лучше лопнет его совесть, нежели мочевой пузырь, расстегнул ширинку и с мужеством отчаяния обильно оросил плац.

Спрыгнув с подоконника, Сергей представил, что сказал бы комбат, увидев из своего окна этакое зрелище, вообразил его выражение лица — и весело рассмеялся. С трудом справившись с приступом веселья, он вновь свалился на бушлаты и заснул.

Проснувшись в очередной раз, он увидал стоящего прямо над ним ротного.

— Ожил, уголовник? — спросил его ротный и продолжил, не дожидаясь ответа: — Ты, конечно, молодец. Своими ногами вышел из кабинета и упал только в кубрике. Я-то думал, что ты прямо возле моего стола свалишься… Ну ладно, вот тебе мой приговор: отвечай — сколько в Калининграде гауптвахт?

— Две, — ответил Сергей, не задумываясь.

— Это какие?

— Гарнизонная на улице Артиллерийской и дивизионная Московско-Минской дивизии.

— Всё-то ты знаешь… А в окрестностях?

— Ещё две: в Мамоново и в Храброво.

— Сколько всего?

— Четыре, товарищ капитан третьего ранга, я арифметику ещё не забыл.

— А знаешь, чем отличается интеграл от лопаты?

— Конечно знаю: интегралом копают.

— Ну вот и хорошо… Я приговариваю тебя к пяти суткам ареста на каждой местной гауптвахте. Начнёшь с гарнизонной. Когда вернёшься, примешь душ, поменяешь бельё и тут же отправишься на следующую. Вопросы есть?

— Когда отправляться?

— Завтра с утра.

 

Вот и всё. Окончился праздник. Откусите огонь у свечки. Впрочем, это совсем из другой оперы… Да… Короче говоря, праздник завершился, и даже похмелье прошло, и Сергей ни о чём не сожалел и даже где-то в глубине души был премного доволен собой. Да и немудрено: праздник получился из ряда вон выходящий, такая пьянка достойна звания легендарной и не исключено, что слухи о ней переживут самого Сергея и ещё долго будут переходить из уст в уста. Правда жаль, что работа на заводе накрылась и уже навсегда, и теперь придётся всё оставшееся время пахать в Бычьей бригаде, но хрен с ним, того времени осталось не так уж и много, всего-то месяцев пять. Если ротный сдержит своё обещание и подпишет увольнение под самый Новый год, то шесть. Месяцем больше, месяцем меньше… это уже не столь важно. Зато будет что вспомнить.

С этими мыслями уставший, ослабевший, осунувшийся, шатающийся от ветра Сергей выбрался на улицу, вдохнул в себя свежий воздух, преодолел лёгкое головокружение и зашёл в курилку. Присев на скамеечку, он спросил у ребят сигарету, спросил просто в пространство, и тут же к нему протянулось несколько рук с сигаретами — а как же иначе, страдалец пришёл! Люди уже знали обо всём и проявляли сочувствие как могли. В основном, молча. Впрочем, один из азербайджанцев подсел к нему и обрадованно сказал:

— Вай, Серый, ты живой! Слава Аллаху! А то я зашёл баталерка, а ты там как мёртвый лежишь, я так испугался…

И всё бы было хорошо, но не успел Сергей толком докурить сигарету, как в курилку ввалился не кто-нибудь, а ефрейтор Дубинин собственной персоной. Увидев сидящего на скамейке Сергея, он нехорошо ухмыльнулся, подошёл к нему и громко спросил:

— Ну что, ожил, прохмелился?

— Вашими молитвами, — хмыкнул Сергей в ответ.

— Ну тогда пойдём. Базар есть.

«Ага! — понял Сергей. — Праздник продолжается. Видно, крепко Бык обиделся, если сразу же разборки затевает. Уж мог бы и подождать, на стройке оно сподручней было бы… Ёбнул бы там его разок кирпичом…»

Предлагать отложить разборку до выезда на объект Сергей, естественно, не стал — это вопрос чести. В подобных случаях нужно всегда держаться так, чтобы никто никогда не мог даже предположить, что ты испугался или хотя бы замешкался. Поэтому Сергей затянулся ещё пару раз, поднялся, бросил окурок в урну и громко спросил:

— Где базарить будем?

— В кочегарке, — ответил Бык.

И Сергей, насвистывая какой-то беспечный мотивчик, направился в кочегарку.

Едва они туда вошли, как Бык подошёл к кочегару и как-то по-хозяйски, нехорошим тоном — даже не сказал — распорядился:

— Выйди.

— Зачем? — отозвался кочегар.

— Надо. Выйди на полчасика, потом вернёшься.

Кочегар безразлично пожал плечами и вышел.

Заперев за ним дверь на засов, Бык обернулся к стоявшему с безразличным видом Сергею и произнёс:

— Ну что? Убить меня хотел, да? Стихи мне читал? Сам сочинил?

— Сам. И сам наизусть выучил.

— А ну-ка, почитай ещё раз.

Сергей прекрасно понимал, что по всем законам жанра Бык его ударит сразу же, как только прозвучит последняя строчка, но не смог отказать себе в удовольствии. И он прочёл Быку куплет про Валечку, прочёл громко, с выражением и соответствующей жестикуляцией, и в конце последней строчки резко и неожиданно ударил Быка в челюсть, вложив в этот удар всю свою оставшуюся после бурной пьянки с последствиями силу, опередив Быка всего на долю секунды. От неожиданности Бык невольно замешкался, отчего пропустил ещё несколько ударов. Сергей знал, что против этого здоровенного дебила у него в драке шансов, мягко говоря, маловато, и потому стремился его ошеломить, хотя бы затем, чтобы выиграть время, а уж там что Бог даст.

Когда до Быка дошло, что его бьют, что его — самого ефрейтора Дубинина, пришедшего на разборку за правое дело — бьют по морде и притом достаточно ощутимо, он взъярился, взревел нечто неразборчиво-матерное и схватил подвернувшуюся под руку лопату. Сергей успел убрать голову из-под удара и тут же почувствовал, что бок его онемел и увидел, что у лопаты сломался черенок. Тогда Сергей схватил здоровенный кусок угля, точно так же подвернувшийся под его руку, и запустил им Быку в голову. Не отреагировав на этот удар, Бык швырнул в сторону обломок лопаты и схватил в руки лом.

«Пиздец…» — отчётливо прозвучал в голове у Сергея внутренний голос.

Это был действительно пиздец. Самый натуральный. Тот, что порой приходит незаметно, хоть виден иногда издалека. Ослеплённого яростью Быка не могло остановить ничего, кроме чуда, а тот, кто хочет чуда, должен запастись терпением. Но о каком терпении в данный момент могла идти речь? Противник не станет ждать, покуда ты будешь терпеть. Так что это был безоговорочный пиздец. Практически при любом раскладе Сергей не вышел бы из кочегарки живым, но видимо кто-то там, наверху, в очередной раз хорошо к нему отнёсся и решил, что Сергей и без того уже претерпел достаточно, поэтому чудо свершилось.

От сильного удара ногой засов на двери кочегарки слетел со своего места вместе с болтами, и в кочегарку ворвался Славик. Земляк и друг Сергея, маленький батыр Славик пришёл на помощь как нельзя более вовремя и кстати. Позже выяснилось, что Магомед, тот самый азербайджанец, высказавший Сергею вслух своё сочувствие в курилке, подошёл к Славику и сообщил, что Бык пошёл разбираться с Сергеем в кочегарку. Славик с полуслова прекрасно понял, чем эта жопа пахнет, и помчался туда же, не теряя времени. Запертая дверь не оказалась для него преградой, и появился он в самый подходящий момент.

Сергей даже не понял, что произошло дальше, но в следующую секунду Бык уже валялся на земле, а Славик яростно пинал его ногами, приговаривая: «Я тебе, блядь, ухвачусь за железяку, пидорасина ебливая… Я тебе, блядь…» Сергей даже не сделал попытки оттащить Славика от Быка — пусть эта скотина хоть раз в жизни получит по заслугам сполна.

Наконец Славик сделал завершающий пинок — пнул Быка в голову так, что та отозвалась хрустящим арбузным звуком, после чего остановился, достал сигарету и закурил. Сделав несколько больших торопливых затяжек, он посмотрел на Сергея и спросил его:

— Сильно он тебя?

— Ни хуя, жить буду, — отозвался Сергей.

— Вот же тварь гондонистая… Слушай, Серый, есть мысль.

— Говори.

— На хуя такой твари жить на белом свете? Давай мы его сейчас в топку засунем и уйдём. Через полчаса от него ничего не останется, а нас здесь никто не видел. Был человек — и пропал. Дезертировал. Пошёл посрать — и не вернулся. А мы ничего не знаем. Давай?

Сергей всерьёз призадумался. Идея была соблазнительной.

— Знаешь, Славик, — с трудом вымолвил он после длительного раздумья. — Да пошёл бы он к ебене матери. Много чести для него… Сергей Лазо хуев. Не пачкай об это говно свои руки, и не переживай — ещё найдётся добрый человек, который его и без нас завалит. Не надо. Пойдём отсюда. Я этого козла даже в зад иметь не стал бы — противно. Я свой хуй всё-таки не на помойке нашёл.

— Ну смотри, — сказал Славик с явным сожалением. — Не хочешь его валить — хуй с ним.

Так Сергею ещё раз повезло не убить человека.

 

Спустя двадцать с лишним суток Сергей, отсидевший весь назначенный ему срок на всех четырёх гауптвахтах, возвратился в родную часть. Естественно, хоть он и освободился с утра, но в роте появился только после отбоя — со справкой об освобождении патруль не забирает, в разговоре с ним можно сослаться на незнание города, да и вообще как можно пренебречь возможностью провести целый день абсолютно свободным человеком? В принципе, это понимали все и все закрывали на это глаза.

В этот день ответственным по роте был замполит. Доложив ему о прибытии из-под ареста и получив распоряжение идти отдыхать, Сергей первым делом постучал в дверь шхеры — где же ещё можно отдохнуть приличному человеку?

— Кто там? — послышался из-за двери голос Юриса.

— Гиппопотам, — отозвался Сергей.

За дверью послышались радостные возгласы.

— Здравствуй, Серый, — радушно произнёс Юрис, открывая дверь. — Заходи. А мы уж тебя совсем заждались. Присаживайся, отдыхай. Чего это ты весь такой зелёный?

— Да так… В телевизоре посидел.

— Где?

— Да погоди ты с расспросами, дай с людьми поздороваться.

После этих слов Сергей пожал руку всем по отдельности, и особенно тепло обнялся с сидевшим там же Славиком.

— Ну ладно, — сказал Юрис, когда объятия закончились.— Так объясни же ты нам теперь, что такое телевизор и как в нём сидят.

— А ты этого ещё не знаешь, да? Так знай: я всегда говорил, что в комендантском взводе и на губе служат исключительно садисты.

— Ну это не новость…

— Так вот: эти садисты придумали новую штуку. Я там, понимаешь, старшину губы на хуй послал, когда объяснял ему, что мне осталось служить три месяца, а ему ещё хуярить свой срок как медному чайнику, поэтому заниматься интенсивной строевой подготовкой мне по статусу не положено. Представь — этот педрила со мной согласился и сказал, что я не буду заниматься строевой, не буду работать, не буду ничего делать, а буду спокойно сидеть и смотреть цветной телевизор. Затем меня посадили в одиночку, где пол был залит водой. Ну вода и вода, что я, воды не видел? Для чего она нужна, я понял потом, когда какой-то мудак открыл кормушку, бросил в эту воду добрую лопату хлорки и снова кормушку закрыл. И в этой атмосфере я пять суток видел цветные сны.

— Охуеть можно… Все пять суток?

— Безвылазно. И самое смешное: когда я освобождался, этот козёл заявил мне, что я молодец, потому что другие, по его словам, на вторые сутки начинали плакать и проситься, а я, значит, молодец потому, что всё это выдержал, и он со мной готов идти в разведку. Ну я его, естественно, снова на хуй послал.

— А он что?

— Да ничего. Справку об освобождении выписал, и все дела.

— Ну хорошо, что всё прошло… Выпить хочешь?

— Ты ещё спрашиваешь?

— Нет, утверждаю. Сейчас налью.

И Сергей с удовольствием выпил полкружки спирта. Да и как можно было выпить без удовольствия — с таким-то счастьем, и на свободе!

— Серый, — подал голос молчавший до этого времени Славик. — Ты выпил, да?

— Нет, под стол вылил! Такие странные вопросы…

— А теперь послушай меня внимательно…

— Что случилось? — вскинулся при этих словах сразу почуявший недоброе Сергей. — Говори, Славка, не томи! Что случилось?

— Колька… — нехотя произнёс Славик.

— Что Колька?

— Пиздец Кольке… Посадили землячка.

— Как посадили?

— Надолго посадили. Лет на шесть.

Сергей, не отводя от Славика глаз, пошарил рукой по столу. Догадливый Юрис тут же плеснул в кружку спирт и вставил кружку Сергею в руку. Сергей выпил спирт словно воду, не закусывая, не ощутив вкуса, выдохнул, понюхал собственный кулак и сказал:

— Рассказывай.

— Да чего рассказывать-то… — нехотя произнёс Славик, после чего плеснул себе спирта, выпил, точно так же, как и Сергей, понюхал кулак и продолжил: — На днях подрался Колька с чеченцами. Я даже и не знаю, из-за чего. Знаю только, что когда Колька одному из них ебальник натрескал, тот сразу крик на всю часть поднял, ну тут чеченская толпа и посбегалась. Они же, блядь, всемером одного не боятся, а когда их меньше семи, так они жидко гадят под себя… В общем, кто-то побежал, остальных позвал, прибежали они все на хоздвор, где Колька этого козла мудохал, и накинулись на него все вместе. А Колька, ты ж его знаешь, в зубы никому не смотрит, давай от них отбиваться. А один педрила рвётся к Кольке и кричит по-своему, по-чеченски: «Нож мне дайте, нож!» А Колька знал, что эта фраза означает, мы ж тут все понемногу их языков нахватались… Он и сказал: «Что, козлина, ножа захотел? Да ты же крови ни хуя не видел! Хочешь посмотреть, да?» Бутылку пустую схватил, розу сделал, одному мудиле в брюхо её воткнул, а этому, что про нож кричал, ебальник расписал под зебру. А остальные тут же обоссались и поразбегались. А Колька никуда не побежал, розу на землю бросил, сел рядышком на кучу угля, закурил, и так и сидел, пока за ним не пришли… Вот и всё.

Славик замолчал. В шхере повисла какая-то нехорошая тишина, словно никто не решался заговорить. Юрис молча плеснул в кружку очередную порцию.

— Вот же хуйня какая, — вздохнул Сергей, хлебнув ещё спирта. — Главное — служить уже оставалось всего ничего, каких-то четыре месяца.

— Не говори…

 

Кольку судили показательным судом в клубе части. Стоя перед трибуналом, он не признал свою вину, не раскаялся в совершённом преступлении, не просил пощады, а в последнем слове сказал: «Я желаю, чтобы когда-нибудь вы, гражданин председатель трибунала, получили от чеченцев отборных пиздюлей, и тогда я посмотрел бы, что бы вы делали после этого». Свой приговор — семь лет строгого режима — он выслушал спокойно, не изменившись в лице, а потом, когда его под конвоем выводили из клуба, крикнул: «Хуйня, мужики! Я и там не пропаду!»

Да уж… Что ни говори, а годов для военных строителей не жалели.

 

Но это было потом. А тогда наутро Сергей проснулся по подъёму, похмельный и злой, умылся, заправил койку, привёл себя в порядок, после завтрака вместе со всеми вышел на развод и, стоя в строю, пытался разобраться в своих ощущениях.

А ощущения его были довольно странными. Сидя под арестом, он не тосковал и не каялся, а молча, стиснув зубы, тянул свой срок и не расслаблялся даже в телевизоре, и только теперь, вернувшись в часть, вдруг почувствовал, что всего того, что сейчас происходит вокруг, ему не хватало, что подспудно он желал поскорее вернуться сюда. Не домой, а именно сюда, в этот дикий мир. Это можно было объяснить только тем, что Сергей здесь прижился настолько, что сам сделался частицей этого мира — да и немудрено почти за два года! — и теперь не мог понять для себя, хорошо это или плохо.

— Отряд, равняйсь! Смирно! — раскатился над плацем голос начальника штаба. — Равнение на середину! Товарищ капитан второго ранга, отдельный восемьсот двадцатый военно-строительный отряд на развод построен! Начальник штаба майор Каганков.

— Здравствуйте, товарищи военные строители! — прозвучал до одури знакомый, чуть ли не родной голос комбата.

— Ра-ра-ра-ра-ра-ра! — в один голос прокричал строй.

— Вольно, — сказал комбат, окинул строй молодецким взором и уточнил: — Я сказал вольно. Неужели непонятно? Вольно! Ещё вольнее, можно ложиться.

Несколько человек восприняли эту фразу как руководство к действию и под общий смех разлеглись на асфальте.

— Правильно. Так и лежите. Всё равно. Всё равно дожили. Дожились, дослужились, доработались, допились, испоганились окончательно, стали барыгами, делягами, уголовниками, алкоголиками… ёбаными в душу! Извините за выражение…

У Сергея перехватило дыхание. Первый раз в жизни он услышал, как комбат, едва начав материться на разводе, извиняется за выражение. Он предположил, что в этом случае последующая речь будет более чем достойной, и не ошибся. Комбат продолжал:

— И что — вы думаете, я шучу? Да какие тут в хуя шутки? Вы посмотрите на себя — на кого вы стали похожи? Для чего Родина доверяет нам оружие, кто знает? Никто не знает. А я знаю — Родина доверяет нам оружие для того, чтобы мы с оружием в руках крепили обороноспособность страны. А вы что укрепляете? Я вчера приехал на объект на улице Серпуховской — и что я там увидел? Я увидел, как доблестные военные строители, защитники Отечества, еби их мать, разбрелись по всей стройке как стадо баранов и — бесцельно с места на место — круглое катаем, плоское таскаем! А один… вот этот вот… иди сюда, встань перед строем… вот этот вот… Стоит как уёбище и вообще ни хуя не делает! Я подхожу к нему и спрашиваю: «Ты почему это, уёбище, стоишь тут и ни хуя не делаешь?» А оно смотрит на меня наглыми глазами и отвечает: «Жду, когда подъёмник опустит стрелу». Я спрашиваю: «А какого же хуя этот подъёмник до сих пор не опустил стрелу?» Оно дышит на меня перегаром и отвечает: «Хуй его знает, товарищ капитан второго ранга». Тут я не поленился подняться на крышу. Поднимаюсь и вижу — сидит там ещё одно уёбище — вот это — ну-ка, выйди сюда! — вот это уёбище — до того в сраку пьяное, что не в состоянии даже на кнопку нажать и стрелу опустить! А вот это уёбище стоит внизу и его ждёт! Что вы ржёте? Я вас всех спрашиваю! Тут не ржать, тут плакать надо! Спрашивается, на хуя тогда нам вообще нужны подъёмники и прочие средства механизации, если на них вот такие уёбищи работают? Это уже, простите, не автоматика, а ебенематика!

Строй радостно заржал, а на Сергея вновь накатил приступ ностальгии. «Чёрт возьми, — подумал он внезапно. — Я ведь скоро домой вернусь, и всего этого мне там будет не хватать! Надо же, как я здесь прижился!..»

За этими раздумьями Сергей даже не заметил, как кончился развод. Подсознание восприняло соответствующую команду, ноги автоматически тронулись в нужном направлении, Сергей залез вместе со всеми в кузов и машина тронулась с места.

— О чём задумался, Серёга? — шутливым тоном спросил сидящий рядом Славик.

— Да ты знаешь, Славка, странное дело: я вдруг понял, что дома, после увольнения, мне всего этого будет не хватать. Ещё и скучать буду, не дай Бог…

— Да ничего странного, — понимающе ответил Славик. — Просто прижился ты здесь, вот и всё. Так бывает. Даже когда из зоны выходишь, и то она потом по ночам тебе снится… Да брось ты, не грусти! Я-то думал, ты из-за того, что к Быку в бригаду попал, запечалился.

— Да ебал я в ноздрю того Быка…

— Кстати о ноздре… — задумчиво произнёс Славик, затем громко сказал: — Эй, Бычара!

Сидевший впереди Бык обернулся на зов.

— Слушайте все! — сказал Славик, и когда люди в кузове притихли, отчётливо произнёс: — Я тебя при всех предупреждаю, запомни, блядь такая, на всю оставшуюся жизнь: если ты подойдёшь к Серёге ближе, чем на полшага, я тебя лично в стене замурую, хуй с собаками отыщут! Понял?

Бык тупо заморгал глазами и молча отвернулся.

Сергей благодарно ткнул Славика кулаком в бок и подумал: «И его мне тоже будет не хватать…»

 

Бык подошёл к Сергею только через несколько дней и совсем по другому поводу.

В тот день Сергей откровенно мучился с самого утра, причём вовсе не похмельем. Его мучения были гораздо хуже: Сергей всегда терпеть не мог монотонную и бессмысленную работу, но при этом ему пришлось, нет, он был вынужден взять в руки лопату и тупо и ограниченно перемешивать засохший известковый раствор. От такого занятия Сергей матерился сквозь зубы не переставая, а про себя вспоминал покойного Петра Валентиновича, сказавшего однажды в аналогичной ситуации, что его самая заветная мечта — въехать в этот строящийся дом на танке «Леопард-2».

Когда Бык появился в поле зрения Сергея, тот совершенно бессознательно взял лопату в руки поудобнее и подумал: «Интересно, если его ебануть по голове — полегчает или нет?» Но эксперимент не состоялся, потому что Бык издали, на подходе заговорил:

— Серый, у меня дело к тебе есть.

— Какое дело?

— Магарычёвое.

Сергей с отвращением швырнул лопату в раствор.

— Говори.

— Пойдём в будку, там поговорим.

В будке Бык молча вынул из кармана письмо и протянул его Сергею.

— На, прочти.

Сергей развернул листок.

 

Здравствуй, Володя.

Я пишу тебе из госпиталя. Мне делали операцию, и теперь я уже выздоравливаю, только всё время лежу и ходить почти не могу. Володя, меня собираются комиссовать, но для того, чтобы всё это оформить, нужен мой военный билет, а он в роте у Юсупа Палванова. Володя, мне нужен военный билет. Возьми его и передай мне как хочешь, хоть принеси, хоть пришли, это твоё дело, но если через два дня у меня не будет военного билета, я скажу следователю, что это ты в меня бросил кирпичом. Следователь до сих пор ко мне приходит и спрашивает, точно ли я сам упал или мне кто помог. Я не хочу сажать тебя в тюрьму, но мне нужен военный билет. Принеси.

С приветом,

Нияз

 

— Это какой Нияз? — поинтересовался для порядка Сергей, хотя прекрасно понял, о ком пойдёт речь.

— Садалиев, какой же ещё мудак, — со злобой в голосе ответил Бык.

— Ну почему же мудак? Сначала ты его покалечил, а потом он ещё и мудак?

— Так ты же видишь, что он пишет. Или ты мне как хочешь принеси военный билет, или сдам тебя следователю. Что, не мудак?

— Ты скажи спасибо, что он тебя сразу не сдал. Уже припухал бы…

— Ну да…

— Ладно, короче, чего тебе от меня надо?

— Серый… Лучше тебя город никто не знает. Ты знаешь, где госпиталь?

— Знаю.

— Серый… С меня литр водки. Отнеси ему этот военный, ладно? Можешь?

— Я-то могу… Только вот какого хуя я ради тебя корячиться должен?

— Да ладно, Серый, мы же с тобой полтора года вместе… Да хуй с ним, давай забудем, что там было, какие ссоры… Отнеси, а?

Сергей подумал. Бык молча сидел, заглядывая ему в глаза и ждал его слова.

— Ладно, Володя, — сказал наконец Сергей. — Я по натуре человек добродушный и мне тебя стало жалко. Поэтому я его отнесу и передам. Но ничего не забуду.

 

Сергей действительно за время работы на заводе успел прекрасно изучить город, тут Бык ему не льстил, а что самое ценное — он хорошо знал, как можно пройти практически в любую точку города, не попав при этом в руки патруля. И сейчас, шагая закоулками, проходными дворами и лишь изредка выходя в людные места, он лишний раз осознавал, что подобное знание и умение всегда в цене.

«Всё это херня, — думал он на ходу, мимолётно улыбаясь встречным девицам. — Доберусь я до этого госпиталя, передам всё, что нужно, и хрен бы с ним… Но каков Бык! Как сразу заговорил: давай, мол, всё забудем, то да сё… Как припекло в жопу горячим, так сразу же таким себе милым, прямо-таки домашним бычком заделался! Но я же ему ни хера не забуду! Залупу ему на воротник, чтоб шея не потела! И сегодняшнее его лицемерие я ему тоже когда-нибудь припомню, уж постараюсь».

Дойдя до госпиталя, Сергей увидел, что на входе стоит КПП и пропускать его на территорию никто не собирается. Впрочем, Сергей был к этому готов, а потому, ничуть не огорчившись, пошёл вдоль забора и вскоре обнаружил в нём дыру, что и требовалось доказать. Уж если где-то стоит КПП либо проходная, то закону гармонии мира и вселенского равновесия неподалёку обязательно должна быть дыра в заборе. Спустя ещё несколько минут Сергей разыскал нужный корпус, а заодно, увидев за открытой дверью висящий на вешалке белый халат, облачился в него и стал на первый взгляд неотличим от остальных работников или посетителей. В таком, мягко говоря, сомнительном виде (белый халат, надетый поверх военно-строительной робы) он спокойно, с таким видом, будто ему так и положено, прошёл мимо дежурной по этажу и, отыскав нужную палату, вошёл в неё.

Три человека, лежащие на своих койках, с интересом посмотрели на вошедшего Сергея. Четвёртая койка пустовала.

— Привет, мужики! — бодро поздоровался Сергей.

— Привет, — отозвались мужики.

— А где узбек?

— В кино пошёл.

— Вот ёбаный гусак… А нам писал, что еле ходит, что лежит всё время…

— Шланг он гофрированный, этот ваш узбек. Он тут когда на поправку пошёл, так что затеял: ссал под себя до тех пор, пока ему не сказали, что комиссуют. Как только он об этом услышал, сразу всё его недержание мочи как рукой сняло.

— Надо же, как человеку домой захотелось… Когда я только призвался, был у нас такой же артист: раз в карантине обоссался, два обоссался… Так мы ему разок пиздюлей наваляли, и тоже сразу всё прошло. А вы-то чего, не додумались?

— Додумались… Так он как только под мордой своей кулак видит, начинает визжать на весь этаж, все сбегаются, словно его убивают… Кому нужна такая радость?

— Ну что я, ребятки, могу сказать? Не повезло вам…

Приятная беседа продолжалась ещё некоторое время, затем дверь распахнулась и в палату вошёл… нет, влетел, ворвался, подобно дуновению зефира, так сказать прикованный к постели Садалиев. Увидев Сергея, он резко остановился и замер на пороге.

— Ну здравствуй, Нияз. Заходи, чего стоишь-то.

— Здравствуй, — пробормотал Садалиев, прошёл к своей койке и присел.

— Значит, комиссуют тебя?

— Комиссуют.

— А что ж ты, мудило, письма такие пишешь? Я, мол, следователю тебя сдам… Давай, вызывай следователя и говори: вот, я вас обманывал, а на самом деле всё было так-то и так-то. Говори. А ты знаешь, что следователь тебе скажет?

— Нет…

— А он тебе скажет: что ж ты, мать твою, следствие в заблуждение вводил всё это время? А давай-ка мы и тебя за это к ответственности привлечём. Давал ложные показания? Давал. Так что мыль задницу. А за дачу ложных показаний два года дают, ты об этом знаешь?

— Нет…

— Так вот знай: если хочешь поскорее домой поехать, то спокойно комиссуйся и не пизди языком больше, чем нужно. Понял?

— Понял…

— Вот тебе твой военный билет, и я пошёл.

— Спасибо…

 

Через пару недель Садалиев, уже комиссованный, появился в части. Увидев его, бредущего от КПП к роте с явным трудом и хромающего сразу на обе ноги, Сергей не мог сдержать ехидного смеха. Впрочем, о чём тут говорить — шланг остаётся верным своему хроническому шлангиту до конца. Сергей вполне резонно предположил, что теперь он решил получить инвалидность и пожизненные льготы как инвалид Советской армии. Садалиев же, увидев смеющегося Сергея, испуганно вздрогнул, подошёл к нему и сказал:

— Серый, здравствуй. Вот, меня комиссовали. Я никому ничего не сказал, как ты меня и учил. Хорошо?

— Хорошо.

— И ты никому не говори, ладно?

— Ладно, живи, — махнул рукой Сергей.

В тот же день Садалиев получил на руки оформленные документы и покинул часть навсегда. И в тот же вечер, после отбоя, Сергей, зайдя в кубрик, услышал слова Быка:

— Представляете, ребята: подходит сегодня ко мне этот ёбаный узбек и говорит: «Володя, спасибо тебе за то, что ты для меня сделал. Ты бросил в меня этот кирпич, и теперь я еду домой и не буду служить. Спасибо, Володя». И дал мне три рубля.

— Ёбаная скотина, — вздохнул Сергей, укладываясь на койку.

— Кто? — не понял Бык.

— Узбек, — ответил Сергей и добавил, поразмыслив: — Да и ты тоже.

— А я почему? — снова не понял Бык.

— Потому, что это ты довёл человека до такого скотского состояния. Потому, что если бы ты его не пиздил каждый день, то он не стал бы благодарить тебя за то, что ты его покалечил. Потому, что ты создал у себя в бригаде условия хуже, чем в зоне. Мы же всё-таки не в зоне, здесь же всё-таки армия…

— Почему? — искренне удивился Бык. — Здесь зона. Самая натуральная. И ты в зоне. И все мы в зоне. И ты, когда уволишься, можешь смело говорить, что не отслужил два года, а отсидел два года, это я тебе точно говорю, я зону нюхал.

 

*

 

Вот оно всё и разложилось по полочкам. Вот оно всё и стало ясным, как Божий день. Мы-то, наивные, считали, что идём в армию служить, что это, согласно Конституции, почётная обязанность, а что попали при этом не в нормальные войска, а в стройбат, так и это ничего, и здесь люди служат… И только потом, гораздо позже, выясняется, что не служим мы, что мы здесь сидим, что мы в зоне, и это подтверждается свидетельством человека, знающего, что такое зона, не понаслышке. Такому мнению, я думаю, можно доверять, и в комментариях оно не нуждается. И чем ближе к звонку, к концу срока, то есть к увольнению в запас, тем больше в это верится.

Эти строки я пишу в канун 23 февраля — символически, не правда ли? И мне очень хочется пожелать нашим нынешним защитникам Отечества, чтоб им служилось лучше и легче, чем нам, чтобы нынешняя Российская армия не так напоминала зону, как Советская. А иначе зачем было весь этот огород городить? Мало того, иначе об этом и писать не стоило бы, ведь такие книги, как эта, можно писать только с надеждой. С надеждой, что мир изменится, и конечно, изменится к лучшему.

А пока что мир изменяется к лучшему только на втором году службы и даже не потому, что люди переходят в категорию стариков, которым позволено многое из того, что молодым бойцам заказано, нет, в стройбате дедовщина как таковая практически отсутствует, там работает система землячеств (по крайней мере, так было в Советской армии, а сейчас, когда призывников стараются не завозить слишком далеко от родного дома, может возникнуть и дедовщина) либо, если рота комплектуется из одного призыва (такое тоже случается и такие роты называются карасёвскими), вступает в действие право кулака и в такой роте можно прожить два года королём либо точно так же все два года прожить на положении угнетённого, всяко случается. Но на втором году службы мир в любом случае меняется к лучшему прежде всего потому, что ты к нему привыкаешь и он не кажется тебе диким, а кроме того, как бы тебе ни служилось, а до увольнения уже остаётся не так уж и долго. Но военно-строительная каторжная система в любом случае верна себе, и поэтому перед самым увольнением из отслуживших свой срок бойцов напоследок стараются выжать всё, что только возможно, а уж потом уволить, и желательно — уволить попозже, заранее пообещав при этом уволить пораньше. И называется сия соковыжималка аккордной работой.

 

*

 

Старая солдатская премудрость гласит: дембель неизбежен, как крах империализма. Может быть, поэтому день приказа министра обороны об увольнении в запас военнослужащих такого-то призыва или, в просторечии, приказа на ДМБ всегда по праву считался да и считается самым большим праздником для каждого военнослужащего. Поэтому каждый нормальный человек испытывает непреодолимое желание отметить этот день соответствующим образом, то есть, грубо говоря, выпить водки за приказ. Начальство же имеет соответственное желание не допустить того, чтобы люди пили водку за свой собственный приказ, поэтому в ночь перед публикацией приказа в газетах на почве столкновения двух диаметрально противоположных интересов происходят самые различные казусы.

К этому дню, точнее, к этой ночи люди подготовились фундаментально. Было добыто изрядное количество водки, после чего, по совету многоопытного Игоря, водку спрятали в кубрике самым оригинальным образом: залили в ламповые плафоны — огромные матовые шары, висящие под потолком у всех на виду. В любом кубрике найдётся две-три негорящих лампы, и разобрать, налито в них что-нибудь или нет, невозможно. Как только водка была залита в плафоны и таким образом надёжно спрятана от посторонних глаз, Игорь исчез из роты, попросив без него не начинать. Он оказался безусловно прав — под вечер в кубрике был устроен грандиозный шмон, но водку никто не отыскал, и начальство позорно удалилось, с сомнением покачивая головами.

А после отбоя в кубрике никто не ложился спать. Все сидели на койках, травили анекдоты, говорили ни о чём — и ждали. Молодым бойцам тоже не спалось, они ворочались на койках и косились в сторону старослужащих в ожидании непонятно каких событий. Эта тягомотина продолжалась до тех пор, покуда вдруг не распахнулась дверь кубрика и вошедший Игорь не заявил: «Пора!»

Несколько человек тут же взгромоздились на табуретки и принялись аккуратно снимать заветные плафоны. Игорь же торжественно уселся на койку и вытащил из кармана несколько свежих номеров завтрашней… нет, уже сегодняшней газеты «Страж Балтики» с напечатанным на первой полосе приказом.

Протянув один из номеров ближайшему молодому бойцу, Игорь сказал:

— Читай.

Боец поднялся с койки и громко, с выражением прочёл приказ. Как только отзвучали последние слова, ему поднесли кружку водки, он по-молодецки хватил её залпом — и в кубрике прогремело «Ура!»

И вот в этот патетический момент, когда праздник только начался, когда Игорь только успел взять в свои руки наполненную до краёв кружку — первая кружка полагалась зачитавшему приказ, а вторая доставившему его в роту раньше всех — дверь кубрика открылась и в него вошли два нежданных гостя — комбат собственной персоной в сопровождении ротного.

Люди от неожиданности оцепенели, и неизвестно, чем бы закончился этот визит, если бы не Игорь. Он, не растерявшись, протянул комбату кружку водки и сказал:

— Товарищ капитан второго ранга, это вам.

Комбат от неожиданности взял кружку, понюхал налитое и выпил — сказался условный рефлекс. После этого он уже не мог, не имел морального права устраивать шум, крик и разнос с последующим наказанием зачинщиков и, сразу поняв это, просто сказал:

— Спасибо. Значит, приказ отмечаете?

— Так точно.

— А сам приказ-то уже принесли?

— Конечно.

— Покажите.

Ему протянули газету. Посмотрев на первую полосу и убедившись, что приказ действительно напечатан, комбат вернул ребятам газету и сказал:

— Ну что ж, поздравляю. Продолжайте. Только без лишнего шума, и чтоб утром все стояли на разводе как огурчики! Вопросы есть?

— Никак нет! — хором ответили бойцы, и комбат шагнул к двери.

— Товарищ капитан второго ранга, — подал голос ротный.

— Да, я слушаю вас, — обернулся к ротному комбат.

— Они же все через полчаса будут пьяными.

— Ну и что?

— Я предпочёл бы отобрать у них водку.

— Поздно, товарищ капитан третьего ранга, — последовал достойный ответ. — Нужно было искать раньше, а сейчас поздно. Впрочем, у этих орлов что-то искать бесполезно.

После этих слов комбат вышел из кубрика. Ротный последовал за ним.

— Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал! — прокомментировал события до сих пор молчавший Сергей.

Люди рассмеялись и поднесли ему кружку.

 

На следующее утро на построении перед разводом ротный объявил:

— В связи с предстоящим увольнением в запас командование роты создаёт аккордную бригаду каменщиков: получаете наряд на определённый объём работ, всё выполняете, подписываете акт сдачи-приёмки — и по домам. Сделаете за месяц — уволитесь через месяц. Сделаете за два — уволитесь через два. Вообще не сделаете — будете здесь до скончания века сидеть. Понятно, да? А теперь слушайте, кто в эту бригаду входит: Асметкин, Борисов, Калюжный, Касьянов, Ларионов, Мельниченко, Радченко. Бригадир — Касьянов. Всем аккордникам после развода подойти ко мне.

После развода ротный усадил бригаду в машину и лично вывез на объект. Когда ребята выбрались из кузова и огляделись по сторонам, всех порадовало то, что работать предстояло в очень-таки живописном месте — на отдалённом краю небольшого продолговатого острова в центре города. На этом небольшом островочке испокон веков стоял католический кафедральный собор, под стенами которого находилась могила Канта. Больше об этом острове ребята до сих пор ничего не знали.

— Ну вот, — сказал им ротный. — Здесь будет ваше последнее рабочее место. Это, чтоб вы знали, новая гребная база флота, после вас сюда привезут байдарки и прочее, а ваша задача — построить здание котельной. Вон стоит фундамент, вам нужно поставить коробку от фундамента и под крышу. Сегодня осваивайтесь, ставьте бытовку, завтра привезут кирпич и раствор. Работать можете сколько угодно, хоть до отбоя, это в ваших интересах. Но на ночь самовольно оставаться не вздумайте, а то знаю я вас. Особенно тебя, уголовник.

При этих словах Сергей иронически хмыкнул.

— В роте вас переведут на чердак, будете жить отдельно от всех. С утра можете просыпаться, завтракать и сразу же отбывать сюда. Но чтобы мне без нарушений, а то я вам такой аккорд устрою, век не забудете. Всё. Вопросы есть? Вижу, что нет. Осваивайтесь, а мне пора.

После этих слов ротный сел в машину и уехал. Ребята с интересом стали осматриваться.

— Ну что, — сказал Сергей. — Первое, что я вижу — это пару лодочек на нашем берегу, а ровно напротив через реку — магазин. Можно будет за водкой ходить.

— Правильно, — подтвердил Игорь. — А ходить за водкой будем, потому что нам, скорее всего, делать тут будет нечего.

Увидев направленные на него удивлённые взгляды, Игорь пояснил:

— Вот вы по два года прослужили, а в организации производства так ни хуя и не поняли. Объясняю: с чего начинается стройка? Правильно, со строительства сортира. А ещё с чего? С подъездных путей. А теперь посмотрите, по какой дороге нас сюда привезли. Видите — узенькая глинистая дорожка, с одной стороны откос вверх уходит на метр-полтора, с другой стороны наоборот — откос вниз и река. Так что кирпич и раствор будут нам возить до первого дождя, а дальше пиздец — ничего не проедет. Вертолёт с кирпичом нам никто не пошлёт. А дожди вот-вот начнутся. Так что будем мы тут сидеть и прохлаждаться, за водочкой на лодочке плавать, а потом уволимся, ни хуя не построив.

В ответ на сие рассуждение прозвучал резонный вопрос:

— А кто же нас уволит, если мы ни хуя не построим?

— Командование части, — последовал не менее резонный ответ. — Нам будет нужно ткнуть их носом в раскисшую после дождей дорогу и объяснить, что из воздуха котельные не возводятся, а по этой дороге ничего не подвезёшь. Но только эти объяснения мы отложим на потом, когда пройдёт время, когда пора будет увольняться, иначе перекинут нас хоть с завтрашнего дня на другой объект и будем там въёбывать как негры. Оно нам надо?

С этим было сложно не согласиться.

 

В роте бригаду перевели в отдельное помещение — на жилой чердак. Ребята служили не где-нибудь, а в Кёнигсберге, и часть их располагалась в старых, ещё немецких казармах. Ходили непроверенные слухи, что когда-то именно здесь стояла танковая дивизия «Великая Германия», не речь идёт не об этом. Речь идёт о том, что в старых немецких зданиях, построенных по традиционной европейской архитектуре, были острые крыши и просторные жилые чердаки. И на том чердаке, куда переселили ребят, был достаточно большой и вместительный кубрик и — позабытая роскошь — бильярдный стол с полным игровым комплектом.

В первое же утро все были потрясены — на чердак, куда не доносились ни вопли пугала, ни крики дневального «Рота, подъём!» на побудку лично явился старшина и не стал устраивать привычных подъёмных криков и воплей, а подходил к каждому из ребят персонально и тихим, вежливым голосом говорил: «Сергей Владимирович, вставайте, завтрак подан… Игорь Борисович, вставайте, завтрак подан… Вячеслав Иванович…» — и так всех поимённо. При этом он говорил чистую правду: рота уже успела сбегать на зарядку, пройти утренний осмотр и ребята могли, застелив постели, сразу идти на камбуз.

— Надо же, — изумились ребята хором. — Первый раз за всю службу сам старшина нам человеческую побудку устроил!

Старшина услышал эти слова и ответил:

— А вы, ребятки, этого достойны. За свои два года вы человеческую побудку заслужили. Тем более, вы теперь почти что гражданские люди, так что привыкайте.

 

Прошла пара-тройка дней, и вся бригада убедилась в том, что Игорь был прав. Начались знаменитые калининградские дожди, и первая же машина кирпича благополучно ушла в реку. Может быть, сама машина ещё и прошла бы по этой тропке, но какой-то умник распорядился выслать ЗИЛ с прицепом, и прицеп, естественно, не прошёл.

— Но пасаран! — хором завопила бригада к безмерной ярости вынырнувшего водителя.

Через полдня на место аварии прибыла комиссия. Они долго ходили по бережку, с задумчивым видом смотрели на торчащий из воды верх кабины, затем предложили ребятам выгрузить кирпич из реки, на что бригада ответила:

— Спасибо, сейчас не май месяц и мы не водолазы. Перед увольнением подыхать от воспаления лёгких никто не собирается.

В этом они, конечно же, были правы и никто не упрекнул бы их ни в чём.

С этого дня объект на острове стал пользоваться дурной славой среди водителей. Многие попросту отказывались что-либо туда везти, хотя находились и мастера своего дела, одиночки-безумцы, которые умудрялись проехать по этой размытой полоске, которую и дорогой-то назвать было нельзя. Таких встречали аплодисментами. Но поскольку этих асов было мало, а в основном сюда ехали с большой неохотой, то в скором времени ребята действительно привели в порядок одну из лодочек и начали плавать за водкой — а что делать, когда больше нечего делать? Вскоре до ребят дошли сведения о том, что где-то там, на высоком уровне решается вопрос, что делать с этим объектом и стоит ли продолжать на нём работу без нормальных подъездных путей. Отсюда вытекал другой вопрос: если работу сворачивать, то что делать с бригадой аккордников? Короче говоря, кругом царил бардак. Сама же бригада в это время всё чаще и чаще предавалась на объекте пьянству и откровенному, хоть и вынужденному безделью, и выжидала, чем всё это закончится. Ребята по большому счёту понимали, что под конец службы им немного повезло: другие аккордники пахали так, что от них пух и перья летели, лишь бы поскорее отработать свой наряд, а их к тому же ещё и погоняли, что не удивительно, ибо аккордникам как правило доставались самые горящие участки. Здесь же благодаря чьему-то недомыслию царили тишь да гладь.

И вот однажды, в очередной раз разжившись деньгами, ребята очень крепко напились, напились до такой степени, что из семи человек шестеро свалилось с ног. Седьмой остался на ногах только потому, что был непьющим. Это был феномен среди военных строителей: мало того, что он не пил, он ещё и не курил и не ругался матом, причём по религиозным убеждениям. Но самым удивительным было то, что он заявил об этом открыто, с самых первых дней службы. Впрочем, это уже отдельная тема для рассказа.

Так вот: всё началось с того, что этот человек отказался принимать присягу. В глазах всех окружающих это было не просто из ряда вон выходящим событием, это было чуть ли не преступлением! Это же охренеть можно было — когда все построились для принятия присяги и лейтенант, командир учебной роты, приготовился зачитывать её текст, человек вышел из строя и во весь голос заявил: «Рядовой Павел Калюжный присягу принимать отказывается!» Начальник штаба тут же увёл рядового Павла Калюжного в свой кабинет, где тот объяснил, что не будет принимать присягу по религиозным соображениям: он, мол, является евангельским христианином-баптистом и по своим убеждениям не имеет права брать в руки оружие. При этом он готов честно нести службу и подчиняться начальству, потому что это входит в каноны его веры, но принимать присягу ему нельзя, потому что тогда, если командиры потребуют от него взять в руки оружие, он не сможет не подчиниться, а это противоречит его религиозным канонам. Если же он не примет присягу, то никто ему оружие и не даст, что его вполне устраивает. В те времена, во времена коммунистической партии и воинствующего атеизма, этого никто не понимал, это было дико для всех. Начальник штаба выслушал его, всё больше и больше охреневая, потом надолго задумался и в конце концов пришёл к типично советскому соломонову решению: он разрешил рядовому Калюжному официально не принимать присягу, но нигде этого разрешения не зафиксировал, а в военном билете сделал фиктивную запись о принятии присяги. Этим он, бесспорно, убил всех возможных зайцев: совесть рядового Калюжного была спокойна, он не нарушил своих моральных запретов, совесть начальника штаба тоже была спокойна, у него по документации присяга была принята всеми без исключения, ну а что касается того, что не принявший присягу человек мог отказаться взять оружие в руки — так какое может быть оружие в стройбате? Ему могли дать оружие только в случае войны, но в таком случае за отказ расстреляли бы без разбора, потому что война, и никто ни о чём бы не догадался. Паша же Калюжный не вдавался в такие тонкости, а спокойно себе служил, делал то, что и все, никому не прекословил, ни с кем не конфликтовал, и свято соблюдал свои нравственные заповеди — не пил, не курил, не ругался. Поэтому всегда, когда бригада уходила с объекта в самоход либо на поиски водки, либо на левую работу, Паша оставался на дежурстве и люди знали, что если вдруг на объект нагрянет начальство, то там непременно будет Паша, трезвый, благообразный и внушающий доверие Паша, который предоставит начальству какую-нибудь уважительную причину отсутствия остальных, и все останутся довольны друг другом.

Итак, бригада напилась до такой степени, что шестеро свалилось с ног, а непьющий Паша спокойно сидел и ждал, покуда они все не протрезвеют. Ребята же начали приходить в себя лишь к утру. Первым открыл глаза, естественно, бригадир.

— Который час? — спросил он у Паши умирающим голосом.

— Уже утро, — ответил ему Паша.

— Вот блядь… — пробормотал Игорь. — Опохмелиться-то есть?

С этими словами он открыл дверь будки, выглянул на улицу и… даже спина его выразила непередаваемое изумление.

— Мужики, вставайте! — вскричал он благим матом.

Люди недовольно зашевелились.

— Игорёк, ты охуел, так кричать? — произнёс полусонный Сергей.

— Вставай, Серый, сейчас сам охуеешь!

Сергей с трудом воздвигнулся на ноги, выглянул из будки — и ошарашенно произнёс:

— Еби твою мать… Ребята, мы попали.

 

Они действительно попали, но попали весьма удачно. Им на выручку пришёл уже не советский бардак, а самый настоящий форс-мажор, стихийное бедствие. Из будки ребята увидели разлившуюся реку и волны, плещущие буквально у порога.

Осенние наводнения — обычное дело на Балтике. Ими всегда славился Петербург, но и жителей Кенигсберга этим тоже не удивить. Маленькая по сравнению с Невой речушка Преголь иной раз по осени разливается так, что эти разливы ничуть не уступают по своим масштабам знаменитым невским наводнениям. Конечно, это бывает гораздо реже, но попавшим в разгул стихий от этого ничуть не легче.

Изумлённые ребята, первый раз в жизни увидевшие своими глазами подобное явление, сидели у порога будки и смотрели во все глаза на воду, плещущую под парапетом на противоположном берегу, а иногда и перехлёстывающую через него. Гребная база, где работала бригада, находилась на более низкой части острова, и её затопило в первую очередь. Спасибо, что у ребят хватило ума поставить свою будку на возвышенности, и поэтому их ночью никуда не унесло. А то ведь всяко могло случиться… Лишь теперь, задним числом, ребята начинали это осознавать и им, скажем честно, было слегка не по себе.

От созерцания и размышлений их отвлёк автомобильный гудок. Обернувшись в сторону сигнала, они увидели изрядно потешившее их зрелище: метрах в трёхстах от будки на высокой незалитой части острова почти у кромки воды стояла машина, а возле неё чуть ли не подпрыгивал от возбуждения их взводный, издали очень напоминавший отца Фёдора из «Двенадцати стульев», не могущего слезть со скалы.

— Ну что, мужики, — сказал Игорь. — Лодки у нас сохранились, съезжу-ка я к нему, потолкую о делах наших скорбных…

Действительно, лодки у ребят сохранились, так как их изначально было не к чему привязать на берегу, поэтому их вытаскивали и привязывали к дереву возле будки. Игорь отвязал лодку, вооружился веслом и поплыл. Ребята с любопытством наблюдали, как он подгрёб к взводному и, судя по жестикуляции, о чём-то с ним спорит.

Вернувшись обратно, Игорь сообщил:

— Мужики, мы живём. Я убедил этого долбоёба, что мы никак не можем добраться на сушу, что лодка у нас только одна, да и та больше одного человека не поднимает, так что мы всей бригадой остаёмся здесь до конца наводнения. Этот кретин всё пытался вопить, что мы должны немедленно вернуться в часть, но я ему таки доказал, что ни хуя из этого не получится, хоть ты ори тут, хоть не ори. У нас стихийное бедствие. Если бы криком строили, один ишак целый город построил бы… В общем, сегодня он снимет нас с довольствия и привезёт сухой паёк. Кстати, Паша, тебе отдельная благодарность за то, что ты в будке печку сложил, она нам теперь очень даже пригодится. А сейчас давайте сделаем вот что: Славик, ты у нас хоть и маленький, но батыр, лапы у тебя здоровые, садись в лодку и греби на тот берег за пойлом. Закуску нам взводный привезёт.

Действительно, по такому сильному ветру и волне до того берега и обратно мог догрести только Славик с его руками забойщика и невероятной физической силой. Он молча пожал плечами, отвязал лодку и погрёб одним веслом через Преголь. Вся бригада молча, но с явным интересом наблюдала за ним. Когда Славик причалил точно напротив стоявшего на набережной гастронома, привязал лодочку и зашёл в магазин, ребята облегчённо вздохнули. Второй облегчённый вздох прозвучал, когда Славик вынес несколько сеток с водкой, забросил их в лодку и благополучно отчалил. Но когда на середине реки лодочку начало захлёстывать поднявшейся волной, все поневоле затаили дыхание и с трепетом смотрели на то, как Славик разворачивает лодку против волны, не даёт ей перевернуться, выравнивает курс и постепенно выгребает к берегу.

Когда он наконец причалил и увидел лица ребят, на его лице появилась неловкая улыбка и он тихо и как-то застенчиво сказал:

— Ну чего вы переживаете, всё в порядке.

— Ну да, — намеренно грубовато ответил кто-то из ребят. — А если бы ты перевернулся, вся водка утонула бы к херам!

В ответ Славик молча улыбнулся шутке, хотя прекрасно понимал, что в каждой шутке есть доля шутки.

Ближе к обеду снова приехал взводный с сухим пайком. Когда ребята увидели, чем взводный для них разжился, его тут же заочно зауважали. Как и любой прапорщик, он был неимоверно туп, но пронырлив. Он привёз всё, что было нужно для нормальной жизни, начиная от хлеба и заканчивая сырым мясом, салом, крупами и даже сухофруктами.

— Мужики, живём! — сказали мужики.

И они провели несколько дней словно на загородном пикнике — посреди реки, с лодкой и водкой, разве что рыбу не ловили, поскольку нечем было. Непьющий Паша умел очень хорошо готовить, поэтому закуской люди были обеспечены в любой момент. Единственное, что их всё-таки смущало — это торчащие неподалёку из воды стены недостроенной котельной, но в конце концов все окончательно решили, что работа стоит не по их вине, а посему им всё-таки полагается скостить срок, и довольствовались тем, что имели на текущий момент. При этом грех не подчеркнуть, что все они были совсем юными и потому весьма невежественными от недостатка образования. Они понятия не имели о принципах солипсизма, но каждый раз, отворачиваясь от недостроенных стен и наливая очередной стакан, успешно применяли их на практике, разве что называли это по-другому.

В конце концов наступил день, когда ребята заметили, что вода заметно отступила от будки, и по этому поводу тут же было собрано производственное совещание без протокола. Было оно недолгим. Бригадир Игорь Касьянов в своём выступлении сообщил всем, что наводнение заканчивается и очевидно завтра уже придётся возвращаться в часть, а поэтому сегодня он своей бригадирской властью объявляет заключительную грандиозную пьянку с последующей прогулкой по городу, поскольку к вечеру уже явно можно будет пройти к мосту, ведущему на Московский проспект, почти не замочив ног. Возражений не последовало.

Весь день ребята допивали остатки запасов, оставляя только самое необходимое количество на опохмелку, а в конце дня, оставив Пашу на дежурстве со строгим наказом дожидаться их возвращения, отправились на променад. Игорь не ошибся — вода упала настолько, что ребята прошли к мосту, хлебнули ещё по глотку и пошли было на другой берег, но вот тут-то и выяснилось, что они, как это часто и бывает, не рассчитали нужное количество спиртного. Впрочем нет, они его, конечно, рассчитали чисто по русским нормативам, исходя из того, что норма — это пока глаза видят, но что поделать — молодые, малоопытные! — в расчёт вкралась какая-то непредсказуемая ошибка. Причём, как это ни странно, обычно неправильный расчёт оборачивается тем, что водки оказывается мало, здесь же её наоборот оказалось много. Много настолько, что как только ребята перешли мост и оказались на вожделенном Московском проспекте, у Игоря подкосились ноги и он как-то резко и неожиданно прилёг отдохнуть. Его честно попытались поднять, но тут же выяснилось, что не такое это лёгкое дело — Игорь пугающе отяжелел и при этом оказался не в состоянии помочь своим товарищам ни единым телодвижением — он только бессмысленно смотрел в небо прозрачными голубыми глазами.

Его уже почти подняли, ещё немного, и он может быть пришёл бы в себя, но — беда не приходит одна. В тот момент, когда тело бригадира уже в вертикальном положении прислонили к перилам моста, прямо напротив бригады остановилась зебра, и из её кузова выскочил даже не патруль, а весь — поголовно — комендантский взвод, который по случайности проезжал мимо в полном составе. Такого не бывает, но это случилось.

Естественно, Игорь стал первой их добычей. Вместе с ним схватили ещё троих растерявшихся. Да-да, как это ни прискорбно, но только два человека вовремя отреагировали на происходящее и по крайней мере попытались убежать.

Хорошо знавший город Сергей бежал какими-то звериными тропами. Если бы его через полчаса выпустили на это же место и попросили повторить свой путь, он вряд ли бы сумел это сделать. Но сейчас он просто профессионально убегал в нужном направлении, совершенно безошибочно ныряя в проходные дворы, проходные подъезды и дыры в заборах. По пятам за ним мчался его землячок Валерчик. Чуть поодаль слышался топот догонявших их патрульных. Да-да, как это ни прискорбно, но патруль был более трезв, более свеж, поэтому на его стороне были все преимущества. Плюс к тому они были просто обязаны догнать ребят. Служба такая…

В конце концов, когда уже стало ясно, что ребят вот-вот догонят, Валерчик крикнул Сергею на бегу:

— Серый… Давай, беги на остров, предупреди Пашу… Там сидите!

— А ты? — крикнул Сергей в ответ.

— А я здесь, — ответил Валерчик и резко остановился.

Отбежав метров на сто, Сергей обернулся — и увидел незабвенную картину. Валерчик, огромный парень двухметрового роста, худой, но очень жилистый, стоял в окружении шести человек, размахивая руками и ногами, и никого не подпускал к себе ближе, чем на длину вытянутой ноги. Лишь позже, когда к тем шестерым подбежало подкрепление, Валерчика удалось скрутить и утихомирить. Сергей же, единственный из всех, под шумок ушёл.

Добравшись до объекта, он рассказал обо всём Паше, выпил ещё полкружки — и сон сморил богатыря. Разбудил его крик взводного, настолько нечленораздельный, что даже мат в нём звучал как-то невыразительно, и поэтому Сергей поначалу даже не понял, что взводный хочет этим сказать. Лишь несколько минут спустя, ориентируясь в основном не на мат, а на междуматия, Сергей уразумел, что вся бригада кроме них с Пашей находится на губе, а командование, естественно, в ярости. Сергей так и не понял, о каком командовании идёт речь — ротном или батальонном, но уточнять не стал, ему это было без разницы.

Взводный излагал всё это, крутя головой, брызгая слюной и самозабвенно зажмурив глаза, точно тетерев. Когда запас его ругательств наконец-то иссяк, он открыл глаза и увидел, что Сергей, лёжа на расстеленном бушлате, иронически наблюдает за ним сквозь полуприкрытые веки — и снова взорвался.

— Ну а ты, уголовник, какого хуя валяешься здесь как проститутка? Командир взвода за ним приехал, а он даже не встанет его поприветствовать, оборзел совсем! А ну, вставай и бегом в часть! Бегом, не хуй здесь валяться!

— Бегом сам бегать будешь, — пробурчал Сергей и обернулся к Паше: — Который час?

— Десять, — ответил Паша.

— Ну, раз уже десять, то никуда я бегом не побегу, — заявил Сергей взводному и тут же, не дожидаясь новых криков, пояснил: — В части завтрак уже прошёл? Прошёл. А я жрать хочу и до обеда голодать не намерен. Пашенька, у нас есть завтрак?

— Всё готово, всё нарезано, осталось только быстренько поджарить, — ответил Паша, после чего поставил на печку алюминиевую миску, плеснул в неё подсолнечного масла и высыпал туда заранее нарезанные мясо и луковичку. Взводный понял, что не сможет вынудить ребят отказаться от законного завтрака, сел на скамеечку и принялся демонстративно ждать, то и дело поглядывая на часы.

— Позавтракаете с нами? — спросил Сергей, принимая из рук Паши миску с завтраком.

— Нет, я сыт, — буркнул взводный.

— Значит, и пить не станете, — резюмировал Сергей, после чего достал из-за печки остаток водки, вылил его в кружку и выпил залпом так быстро, что взводный даже не успел на это отреагировать и только когда Сергей поставил пустую кружку на стол и сказал Паше спасибо, у него заработало позднее зажигание.

— Борисов! Уголовник! Сколько можно? Он ещё набрался наглости водку пить при мне! Всё, хватит, нет больше моего терпения — вставай и бегом в часть!

— Ни в коем случае, — спокойно отозвался Сергей. — Уж теперь-то, не закусив, я точно никуда не поеду.

Волей-неволей взводный дождался завершения трапезы, после чего они наконец поехали. Ротный поджидал Сергея с Пашей прямо на КПП. Мгновенно оценив намётанным глазом состояние Сергея по его внешнему виду, он распорядился:

— Этого уголовника — под арест. А этот… святоша… всё видел и молчал. Его — туда же.

 

На гарнизонной гауптвахте бригаду разбросали по разным камерам, и в результате все арестованные в первый же день узнали в подробностях из первых уст, за что посадили бригаду аккордников — и все без исключения смотрели на них с безмерным уважением. Бригада же, даже находясь в разных камерах, дружно как один отказывалась от всех и всяческих работ и уж тем более от строевой подготовки, мотивируя свой отказ тем, что они фактически уже гражданские люди, и им не положено. Когда кто-то из охранников попытался возмутиться, его подняли на смех со словами: «А ты чего здесь пыжишься? Что ты хочешь из себя показать? Нам прекрасно известно, на что вы способны — шесть матросов комендантского взвода не могли связать одного пьяного военного строителя! А если бы нас там полроты было?» Когда же одного из ребят попытались вытащить в коридор и поговорить с ним прикладами, все остальные подняли такой грохот в двери, что на шум сбежалось всё начальство, и с тех пор бригаду никто не трогал. Они отсидели положенный срок, не выходя за пороги своих камер, освободились, получили на руки документы и справки об освобождении — и намеренно громко, с шутками и смехом, вышли за ворота. Навсегда.

 

Прибыв в роту, Сергей первым делом зашёл в шхеру и забрал там накопившиеся письма для всей бригады. Поднявшись на чердак, он раздал письма ребятам и прилёг было подремать, но заснуть ему не удалось — ошарашенный крик Игоря поднял на ноги всех.

— Ребята! Ну ни хуя себе, какие новости! Слушайте! Все слушайте, это охуеть! — и прочёл вслух отрывок из письма:

 

…Приходил на днях Валера Синицкий, расспрашивал, как вы там служите, скоро ли вам домой. А он уже вернулся. Его очень тяжело ранило в Афганистане, но он об этом не рассказывает. Он долго пролежал в госпитале, за два месяца потерял двадцать шесть килограммов веса, стал высоким и стройным. Его комиссовали и представили к награде.

 

— Вот это да! — только и произнёс Сергей, услыхав такую новость. — А мы-то с тобой его ещё когда поминали… Тысячу лет теперь проживёт…

— И правильно сделает, — отозвался Игорь и после паузы задумчиво добавил: — Ну что, ребята, Сеня вон, слыхали, уже вернулся. Пора и нам домой.

 

*

 

Ну вот и всё. Уж если люди так уверенно говорят, что пора домой, значит действительно пора, значит срок отбыт и служба закончена. И закончена вполне благополучно — все живы, все или почти все здоровы, никого не убили, никто не повесился, а если чего нехорошее и произошло — что ж, дело обычное, с каждым может случиться. Но как бы то ни было, служба закончена, и после таких слов держать людей в войсках нет никакого резона — мысленно они уже в дороге и остановить их могут только танки, да и то ненадолго. Я не шучу — ведь что такое танк для солдата, возвращающегося домой? Мелкая, пустячная преграда, которую он способен, отмахнувшись, отбросить в сторону, словно пустую картонную коробку, и не заметить, что на дороге стоял какой-то танк. Что ему до того — у него заботы поважнее.

Но опять же, не о танках идёт речь. Служба закончена. А раз так, то и мне больше не о чем говорить, пора поставить точку, отложить в сторону утомлённое перо и выпить стакан водки за завершение работы, и скорее всего, не один. Но я не могу не вспомнить здесь ещё одну старую армейскую премудрость: самое лучшее воспоминание о службе — дорога домой. И я буду неправ не только перед читателем, но и перед самим собой, если не расскажу, как же герой этой саги после всех своих армейских передряг добирался домой, что он при этом делал, что чувствовал, о чём думал… да мало ли что можно сказать по этому поводу — событие-то не из обыденных. Ради этого два года и служат. Отбывают безвинную каторгу. Держат в руках оружие. Или не держат. Или не оружие. Или… за два года можно успеть подержать в руках что угодно, всё равно армейские навыки в основном вскоре забываются и в будущем от них мало толку. Впрочем, навыки военного строителя — это отдельная история, они-то как раз могут пригодиться и в мирной жизни.

Но мирная жизнь — это отдельная тема, которой здесь я касаться не намерен. А сейчас, в завершение этой саги, можно сказать только одно: служба подошла к концу. Время сеять, время убирать злаки. Время служить и время возвращаться. Рассказ мой подходит к финалу. Наступает последнее действие, люди переживают последние минуты службы и проходят её последние испытания и унижения. Как это ни прискорбно, но армия есть армия, там зачастую даже людей, отдавших Родине без остатка все положенное и неположенное, толком домой проводить не могут. А ведь могли бы хоть спасибо сказать… Я уж не прошу подать пальто, к этому нынешние офицеры не приучены… Итак, последний акт. Занавес, туш, пошёл!..

.

*

 

Наутро после возвращения бригады из-под ареста ротный лично пришёл к ним на подъём. Поздоровавшись с ребятами, он присел на краешек кровати и спросил:

— Ну как, отсидели напоследок? Понравилось?

— Не то, чтобы сильно понравилось, — ответил за всех Игорь, — но было терпимо.

— И что же, по-вашему, мне теперь с вами делать?

— Увольнять, — сказала бригада в один голос.

— Как увольнять? — искренне удивился ротный. — Они, значит, аккордную работу не выполнили, вместо этого поголовно пьянствовали и распиздяйствовали, организованно ушли в самоволку, подрались с комендантским взводом, сели всей бригадой на гауптвахту — а теперь их ещё и увольнять? Как это у вас так получается?

— Товарищ капитан третьего ранга, — сказал за всех Игорь. — В принципе, всё очень просто. Это не мы прораспиздяйствовали объект, а те, кто в управлении или где-то там ещё занимался его проектированием. Вам же прекрасно известно, как нам подвозили кирпич и раствор, по какой дороге, вы сами видели машину в реке. А дальше что было? А дальше мы сидели как мудаки и ждали распоряжений. Если бы нас тут же перевели на другой объект с нормальным снабжением, мы его уже давно построили бы. А тут нам иногда что-то привозили, мы это всё быстренько вырабатывали и ждали, что же дальше будет. Так что это не распиздяйство, это вынужденный простой, в котором мы не виноваты. А потом вообще пиздец наступил — стихийное бедствие. Мы выжили, никто из нас не утонул — это уже хорошо. Говорите, водку пили? Да, пили. А что было делать, когда кругом вода и ни одной тебе сухой дощечки? Когда мы все дрова по полдня на печке подсушивали? Если бы мы ещё и не пили — то лежали бы сейчас всей бригадой в госпитале с воспалением лёгких, а вас вызвали бы в то же самое управление и спросили: а почему это у вас вся бригада госпитализирована? А садитесь-ка за стол и пишите объяснительную. И что бы вы там написали? Бригаде пиздец, да? А так всё в порядке, мы все живы и здоровы. Ну а что касается драки с патрулём… Так ведь нужно же было нам, из наводнения выбравшись, твёрдую землю под ногами ощутить! Вот мы и пошли её ощущать. А патрульные — так они сами к нам драться полезли, мы их первыми не трогали, а нас за это ещё и посадили. Совсем хорошо. Ну и кто в этом виноват? Было бы всё нормально — сделали бы мы этот наряд и уволились. А так — мы ни в чём не виноваты и по справедливости нас уже увольнять пора.

— Ишь как лихо рассуждаешь… — произнёс ротный в ответ. — Это твоё личное мнение?

— Это мнение всей бригады как трудового коллектива.

— Ну что мне с вами такими грамотными делать… — задумчиво пробормотал ротный, окидывая ребят взглядом и задерживая его на Сергее. — Ну а ты, уголовник, что молчишь? Всегда такой разговорчивый был, а тут…

— А мне добавить нечего, — ответил Сергей. — Игорь у нас бригадир, глас народа или как это там… рупор эпохи, он всё сказал, а я соблюдаю субординацию.

— Субординацию он соблюдает, — ехидно усмехнулся ротный. — Знаем мы твою субординацию. Я хорошо помню, как ты её соблюдал, когда у меня в кабинете опохмелялся. Думаешь, я об этом забыл?

— Думаю, что нет, — честно ответил Сергей. — Такие подвиги не забываются.

— «По-одвиги», — передразнил его ротный. — Герой хуев. Ну ладно, мы с тобой об этом ещё поговорим, а пока вот что я вам скажу: я тут подумал и решил, что в общем-то вы правы и вас нужно увольнять от греха подальше, надоели вы мне все.

В кубрике грянуло ура.

— Потом, потом орать будете, а сейчас давайте-ка становитесь в очередь.

С этими словами ротный вынул из кармана пачку уже заполненных обходных листов. Выдав каждому его лист, он посмотрел на последнего оставшегося с пустыми руками Сергея и спросил его:

— И ты, уголовник, домой хочешь?

— Ну а как вы считаете, товарищ капитан третьего ранга?

— А вот с тобой мы, наверное, повременим. Уж слишком ты служил хорошо, просто сил нет с тобой расставаться. Ты помнишь моё обещание? Помнишь, как я говорил тебе при всех, что ты у меня за всё своё распиздяйство выйдешь за ворота части ровно за пять минут до Нового года?

— Помню.

— Ну вот… Собирайся, завтра поедешь на гауптвахту.

Говоря эти слова, ротный внимательно всматривался Сергею в лицо, явно интересуясь его реакцией на этакий поворот событий. Но Сергей даже не дрогнул лицом. Он с показным безразличием пожал плечами и ответил:

— Как хотите. Я могу и на губу. Я всегда говорил, что и там в почёте буду. Но подумайте, товарищ капитан третьего ранга: каждый раз после пяти суток ареста я буду возвращаться, встречаться с вами и говорить всяческие слова, отнюдь не способствующие укреплению вашего авторитета. А в роту к тому времени уже молодые придут. Они всё это будут слышать и на ус мотать. Оно вам надо?

Ротный хмыкнул и ненадолго призадумался.

— Что-то у меня настроение сегодня хорошее… — проговорил он после размышлений. — Ну, хуй с тобой. Говори: на бильярде играешь?

— Немного есть.

— Пойдём, сыграем. Выиграешь — получаешь обходной. Проиграешь — завтра на губу.

Они подошли к столу, где кто-то моментально выставил шары, Сергей взял в руки кий, разбил пирамидку и партия началась. Сергей не мог назвать себя хорошим игроком, но ротный, к счастью, тоже был не из профессионалов. Игра шла примерно на равных, с переменным успехом, но у Сергея было очень сильное преимущество — стимул. Поэтому он приложил все усилия и у него получались даже такие удары, которые раньше и во сне ему не снились. В итоге он выиграл партию, к восхищению всей бригады.

— Ну кто же одной партией ограничивается? — спросил его ротный. — По турнирным правилам полагается играть ещё.

Вторую партию Сергей проиграл. Бригада посмотрела на него сочувствующими взглядами, но ротный азартно заявил:

— Не расслабляйся, Борисов! Играем последнюю, контровую.

Где ж там Сергею было расслабляться, тем более за него болела вся бригада! Последняя партия была долгой и упорной, и когда при счёте 7:7 Сергей таки закатил в лузу последний, восьмой шар, окружающие зааплодировали. Ротный пожал ему руку и сказал:

— Молодец. Выиграл свободу — получай.

С этими словами он достал из кармана обходной, расписался в нём за себя, за старшину, за взводного — и вручил его Сергею.

Нужно заметить, что Сергей так и не понял, играл ротный с ним в полную силу или намеренно дал ему выиграть. Всё могло быть…

 

Спустя полчаса вся бригада уже была в штабе, и Игорь стучал в двери комбата.

— Разрешите?.. Товарищ капитан второго ранга, бригада военных строителей прибыла для получения подписи на обходных листах. Бригадир рядовой Касьянов.

— Заходите-заходите… Ну, здравствуйте, распиздяйчики! Вы, конечно, предпочли бы сказать «до свидания», правда? И больше никогда меня не видеть, ничего обо мне не слышать и никогда меня не вспоминать? Да чего уж там… Мне-то, конечно, всё равно, будете вы вспоминать меня или нет, но вообще-то… Знаете, не такие уж мы и звери. Просто с вами по-другому нельзя. Сейчас вы этого не понимаете, молоды ещё, но потом когда-нибудь кто-нибудь из вас вспомнит вашего комбата тёплым словом и скажет: «Прав был товарищ капитан второго ранга, нельзя было по-другому». А я хорошо помню, как отправлял вас в первый раз на гауптвахту за пьянку в моём кабинете: тебя, Касьянов, тебя, Борисов, и Синицкого. Я помню, какими вы тогда были: молодые совсем, глупые, дурь из вас пёрла во все стороны… А сейчас — совсем другими людьми стали, теперь вы гораздо умнее и опытнее, и вам армия явно на пользу пошла. А если бы вас тогда не наказывали из-за каждой мелочи, то потом пришлось бы один раз наказать по-крупному, и были бы вы все в тюрьме. Да ладно, вы — это ещё полбеды, а вот все эти кавказцы да азиаты… Они ведь тоже далеко не все такие кретины, как те, что у нас служат, но тех, кто более-менее цивилизован и развит, отправляют в нормальные войска, а к нам приходят такие отбросы, что смотришь на них и ужасаешься — да как такое уёбище вообще могло на свет белый народиться! И вот с ними нужно только так, другого языка и обращения они не понимают. Само собой, это отражается на всех. Потому мы и стараемся сделать так, чтобы все вы были как можно больше заняты работой. Любой работой, она может быть никому и на хер не нужна, но важно, чтобы вы были заняты работой, тогда есть какая-то гарантия, что вы хотя бы в это время не натворите никаких глупостей. И вот теперь вы увольняетесь, а мне предстоит и дальше мучиться с подобными личностями и приводить их в человеческий вид. Вы своё отсидели, а мне пожизненно здесь сидеть. Так что, ребятки, не держите зла на своих командиров, никто не знает, кому из нас хуже… Да ладно, хрен с ним, давайте ваши обходные. Я желаю, чтобы дома у вас всё было хорошо. Вы понимаете, о чём я говорю?

— Так точно, понимаем.

— Да при чём здесь «так точно»? Скажите просто: да, понимаем, спасибо вам, Николай Тимофеевич, и мне больше ничего не нужно… Ладно, ребята, вот вам моя подпись, и будьте вы все здоровы. Не поминайте…

И комбат — впервые за всю службу — пожал каждому руку и проводил ребят до дверей кабинета. И Сергей, выйдя за порог, внезапно задумался — а вдруг он и в самом деле был в чём-то прав?

 

Дальнейший обход занял весь день — везде, где только возможно и где невозможно, приходилось получать подпись о том, что ты нигде и никому ничего не должен, а это ужасно муторное занятие. Утешало только то, что это последние твои действия в вооружённых силах, что ещё чуть-чуть — и ты станешь абсолютно свободным человеком. С этой мыслью ребята мотались по части как очумелые и к концу дня успели поставить почти все необходимые подписи, но, увы, почти.

Когда в конце дня ребята ворвались в штаб, чтобы свершить самое последнее действие — получить расчёт в бухгалтерии, единственном месте, где не они кому-то, а им что-то были должны, то наткнулись на главного бухгалтера части, дородную женщину бальзаковских лет, которая, запирая двери на ключ, строго сказала:

— Вы что, раньше явиться не могли? У меня рабочий день кончился, и тратить на вас своё личное время я не собираюсь. Приходите завтра.

Лишь только тогда, когда она ушла окончательно, когда её шаги затихли на лестнице и за её спиной захлопнулась подъездная дверь, ребята сообразили, что нынче на календаре только пятница и пресловутое завтра состоится не раньше, чем в понедельник, так что им предстоит бездарно просидеть в четырёх стенах на чердаке целых двое суток — субботу и воскресенье. Боже мой, кто бы только слышал, что они говорили по этому поводу! Если бы все проклятия могли сбываться и сбываться буквально, то одному Богу известно, каким количеством гениталий поросла бы эта бездушная женщина, у которой, наверное, дети в армии не бывали и в тюрьме не сидели, и поэтому она не понимает, не дано ей понять, что такое пробыть здесь, уже фактически став свободным, лишних двое суток. Сергею же со товарищи довелось познать это на собственной шкуре. Двое суток, почти не переставая, ребята ходили по кубрику из угла в угол, от стены к стене, наматывая не то что километры — десятки километров. Поначалу они честно пытались хоть как-то развлечься, но бильярд быстро надоел, а разговоры, истории и анекдоты… что нового можно сказать человеку, бок о бок с которым ты провёл два года? Анекдот номер шестьдесят пять? Простите, не смешно! Терпеть не могу пошлых шуток! Затем они пытались спать — но как назло сна не было ни у кого ни в едином глазу. И в конце концов в ход пошёл старый испытанный тюремный приём — монотонное хождение из угла в угол.

Сергей, заложив руки за спину и сосредоточенно глядя в пол перед собой, расхаживал по чердаку вместе со всеми, автоматически описывая сложнейшие траектории, чтобы ни с кем не столкнуться, и размышлял:

«Ну вот… Вот и пиздец пришёл моей службе… Два года псу под хвост… Дома всё изменилось… Малолетки подросли… Соседка там у меня должна была вырасти симпатичной… Вот приеду — займусь ей. Да… Два года… И что они мне дали? Да ни хрена хорошего! Что может дать мыслящему человеку армия? Умение выполнять приказы? Да на хуй оно нужно, такое умение! Человек должен думать самостоятельно, а не ждать, когда кто-то подумает за тебя и прикажет тебе сделать так-то и так-то. Умение обращаться с оружием? Так я это и без них умею, слава Богу, стрелковым спортом занимался, а здесь за два года автомата ни разу в глаза не видел. Что ещё армия может дать? Да ни хера. А все говорят: армия, армия, школа жизни, то да сё… Может быть это и школа жизни, но лучше её пройти заочно. Пойдёшь, говорят, в армию, там поумнеешь… Охуительно я тут поумнел… Спасибо Диме, что не отупел окончательно, а то вернулся бы домой таким же идиотом, как Бык… нет уж, увольте… Вот тебе и вся армия. Ну да ладно, хуй с ней с армией, мы же здесь в стройбате, это же не армия, а вообще хуй знает что, и не отслужили мы своё, а отсидели… И что же мне дал стройбат? Да тоже ничего хорошего. Конечно, я чему-то научился, допустим, дома смогу сделать ремонт в квартире, но для того, чтобы это умение освоить, два года многовато будет… Что ещё? Класть кирпич на кирпич? Может быть это для кого-то и полезно, может быть это кому-то и пригодится, но только не мне. Меня после этой службы, мать её так, на стройку палкой не загонишь. Что остаётся? Бездарно потерянное время. Священный долг гражданина СССР, еби его мать… Впрочем, если хорошо подумать… Если очень хорошо подумать, то чему-то меня всё же стройбат научил. Во-первых, научил в трудных случаях не опускать руки, а искать всякие пути для облегчения своего состояния, грубо говоря, я сделался более пронырливым и изворотливым, и могу приспособиться к чему угодно… Ну и кроме того я здесь научился не смотреть никому в зубы, не ждать, покуда тебя ударят, а стараться ударить первым, научился называть мудаков мудаками. Кто бы мне сказал: полезное это умение или нет? Ладно, вернусь домой, сам проверю… А больше, пожалуй, ничего хорошего стройбат мне не дал, я только сделался хуже. Однозначно хуже. Покажите мне хоть одного человека, который стал лучше после отсидки. Не покажут, таких не бывает. А здесь что? То же самое…»

Вот такие невесёлые мысли одолевали Сергея. Остальные ребята точно так же ходили взад и вперёд и, судя по выражению их лиц, думали примерно о том же.

Всё закончилось так, как и должно было закончиться: поступило предложение выпить. Возражений не возникло ни у кого. Мало того, поскольку ребята фактически уже были уволены, никто из начальства не мог им ничего запретить. Поэтому ребята как были, в форме, пошли прямиком через КПП в ближайший магазин, набрали там всяких, так сказать, напитков и точно так же, в открытую пронесли их к себе на чердак. Сергей при этом напомнил Славику достопамятный день шахтёра, чем вызвал у него слабую улыбку.

Напились все. Даже Паша, невзирая на все свои религиозные убеждения, выпил стакан водки, сказав при этом сам себе в оправдание: «От такой жизни грех не выпить. Бог простит». Но даже пьянка не подняла общего настроения. Люди пили невесело, ругаясь сквозь зубы и размышляя вслух о том, что если бы не бухгалтерия с её истинно скотским отношением к людям, они могли бы уже пить в поезде, а может быть и дома, кому как повезёт. И от таких слов становилось ещё более тоскливо. К счастью, когда всё было выпито, ни у кого не возникло желания набить кому-нибудь морду, иначе это ожидание могло бы плохо закончиться. Возможно, именно из этих же соображений никто из начальства в эти два дня ребят не беспокоил, они были полностью предоставлены сами себе.

Но всё скверное когда-нибудь проходит. Прошли и эти два дня, и в понедельник ранним утречком вся бригада стояла у дверей бухгалтерии, как на часах. Ровно в десять, конечно же, никто не начал работать. Сергей, прошедший на гражданке хорошую заводскую школу, тут же начал громко и грязно ругаться, объясняя при этом, что если бы он у себя на заводе начал работу хоть на пять минут позже положенного, то моментально бы лишился премии за опоздание, а эти бляди, мол, работают когда хотят… ну и так далее.

— Серый, тебе ещё хорошо жилось на своём заводе, — заметил прошедший ещё более суровую шахтёрскую школу Славик. — Если бы ты опоздал на те же пять минут на шахту, клеть ушла бы под землю без тебя и ты вообще не попал бы на рабочее место, а потом за прогул лишился бы не только премии, а вообще всего на свете.

Сергей заметил про себя, что они ещё толком не уволились, ещё за пределы части не выбрались, а уже начинают мыслить гражданскими категориями.

Наконец бухгалтерия открылась и ребята вошли внутрь.

— Куда? Куда лезете? — замахала на них руками всё та же многократно ими проклятая дородная тётка бальзаковских лет. — Вы мне тут все вместе не лезьте! Давайте, выходите в коридор, а я вас сама по одному вызывать буду, в алфавитном порядке. Ишь ты, устроили мне тут толпу! Это вам бухгалтерия, а не что-нибудь…

Сергею стало очень мерзко от её слов. Он был готов послать всё на свете по определённому адресу и уйти просто так, без расчёта, но там же выдавались и проездные документы, и только это заставило его молча выйти и пропустить всё кудахтанье этой бабы мимо ушей.

Полчаса спустя Сергей вышел из кабинета, держа в руках проездные документы и какое-то небольшое количество денег.

— Ну что? — спросил его Славик.

— Да вот, Славка, ты будешь смеяться, но выдали мне заработанные за два года двести с лишним рублей! Месячный заработок нормального рабочего человека. И эта проблядь ещё говорит мне, что это много, что такие деньги я получил только потому, что работал на заводе, где мне платили по общегражданским расценкам! Мама, я охуеваю!

Славик иронически усмехнулся.

— Сейчас ты ещё больше охуеешь, — пообещал он. — А мне вообще документов на руки не выдали, потому что по их подсчётам я им ещё остался денег должен, и пока с ними не рассчитаюсь, хуй мне на рыло, а не увольнение.

— Ёбаные клопы! — ахнул Сергей. — И много они тебе предъявили?

— Рублей тридцать.

— Возьми, — протянул Сергей Славику деньги. — Возьми, отдай, и пусть они подавятся, пусть эта несостоявшаяся проститутка их в задницу себе засунет.

— А почему несостоявшаяся? — удивлённо спросил Славик.

— Да кто ж её, такую стерву, ебать захочет?

 

Но и на этом последние испытания не закончились. Когда ребята пришли в роту, ротный пригласил их к себе в кабинет, забрал выданные им проездные документы и сказал:

— Вы, конечно, будете ругаться, но ваш сегодняшний поезд уже ушёл. Вам придётся провести в роте ещё день, а завтра я лично поеду с вами на вокзал, посажу вас на поезд — и на этом мы наконец-то распрощаемся.

Ротный был прав: ребята ругались так, как, наверное, не ругались все два года службы. Но что было поделать? И опять началось хождение из угла в угол. И опять начались походы в ближайший магазин, но теперь настроение у ребят было ещё более взрывоопасным.

В конце концов, когда миновало полдня, Сергей не выдержал.

— Всё, мужики! — заявил он. — С меня хватит. На хуя мне сидеть здесь ещё до утра? Сейчас пойду потолкую с ротным и уйду отсюда к ебене свет матери.

И с этими словами он спустился с чердака, вошёл в роту и постучал в кабинет.

— Да, войдите, — послышалось из-за дверей.

Ротный был на месте. Это внушало надежды.

Сергей открыл дверь и вошёл.

— Тебе что, Борисов? — спросил его ротный.

— Я вот что думаю, Вячеслав Николаевич… — начал было Сергей.

— Ого! — удивлённо воскликнул ротный. — Это надо же, как рядовой Борисов обращается к своему командиру!

Сергей с трудом подавил в себе приступ ярости.

— Рядовой Борисов, — тихо сказал он, — точнее, бывший рядовой Борисов обращается к своему бывшему командиру роты так, как принято среди воспитанных людей — по имени и отчеству. Поскольку я уже уволен в запас, то вы мне не командир и я вам не подчинённый. И потому с этого дня вы для меня не товарищ капитан третьего ранга, а Вячеслав Николаевич, я же для вас соответственно не рядовой Борисов, а Сергей Владимирович. И я считаю, что это правильно.

— Ну хорошо, — сказал ротный. — Так что же вы хотели, Сергей Владимирович?

— Я хотел как свободный человек немедленно покинуть расположение части и больше сюда не возвращаться, Вячеслав Николаевич.

— Это дело хорошее, — задумчиво ответил ротный. — Но ведь твой харьковский поезд уже ушёл и следующий будет только утром. Куда же ты пойдёшь и где ночевать будешь?

— Ну во-первых, — ответил Сергей, — у меня найдётся куда пойти и где переночевать. Я же не зря работал на заводе с гражданскими людьми. Есть в этом городе несколько человек, которые будут рады меня у себя принять. А во-вторых — кто вам сказал, что я собираюсь уезжать харьковским поездом? Я хочу поехать домой через Москву, а московский поезд сегодня ещё не ушёл.

— А зачем тебе в Москву?

— А я там никогда не был. Хоть посмотрю на нашу столицу по дороге.

— Но ведь твои проездные документы оформлены через Харьков.

— А что, мне их на вокзале не переделают? Легко и просто. Насколько я помню, эта услуга стоит пять рублей.

— Ну что ж, Сергей Владимирович… Говоришь ты убедительно. В конце концов, я тебя тоже не собираюсь здесь держать насильно, и ты действительно имеешь полное право ехать туда, куда тебе угодно, лишь бы в срок встал на воинский учёт по месту жительства. Ладно, считай, что ты меня уговорил. Иди, собирайся и приходи сюда, я тебя жду.

Сергей бегом взлетел на чердак, пожал ребятам руки, а со Славиком отдельно обнялся и сказал ему на ухо:

— Славка, я ведь и правда домой через Москву поеду, так что не обижайся, земеля, пора мне. Буду в Донецке — зайду.

— Заходи, — ответил Славик.

Ротный поджидал Сергея в коридоре. Они вместе вышли из роты и пошли по территории части мимо курилки, мимо плаца, мимо здания штаба, мимо всего, с чем Сергей, как это ни странно, успел сродниться, по направлению к КПП.

— Не торопись, Сергей Владимирович, — сказал ротный. — Посмотри ещё раз на родную часть напоследок.

— Ой, — вздохнул Сергей в ответ. — Я на неё за два года так насмотрелся…

— Больше ведь не увидишь…

«А ведь и вправду не увижу, — внезапно подумал Сергей. — Может быть, ещё и скучать буду. Вполне возможно, что всё плохое забудется, а хорошее помнится долго… А было здесь оно, хорошее? Хрен его знает, может быть и было…»

Наконец они подошли к КПП.

— Ну, Сергей Владимирович, — сказал ротный, вручая Сергею документы и пожимая его руку на прощание. — Вот тебе твои документы — езжай домой и будь здоров. Счастливой дороги. Не забывай нас. Хоть и был ты распиздяем не из последних, а всё-таки привык я к тебе… Скучно без тебя будет…

«Что б ему такое сказать напоследок? — мелькнула у Сергея шальная мысль. — Пакость какую-нибудь…»

— До свидания, Вячеслав Николаевич, — произнёс он вслух. — Кстати, что я хотел вам сказать… Помните, однажды по части песенки пробежали? Там про комбата, про старшину… Комбат ещё на разводе говорил, мол, найду я этого автора…

— Помню, — ответил ротный.

— Так вот, Вячеслав Николаевич, автор перед вами.

Пакость удалась. Ротный на мгновение изменился в лице и не сразу нашёл что ответить. Лишь после заметной паузы он вымолвил:

— Ну… Сергей Владимирович… Ты, конечно, человек очень неглупый… И способный… Но я тебя ещё долго не забуду.

— Не сомневаюсь, Вячеслав Николаевич, — улыбнулся Сергей. — Я вам ещё по ночам в кошмарных снах буду сниться.

С этими словами он шагнул за порог КПП, после чего остановился, достал из-за голенища сапога заранее припасённую для этой цели алюминиевую ложку, сломал её пополам и бросил обломки назад через ворота — старая тюремная примета, чтобы назад не возвращаться. И когда после этого он, уже свободный, сделал первый шаг по вечерней улице, за его спиной прозвучал удивлённо-восхищённый голос ротного:

— Ну сказано же… Воистину уголовник!

 

Час спустя Сергей уже сидел у своего старого заводского приятеля на небольшой симпатичной улочке под названием Литовский вал и пил хорошее домашнее вино, зачёрпывая его кружкой из бидона. А поскольку приятель настойчиво предлагал Сергею погостить у него пару дней, то это питие растянулось дня этак на все три, и лишь к исходу третьих суток Сергей сообразил, что ему вроде бы нужно ещё и до дома добраться. Поэтому они попили ещё ночь, и затем с самого утра Сергей отправился на вокзал и поступил так, как и собирался: оформил перелом тарифа и вместо харьковского поезда сел в московский.

Вагон встретил Сергея шумом, гитарными аккордами и весёлой песенкой:

 

Покидают чужие края

Дембеля, дембеля, дембеля.

И куда ни взгляни

В те осенние дни —

Всюду пьяные ходят они.

 

Присмотревшись, Сергей заметил, что вагон до отказа забит молодыми парнями в форме самых различных родов войск — чего-чего, а уж военных в Кёнигсберге всегда было более чем достаточно.

— Здорово, землячки! — громко и весело выкрикнул Сергей. — Всем — мои поздравления!

— Спасибо, земеля! — отозвались люди со всех сторон. — Водки хочешь?

— Наливай.

Некоторое время спустя все обратили внимание на проходящих через вагон мальчиков в совершенно новенькой, явно только что надетой форме и головами, выбритыми до такой степени, что они напоминали бильярдные шары.

— Эй, землячки! — насмешливо крикнул кто-то. — Что — домой едем?

— Какое там домой, — отозвался один из мальчиков. — В учебку…

— А сами-то откуда?

— Из Донбасса.

Сергей мгновенно вскочил на ноги.

— Стойте, мужики! — крикнул он и тут же плеснул водку в два стакана. — Идите сюда! А теперь говорите: откуда вы там конкретно?

— Из Донецка, — сказал один.

— Из Краматорска, — ответил другой.

— Годится, — удовлетворённо заявил Сергей. — Я сам из Краматорска. Не верите — могу военный билет показать. За подписью военкома, полковника, блядь, Щекочихина, чтоб ему самому в стройбат угодить на первый год службы…

Естественно, Сергей никуда не отпустил своих земляков, и они остались сидеть за его столом. Спустя ещё какое-то время появился сопровождавший их сержант, и Сергею пришлось объяснить ему, что эти парни — его земляки, что он намерен угостить их водочкой и оставить у себя в вагоне до утра, чтобы попозже, когда народ утихомирится, расспросить земляка обо всех новостях и прежде всего об общих знакомых, и что ничего плохого с ребятами не случится, за это он отвечает головой. Сержант не стал возражать, а спокойно ушёл в свой вагон, после чего появился лишь утром, за час до своей станции, и принёс с собой пол-литра на опохмелку. Сергей же проговорил с земляком всю ночь, после чего, выпив с сержантом принесённую водку, проводил ребят до выхода на их станции, уже неподалёку от Москвы — и это было его последним отчётливым воспоминанием.

 

В некое самое обычное осеннее утро скорый поезд «Калининград — Москва» прибыл в город Москву на Белорусский вокзал. Граждане встречающие и провожающие могли наблюдать в это утро следующую картину: в одном из вагонов отворилась дверь — и из неё выпало тело. В форме военного строителя. Как ни странно, это тело удержалось на ногах, некоторое время постояло неподвижно, затем повертело головой в разные стороны, сориентировавшись таким образом в пространстве, и сделало первый шаг в сторону вокзала. Одновременно с этим у тела зашевелились руки, оно ощупало себя, нашарило что-то округлое и продолговатое, полезло себе за пазуху и вытащило оттуда большую бутылку водки.

Свершив такую находку, тело более внимательно огляделось по сторонам, затем по каким-то ему одному известным критериям выбрало в толпе незнакомого морского пехотинца, прикоснулось к его плечу и обрело дар речи.

— Земляк, — отчётливо произнесло тело. — Давай-ка немедленно с тобой выпьем. За возвращение. Прямо здесь.

— А стакан есть? — деловито спросил морской пехотинец.

— А ты что, из ствола пить не умеешь? — последовал резонный вопрос.

— Менты заметут, — предположил морской пехотинец.

— Так мы же в форме, — возразило тело, — поэтому ментам не подчиняемся. Да и вообще — ты же морпех. Что, от ментовского наряда не отобьёшься?

Высказывая столь разумные мысли, тело не позволяло своим рукам застаиваться без дела — по ходу разговора руки открыли бутылку и протянули её морпеху.

— Начинай.

Морпех огляделся по сторонам — и торопливо выпил часть содержимого бутылки, после чего вставил остаток в руки тела и сказал:

— Приканчивай.

Тело медленно, не торопясь, глубоко вдохнуло в себя воздух, запрокинуло голову и поднесло к губам горлышко. Некоторое время оно стояло без движения, и только уровень жидкости в бутылке равномерно понижался. Когда уровень полностью сошёл на нет, тело аккуратно поставило пустую посуду на асфальт, выпрямилось, закурило сигарету и… услышало за своей спиной бурные аплодисменты.

Обернувшись, оно узрело перед собой восторженно смотрящую на него группу людей, стоявших возле поезда «Берлин — Москва».

Тело вздрогнуло, развернулось к немцам, выпрямилось, подошло к ним поближе и негромким, но резким голосом заговорило:

— Ёбаные вы папуасы! Что, бляди, стоите тут… аплодируете… торгуете своими сытыми довольными ебальниками. Еблищами своими… Нравится, да? Экзотика, блядь! Советский солдат, защитник мира на планете! Вас бы всех туда… к защитникам мира… чтоб вы там повъёбывали как сраные лоси годик-полтора… а потом — на бойню, на войну, как Сеню! Или в зону, как Кольку! Вот где вы, блядьё поганое, научились бы Родину любить! А вы тут стоите, глаза свои пялите… туристы хуевы… Короче, да пошли вы все на хуй! Нашли, блядь, зрелище! Солдат пьёт водку! Да, он пьёт! И нехуёво пьёт! А вам мочу полагается пить! И закусывать… от левого хуя крылышком. М-мудозвоны!

Навряд ли немцы знали русский язык достаточно хорошо для того, чтобы суметь понять хоть что-то из обращённой к ним речи, но здесь можно было обойтись и без перевода, достаточно было внимательно посмотреть говорящему в глаза, налитые безумной слепой яростью, чтобы всё сразу стало понятно. И поэтому немцы притихли и стали как-то испуганно жаться друг к другу. Тело же, внезапно оборвав свою речь, резко развернулось, вышло на площадь перед Белорусским вокзалом и бесследно затерялось в толпе.

 

Через два с половиной дня это же тело точно в таком же состоянии появилось уже на Курском вокзале. Где оно провело всё это время и что с ним было, навсегда осталось тайной, покрытой алкогольным мраком. Но оно появилось, живое, здоровое, и, точно так же сориентировавшись в пространстве, подошло к воинской кассе и встало в очередь.

Минут через сорок тело отошло от кассы, держа в руках билет, снова огляделось по сторонам и увидело идущий по залу комендантский патруль — капитана и двоих курсантов. В тот же момент патруль тоже увидел это тело и проявил к нему нездоровый интерес, выразившийся в том, что старший патруля поманил тело к себе пальцем. Но поскольку тело не привыкло реагировать на подобные жесты, оно презрительно посмотрело куда-то сквозь старшего и отвернулось.

— Товарищ солдат! — прозвучал на весь зал возмущённый голос.

Тело медленно повернуло голову.

— Подойдите сюда!

Тело удивлённо приподняло брови.

— Это вы мне?

— Да, это я вам! Подойдите сюда немедленно!

Тело пожало плечами и нарочито неспешно подошло к патрульным.

— Я вас слушаю.

— Нет, это я вас слушаю! — яростно вскричал старший патруля. — Объясните мне, товарищ солдат, что это на вас за форма! Почему у вас на армейской шинели флотские погоны?

— Потому, что я у вас забыл спросить, в каких погонах мне ехать домой, — последовал дерзкий ответ. — Я эти погоны два года относил — дай Бог каждому.

— Смирно! — гаркнул пришедший в ярость от этого хоть и грубого, но по сути правильного ответа капитан. — Как вы со мной разговариваете?

— Так же, как и вы со мной.

— Да ты охуел, военный! — вскричал разъярённый капитан и протянул руку к неуставному, по его мнению, погону, явно намереваясь его сорвать. Но тело, хоть и было изрядно пьяным, отреагировало мгновенно, крепко перехватив и блокировав капитанскую руку и тихо сказав ему на ухо:

— Осторожно, капитан, я могу сделать больно.

Вот тут-то в разговор вмешались патрульные курсанты. Они крепко схватили тело с обеих сторон, и после непродолжительной борьбы потащили его куда-то на второй этаж, остановившись перед дверью с табличкой «Военный комендант Курского вокзала». К их великому сожалению, дверь оказалось запертой. Комендант отсутствовал. Немного подумав над сложившейся ситуацией, капитан распорядился:

— Идите к телефону, вызывайте дежурную машину, отвезём его куда полагается. А ты сейчас на губу поедешь. В Москве ещё не сидел? Посидишь!

— Товарищ капитан, — произнесло тело без малейших размышлений. — Если вы хотите, я посижу и на московской губе. Я и здесь в почёте буду. Но тут есть один маленький нюанс: я уже взял билет, и если мой поезд уйдёт без меня, то потом вам же придётся отправлять меня домой. Полагаю, что за собственный счёт.

— Когда у тебя поезд? — поинтересовался капитан.

Тело посмотрело на видные отовсюду огромные вокзальные часы, произвело в уме несложные вычисления и ответило:

— Через четыре часа.

— Ёб твою мать… — растерянно пробормотал капитан, а затем, приняв решение, твёрдо произнёс: — Хуй с тобой, езжай домой, но только чтоб до поезда тебя здесь никто не видел!

— Постараюсь…

 

Через три с половиной часа это тело, ещё более пьяное, чем раньше, пошатываясь на нетвёрдых ногах, возникло, словно призрак, на вокзальном перроне. Убедившись, что там стоит именно тот поезд, который ему нужен, тело отыскало указанный в билете вагон, из последних сил забралось в него, вручило проводнику билет, добралось до своей полки, рухнуло на неё — и наконец-то ушло в полное беспамятство.

 

Разбудил Сергея голос проводника-кавказца:

— Эй, брат, ты живой, да? Вставай давай, да, дом свой проспишь!

— Что, уже приехали, да? — пробормотал Сергей, открывая глаза.

— Через полчаса твой станция, вставай! Как можно, слушай, весь дорога проспал, шестнадцать часов проспал!

Не поверив ушам своим, Сергей посмотрел в окно — и увидел там знакомые пейзажи. Развернувшись, он схватил проводника в охапку и крепко расцеловал его в обе щеки по кавказскому обычаю.

— Братан… Спасибо, дорогой, что разбудил меня. Ведь точно проспал бы…

— Ай, брось, дорогой, всё хорошо. С возвращением.

Торопливо одевшись и приведя себя в порядок дрожащими руками, Сергей выскочил в тамбур и прикипел лицом к стеклу, бездумно впитывая в себя вид знакомых с детства мест. Вот начинается город… Вот за окнами проплыл родной завод… Вот потянулись улицы, на которых вырос… Вот и станция, вот и перрон… Сергей распахнул дверь вагона, жадно вдохнул в себя родной холодный ноябрьский воздух и — то ли галлюцинация, то ли взаправду — на него непонятно откуда внезапно пахнуло запахом фиалок.

Настоящих.

 

2002

Санкт-Петербург

 

© А. Сурнин, 2002


 

[1] Кровняк — на старом тюремном жаргоне человек, с которым ты дружил на свободе.

[2] На армейском жаргоне шланг — лодырь, симулянт, никчёмный человек.

[3] Нет Бога кроме Аллаха и Магомет — пророк Его (мусульманский символ веры).

[4] Месяц великого поста у мусульман.

[5] Зашхериться — надёжно и с комфортом укрыться от посторонних глаз (военно-морской жаргон).

[6] Зебрами назывались автомобили и мотоциклы комендатуры, у которых над радиатором (у мотоциклов — по верху коляски) изображался опознавательный знак — красно-белая полоса.

[7] Шприц.

[8] Годок — товарищ по службе одного с тобой призыва.

[9] Хорошо.

[10] Люди, сидящие за столом посередине и разливающие либо рассыпающие (в зависимости от консистенции) пищу из бачков по мискам людей, сидящих за тем же столом.

[11] Города в Туркмении.

[12] Побегушник — сбежавший заключённый (старый тюремный жаргон).

[13] ЦПХ — центральное пиздохранилище — общее традиционное наименование женских общежитий.

[14] В армии сказали бы: грядущий дембель, но на флоте слово «дембель» не принято и его употребление считается дурным тоном. Там говорят «ДМБ».

[15] Роза — отбитое горлышко бутылки, употребляемое в качестве оружия. (И очень страшное оружие — прим. авт.)

[16] Небольшое окошко, вырезанное в двери и предназначенное для выдачи чего-либо изнутри (как в кладовой) или наоборот, передачи чего-либо вовнутрь (как в камере). В соответствии с предназначением замок на кормушке располагается по-разному: внутри в кладовой и снаружи в камере.

[17] Балодис — по-латышски голубок.

 

 

Назад Домашняя Вверх Далее
Александр Сурнин © 2005

 

Используются технологии uCoz