Домашняя Вверх Далее

 

Александр СУРНИН

ЗАПИСКИ МЕЛКОГО ХУЛИГАНА

ЭССЕ

 

 

Всем сотрудникам спецприёмников по содержанию административно арестованных и приёмников-распределителей посвящается сей труд — а вдруг хотя бы кто-нибудь прочтёт да устыдится.

Автор

 

Всё нижеизложенное — гнусная ложь.

Курт Воннегут

 

 

НАСТРОЙКА

 

Всё это — было. И всё это — есть.

 

Содержание административно арестованных или «сутки», как говорят в народе, — единственное, пожалуй, место во всей нашей пенитенциарной системе, в котором, невзирая ни на какие реформы последних лет, не произошло никаких перемен. Я имел сомнительное удовольствие «отдыхать» в тех местах неоднократно, причём в разных концах страны, и потому, имея возможность сравнивать, могу уверенно сказать — везде происходит одно и то же, а если и существуют какие-то различия, то в таких незначительных нюансах, которыми можно пренебречь.

 

Уверен, что всё, о чём я хочу поведать, может показаться людям досужим вымыслом, но не менее уверен, что любой, хоть раз побывавший там, мог бы подписаться под каждым моим словом. Если же кто-либо из моих читателей всё-таки мне не поверит — пусть заглянет в эпиграф. Если же кто-то обратит внимание на вопиющее противоречие между эпиграфом и последующим повествованием — обратитесь непосредственно к первоисточнику эпиграфа — к самому Курту Воннегуту. А старик Воннегут ухмыльнётся мудрой ухмылкой Боконона и ответит: «Конечно же, всё это — гнуснейшая ложь, но вместе с тем всё это — чистейшая правда, ибо в жизни, как, впрочем, и на бумаге, самая гнусная ложь и самая чистая правда неразличимы».

 

Однажды, при оформлении на очередные сутки, мне предложили ознакомиться с висящими в рамочке на стене «Правилами по содержанию административно арестованных». Честно говоря, я предпочитаю более содержательное чтение, но выбора не было и пришлось удовольствоваться тем, что есть. И бросилось мне в глаза, что эти так называемые «Правила» датированы пятьдесят каким-то годом. На вполне резонный вопрос, нет ли, мол, правил поновее, мне ответили: «Скажи спасибо, что хоть такие есть».

Спасибо. Спасибо за то, что во всех тюрьмах, во всех лагерях, на всех режимах хоть понемногу, хоть провизорскими дозами, но облегчается жизнь. Здесь же — тишь да гладь. Спасибо. Конечно, всем тюремным смягчениям способствовали выходившие в большом количестве фильмы, публикации, сопоставления наших условий с европейскими и пр. Это считалось модным и престижным. Но о «сутках» не было сказано ни слова. А почему? Тема мелковата? Что, мол, такое административный арест? Так, ерунда, ничего особенного, посидел себе недельку-другую, отдохнул — и гуляй, Вася, а там, мол, люди годами страдают... Может оно и так, но только побывав в шкуре административно арестованного, понимаешь, что в столь унизительных условиях и день может сойти за год.

 

А сейчас я представляю себе некоего специфического читателя — сурового ветерана, сталинского сокола, участника броуновского движения и — непременно! — члена совета пенсионеров, который, сурово сдвинув орлиные брови и грозно стуча клюкой, вещает: «Ишь ты, подонок! О гуманности заговорил! Это что же — ко всяким там хулиганам и пьяницам мы должны ещё и гуманность проявлять?! У нас зря никогда не сажали и сажать не будут!..» Хочу им ответить: не бренчите нервами, уважаемые, от сумы да от тюрьмы никто не зарекается, тем более в наше время, когда люди медленно, но уверенно звереют, а в милиции да в суде тоже люди работают, и они тоже звереют не хуже других, а потому и хватают без разбора и сажают без разбора (побывайте там хоть раз, и увидите сами — добрая половина сидит… ни за что), и жалоб впоследствии не принимают, и, даже убеждаясь в своей неправоте, выпускают без извинений. Раньше хотя бы извинялись...

Что это — беззаконие или... уже так и положено?

Впрочем, я отвлекаюсь. А пора бы и начать. И начать, пожалуй, вот с чего.

 

Итак...

В жизни каждого человека рано или поздно происходит переломный момент, когда вся тщательно выстроенная система бытия в одночасье рушится, и ты, ещё не в силах осознать масштаб свершившегося, только бессильно разводишь руками, но потом... А потом — кто во что горазд. Кто-то пытается выстроить всё заново на старых руинах, ибо кто был ничем, тот станет, а кто-то пускается во все тяжкие.

Случился и в моей жизни момент, когда я одновременно остался без работы и жилья и оказался в положении витязя на распутье. Направо пойдёшь — коня потеряешь, налево пойдёшь — сам пропадёшь... Ну и… пошёл я прямо. И вот с тех самых пор уж много лет задаю себе вопрос: как можно назвать бродяг, не имеющих своего угла, скитающихся по стране, снимающих комнатушки в коммуналках либо ютящихся по квартирам друзей, и при этом умудряющихся не опуститься? БОМЖ[1]? Неверно — практически у любого в паспорте стоит хоть какая-то, но прописка. БОРЗ[2]? Тоже неверно — какую-либо запись в трудовой книжке не имеет только ленивый. На милицейский язык (бич, шваль, мразь, отброс, хлам[3] и пр.) переходить не хочется, да и не можется — мешает воспитание. Тогда как? Кермек, перекати-поле, бродяга, ветер... Да, пожалуй так. и здесь нечего стыдиться. Во все века по Руси ходили странники, калики, перехожий люд. Именно из этой среды вышли такие люди, как Максим Горький, Владимир Гиляровский и Велимир Хлебников. Но — если это действительно так, то тогда — кто же мы?

Прежде всего, и увы, мы — люди, лишённые всяческой социальной защиты, люди, которых может безнаказанно обидеть — а случается и так! — всяк, кому не лень, а если ты обратишься за своей законной правовой защитой в ту же милицию, то первым делом у тебя проверят документы и спросят: «А что это ты делаешь в нашем городе без местной прописки? Ты здесь проездом? Ну и проезжай. И обращайся по всем вопросам по месту жительства, там разберутся». А по месту жительства тебе скажут: «Это, дорогой, теперь совсем другое государство. Мы, конечно, можем послать запрос, но... пока на него отреагируют, пока то, пока сё… тебе самому дороже обойдётся». Конечно, с одной стороны, ты и сам не даёшь себя в обиду, но с другой стороны прекрасно понимаешь, что при любом разборе с участием милиции будешь заведомо неправ. Вот и ходишь по городам, шарахаясь от всех подряд, и чувствуешь себя спокойно только в чьей-нибудь квартире либо в дороге.

Скажу больше, на таких людей набит глаз у любого, даже только вчера взявшего дубину в руки, милиционера, и он, естественно, инстинктивно стремится подойти к тебе, проверить документы и, при наличии самого ничтожного повода, а зачастую и без оного, задержать и доставить в отделение. И если ты, не дай Бог, нетрезв, как чаще всего и бывает, просто чем-то не понравится блюстителю порядка — останется только гадать, когда тебя выпустят — сегодня или гораздо позже. Конечно же, ни о каких задержаниях «на срок до трёх часов до установления личности» не может быть и речи — этот трёхчасовой срок не соблюдался даже в лучшие времена. Но если всё же тебе повезёт, всё равно ты выйдешь оттуда, образно говоря, как новорожденный — голый, босой и без копейки денег, поскольку их у тебя отнимут под предлогом «уплаты штрафа на месте», но квитанцию об уплате почему-то «забудут» выписать. И попробуй при этом заикнуться о какой-то там эфемерной законности — над тобой радостно посмеются, а вдогонку ещё и дубиной огреют. Дурное дело нехитрое...

 

Да что там говорить... В больших городах нынче не чувствуешь себя защищённым от подобной напасти даже находясь в квартире за запертой дверью, поскольку в любое время в эту квартиру могут позвонить и на вопрос «Кто там?» ответить: «Милиция, проверка паспортного режима». И если хозяин квартиры откажется открыть дверь, сославшись, к примеру, на позднее время, то эти люди, которым даны (кем?) власть и оружие, ничтоже сумняшеся вышибут двери, ворвутся в дом, потрясая дубинками и автоматами, скрутят всех присутствующих, в том числе и женщин (а это они умеют!) и увезут в отделение, оставив, между прочим, без всякого присмотра пустую квартиру с выбитой дверью (не своё — не жалко). И это в то время, обратите внимание, когда ежедневно в газетах сообщают о том, что грабители частенько врываются в квартиры совершенно аналогичным способом. Вот и гадай — милиция за дверью или кто-то другой?

Однажды я побывал в такой ситуации — обошлось, правда, без автоматов, но ни дубинок ни «Черёмухи» не жалели. Правда, через пару-тройку часов (зимой, среди ночи) всех нас, побеседовав с каждым по отдельности, отпустили на все четыре стороны, но...

Один из моих товарищей, попав в подобную ситуацию, не поленился записаться на приём к председателю райисполкома и рассказать обо всём происшедшем. Председатель же внимательно выслушал его и сказал в ответ:

— Видите ли, молодой человек, город у нас — режимный, а в нашем районе к тому же особо сложная криминогенная обстановка. Поэтому наша районная милиция имеет право заходить в квартиры в любое время суток и задерживать всех подозрительных.

— А как же это можно согласовать с гарантированной Конституцией неприкосновенностью жилища? — недоумённо спросил мой товарищ.

И председатель райисполкома ответил:

— В нашем районе, молодой человек, эта статья Конституции недействительна.

 

Вот так. Не давай повода к тебе придраться, иначе все законы государства обернутся против тебя.

Но сие не всегда получается. Был бы человек...

Помнится, в одном из наших южных городов я шёл, просто шёл себе по улице, никого не трогая, с рюкзаком за плечами. И подошёл ко мне посреди улицы некто в штатском и бесцеремонно заявил:

— Что, на сходняк приехал? А ну-ка, покажи паспорт!

Я ответил:

— Извините, молодой человек, но формы на вас я не вижу, а на лбу у вас не написано, кто вы такой. Поэтому я для начала попрошу вас показать мне свои документы, чтобы я знал, кому я покажу свои.

Мой собеседник совершенно искренне изумился:

— Что-о? Я должен показать документы? Тебе?! А ещё ты чего придумаешь? А ну, давай сюда паспорт и немедленно, пока я ещё в хорошем настроении!

— Я всё-таки попросил бы вас показать мне сначала свои документы.

— Если я покажу тебе свои документы, то ты тут же поедешь в спецприёмник! — это уже было сказано тоном неприкрытой угрозы. К счастью, я хорошо знал, что в таких случаях лучше всего действует спокойный тон, и ответил:

— Нет, молодой человек, если вы покажете мне свои документы, то я тут же покажу вам свои и мы расстанемся, довольные друг другом.

Наш бесплодный диалог продолжался ещё некоторое время, затем этот «инкогнито» махнул рукой и оставил меня в покое.

Мораль сей басни такова... С одной стороны — если ты твёрдо знаешь свои права и настаиваешь на их исполнении — это впечатляет и внушает. С другой стороны — в то время милиции ещё не было предоставлено таких исключительных прав, как сейчас, и я, честно говоря, не уверен, насколько благополучно закончился бы подобный разговор в наши дни. Уже год спустя на вполне законную просьбу предъявить документы передо мной энергично потрясали «демократизатором» и кричали: «Вот наш документ!..»

А с третьей стороны это говорит ещё и о том, что наши милиционеры — прямо как бойцы невидимого фронта — ну очень скромные люди. Безымянные герои. Их знали только в лицо... Из-за своей патологической скромности они практически никогда не называют своих фамилий, даже если их об этом слёзно просят. Мало того, подобная просьба приводит их, как правило, в недоумение и они вынуждены отмахиваться направо и налево своими дубинками от назойливых просителей. Создаётся ложное впечатление, что только для этого им дубинки и выдаются... Помню, как один старший лейтенант проявил верх скромности и остроумия (по его разумению, естественно), представившись мне не иначе, как... Семёном Семёновичем Горбунковым. Мне кажется, было бы можно и должно найти множество достойных имён, гораздо более подходящих для подобных ситуаций; например — Максим Максимович Исаев.

 

Существует ещё один парадокс: при всей своей беспримерной скромности наша доблестная милиция ни в какой форме не признаёт права на такую же скромность для своих... клиентов, если можно так выразиться. Напротив, от них неукоснительно требуют предъявления документов, а при их отсутствии человек задерживается «до выяснения личности». Мало того, они всегда требуют дать паспорт им в руки. Человек, не подозревая никакого подвоха, даёт им в руки свой паспорт и тут же мент исполняет шулерский «вольт»: кладёт паспорт к себе в карман и шагает прогулочным шагом в сторону родного отделения, человек же вынужден идти за ним подобно козлу на верёвочке, даже не подозревая о том, что отдавать свой паспорт он совершенно не обязан, так как в любом паспорте на последней странице написано чёрным по белому: «Запрещается изъятие у граждан паспортов, кроме случаев, предусмотренных законодательством». Таких случаев мне известно только два: призыв в армию и санкционированный арест.

Правда, гладко было на бумаге, а вот на практике... Когда я показывал паспорт из своих рук и объяснял, почему я не дам его в чужие руки, все менты, поголовно, приходили в невменяемое состояние; в половине случаев меня били дубинами, в остальных случаях пытались запугать, но до отделения дело уже как-то не доходило.

А в общем, нужно твёрдо знать свои права и не стесняться их применять.

 

Однажды в одном из украинских областных центров собрались старые друзья из разных городов. И шли мы себе по городу большой, весёлой и, обращаю ваше внимание, трезвой компанией.

Когда наше веселье достигло апогея, расчехлилась гитара и мы начали петь песни на центральной площади. Естественно, тут же возник наряд милиции. Они бодрым шагом подошли к нам и решительно потребовали прекратить пение.

— Скажите, — спросил один из нас, — а почему это мы не можем петь?

— Потому, что здесь петь нельзя, — последовал категорический ответ.

— Но где написано, что здесь петь нельзя?

— А где написано, что здесь петь можно?

И тут один из наших ребят радостно воскликнул:

— Послушайте, уважаемый, но если в вашем городе нигде не написано, что можно дышать — так что же мне — таки не дышать?!

 

Справедливости ради должен признать, что всё-таки ещё остались у нас в милиции исключения из общего правила, о которых вспоминаешь со светлым ностальгическим чувством, ибо эти воспоминания — светлые пятна в твоей печальной практике. Одно из таких исключений я хотел бы вспомнить прямо сейчас.

Дело было в городе Минске. В очередной раз у меня кончились деньги — что ж, и такое бывает, дело житейское, и в таких случаях я, как правило, не брезгую никаким законным заработком, а посему я взял гитару и поехал поработать с ней в аэропорт. Не прошло и получаса после начала работы, как ко мне подошёл сержант милиции. Я уже было приготовился к худшему, но... он совершенно поразил меня тем, что, подойдя ко мне, отдал честь и представился. Это был первый из немногих в моей практике случаев, когда милиционер просто так, без принуждения взял и обратился ко мне по уставу, так что моё изумление легко представить. Затем сержант сказал мне:

— Молодой человек, вы не могли бы пройти со мной ненадолго в наше отделение? Наш начальник хотел бы с вами познакомиться.

— Простите, но почему бы ему не подойти сюда самому и не познакомиться со мной прямо здесь?

— Потому, что он на службе и дел у него всё-таки намного побольше, чем у вас.

— Хорошо, но разве я что-нибудь нарушил?

— А разве я вам это сказал? Вы пробудете у нас не больше десяти минут.

— А сколько к вам идти?

— Ровно минуту. Можете засечь по часам.

Действительно, ровно через минуту я уже вошёл в двери отделения, где увидел сидящего за пультом дежурного майора милиции. Он очень вежливо поздоровался со мной и сказал:

— Молодой человек, не подумайте ничего плохого, у меня к вам нет никаких претензий, я прекрасно знаю, что в вашей работе нет ничего противозаконного, но я попрошу вас оставить мне на всякий случай свои паспортные данные, поскольку ночь есть ночь, мало ли что в аэропорту может с вами случиться, и на этот случай я хотел бы знать, кто вы и куда о вас можно сообщить.

Это было так неожиданно, что я, невзирая на все свои неписаные правила, без слов выложил паспорт на пульт. Дежурный переписал данные, пожал мне руку и пожелал успешной работы. Я был до того поражён, что сказал комплимент:

— Товарищ майор, вы — первый в моей жизни человек, которого хочется назвать не ментом, а офицером милиции.

— Это — моя работа, — ответил майор. 

 

В период проживания в Москве и искренне возненавидел её и ненавижу до сих пор. Да и как можно любить город, по которому ходишь с постоянной опаской, по которому стараешься гулять как можно меньше, а неуютнее всего чувствуешь себя в орденоносном метрополитене, где на каждом шагу какие-то очередные менты проверяют очередные документы у своих очередных потенциальных жертв? От всего этого — так нехорошо... Да и не может быть хорошо, не может быть и речи о каком-то внутреннем комфорте, когда я прекрасно знаю, что если их случайный выбор падёт на меня — поездка в отделение мне обеспечена почти стопроцентно. А подобные предчувствия имеют свойство рано или поздно оправдываться. Да и немудрено — после проклятого Беловежского позорища я из гражданина великой державы превратился в иностранца, украинского подданного, не имеющего в России никаких прав и любой мент a priori видит во мне злостного нарушителя паспортного режима, так что любая «выборочная» проверка документов чревата для меня поездкой в ближайшее отделение. Но об этом — дальше...

Итак...

 

УВЕРТЮРА

 

 

Итак...

То, чего постоянно опасаешься, рано или поздно происходит. По твоей вине или нет —неважно, но это происходит. И в итоге сидишь ты в машине и даже не пытаешься запоминать обратную дорогу. Если выпустят — всё равно не заблудишься, а если нет — так и нечего себе голову попусту забивать. Гораздо важнее обдумать стиль поведения при первой «беседе». А он зависит от того, чем мотивировано твоё задержание (если оно мотивировано, конечно).

 

Первая беседа в отделении — это очень много. Это поединок с фактически всесильным противником, по ходу которого выясняется, надолго ли ты здесь задержишься и не придётся ли тебе откладывать свои дела на неопределённое время. Но при любом исходе не стоит огорчаться. Можно получить истинное наслаждение, проявив своё моральное превосходство над задержавшими тебя и оказаться выше них хотя бы в собственных глазах. Единственное условие — для этого нужно быть идеально трезвым, иначе все потуги пойдут псу под хвост, ты будешь избит и ограблен, а они будут злорадствовать. Но если ты трезв — тебя не смогут ударить и потом проигнорировать, и ты получаешь шанс на интеллектуальный поединок.

Сразу же должен уточнить: я искренне убеждён в том, что милиция и глубокий интеллект — «две вещи несовместные» (за редкими исключениями, достойными отдельного рассказа). Понятие интеллектуального поединка здесь заключается несколько в ином... Один из тех людей, которых я могу без преувеличений назвать своими учителями, сказал мне однажды: «Запомни, Саша: у каждого человека есть свой, присущий именно ему либо его среде, язык. И если ты хочешь быть правильно понятым, тебе необходимо научиться говорить с каждым человеком на его языке».

Это умение я долго осваивал и продолжаю учиться по сегодняшний день.

 

Говорить на языке закона достаточно несложно. Главное условие — нужно хотя бы немного в нём ориентироваться. В тот благословенный период, когда чуть ли не каждый месяц принимались какие-то новые законы и постановления, я испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение, когда видел, что ко мне пытаются применить уже устаревший закон и говорил: «Я, конечно, прошу прощения, но этот закон работал вчера, а сегодня вместо него принят закон такой-то и такой-то». Но наибольшее удовольствие я получал от слов: «Извините, но я, как подданный Украинского Государства, заявляю, что буду отвечать на ваши вопросы под протокол только в присутствии адвоката и украинского консула». Как ни странно, люди прекрасно усвоили, что любой задержанный имеет право на помощь адвоката с первых же минут задержания, но практически никто не знает, что любой гражданин любой республики бывшего (к сожалению) Советского Союза, задержанный на территории любого другого бывшего союзного государства, имеет полное право вызывать своего консула, независимо от того, есть ли в том городе, где он задержан, его родное консульство или нет. Если нет — вызывайте из Москвы, я подожду. Во времена былые это действовало без осечки, меня выпускали практически сразу и без промедлений, зачастую даже не составляя протокол. Увы, и эти времена уже проходят, как, впрочем, и всё хорошее. Не пойму — то ли в милиции привыкли к подобным требованиям настолько, что начали их откровенно игнорировать, то ли получили слишком много прав, то ли воцаряется тотальное бесправие, но, увы, однажды наступил момент, когда на совершенно законное требование пригласить адвоката и консула я получил по голове дубиной и поутру, добравшись домой, был вынужден вызвать «Скорую», после чего отвезли меня в больницу, где поставили диагноз «черепно-мозговая травма с сотрясением головного мозга» и упорно пытались уложить меня в стационар минимум на две недели. Я представил себе, во что мне обойдутся две недели лечения в клинике Пирогова, куда я был доставлен, и, горько вздохнув, отказался от госпитализации. Иностранец, понимаешь, без медицинской страховки… Могут и штаны последние снять… Когда же я отказался лечь, на меня посмотрели, как на полного идиота, и категорически предписали полный покой. Слава Богу, обошлось. Но интересно, что могли бы написать в милицейском протоколе, если бы я так и не пришёл в сознание? «Сгорел от водки»?

А бывает и так: в одном из отделений дежурный снял трубку, набрал номер, сообщил, что «задержанный иностранец требует адвоката и консула», после чего, положив трубку, сказал, что в моей просьбе отказано, поскольку, мол, «у консула и без тебя забот хватает». Затем — все бывшие при мне деньги были благополучно отобраны в качестве «штрафа», квитанцию, естественно, выписать «забыли», а дежурный был настолько убеждён во вседозволенности, что, в ответ на просьбу назвать свою фамилию, назвал её, повторил ещё раз, покуда я её записывал, и выпроводил меня за двери. Его самоуверенность меня даже несколько озадачила. Правда, мои друзья, услышав об этом случае, спросили меня: «А ты уверен, что он назвал тебе именно свою фамилию?» — и всё тут же встало на свои места.

Увы, плохо знаем мы свои права и ещё хуже умеем ими пользоваться.

 

Одна моя хорошая знакомая рассказала, как её угораздило попасть в милицию, где её первым делом тщательно обыскали, хотя по закону обыскивать женщин имеют право только женщины-милиционеры, а если их в смене нет — это личные проблемы смены. Тем не менее, её обыскали. Когда я спросил, не собирается ли она обжаловать их действия, она ответила: «А что это изменит?» Вот эта наша, чисто русская, черта и позволяет милиции так вольготно себя чувствовать.

 

Ещё печальнее угодить в вытрезвитель. Там исчезает всё: деньги, ценные вещи, одежда, и если эти вещи не были внесены в протокол обыска, то ты уже ничего и никому не докажешь. Какой-нибудь сержант с наглой мордой заявит тебе, что ничего у тебя при себе и не было, что ты сам всё пропил и ничего спьяну не помнишь. И больше на эту тему с тобой говорить никто не станет. Это нерушимый милицейский закон — пьяный человек всегда неправ.

В городе Санкт-Петербурге существует интересный обычай: людей забирают в вытрезвитель только на три часа. Иначе говоря, человека привозят, раздевают, укладывают, а затем через три часа его, не успевшего толком протрезвиться и проспаться, расталкивают и, практически такого же пьяного, как и до задержания, выгоняют на улицу. Только после длительных раздумий до меня дошёл скрытый смысл происходящего: говоря языком транспортников, увеличился пассажиропоток, иными словами, увеличилось количество штрафов без увеличения числа посадочных мест, а для того, чтоб вытащить из чужого кармана деньги и ценности, трёх часов даже многовато. Вот вам очередная гримаса хозрасчёта. И о государстве заботимся и себя не забываем.

 

Если в нашей милиции ещё сохранились порядочные люди, чего я, кстати сказать, не отрицаю, то я прошу их не обижаться за эти нелицеприятные слова. Мне ещё более обидно за то, что с порядочными людьми в милиции сталкиваешься настолько редко, что эти случаи можно пересчитать по пальцам на одной руке. Об этих случаях я ещё обязательно припомню. В своё время.

А в тех милиционерах, с которыми я сталкивался гораздо чаще, то бишь почти всегда, меня более всего умиляла такая черта, как шаблонность мышления. Я могу, не задумываясь, перечислить не один десяток городов, в которых я когда-либо испытывал на себе традиционное милицейское гостеприимство, но везде, по какому бы поводу меня ни задерживали, в протоколе стоял один и тот же стандартный диагноз — «мелкое хулиганство», и симптомы этого диагноза всегда и везде описывались одними и теми же, раз и навсегда заученными, казённо-протокольными фразами. Интересно, этим формулировкам обучают сразу в школе милиции или уже потом, на работе, в порядке наставничества?

Лишь однажды мне крупно повезло — я увидел потрясающее исключение из этого общего правила. Мне посчастливилось прочесть краешком глаза протокол с записью: «Оскорбил и ударил служебную собаку». Признаться, я поначалу усомнился в собственном душевном здравии, но потом, осознав, что это не галлюцинация, обратился к герою протокола за подробностями, и он объяснил мне, что когда эта самая собака бросилась на него и вцепилась ему в рукав, он сказал: «Ах ты, сука», — и ударил её ногой по гениталиям. С ударом всё понятно без слов, а оскорблением, очевидно, было сочтено то, что собака на поверку оказалась кобелём.

 

...С грустью смотрю на совсем юных мальчишек-подростков в форме милицейского колледжа — что из них вырастет? На моих глазах как-то в метро беременная женщина уронила на пол тяжёлую сумку, и стоящий рядом мальчишка в этой форме вместо того, чтоб ей помочь, демонстративно отвернулся. Если у них в колледже преподают хамство как учебную дисциплину, то своим поступком он вполне заслужил отличную оценку. А пройдёт несколько лет — и этот мальчик повесит себе на грудь автомат, а на пояс — дубинку…

 

Если бы мне предложили спроектировать памятник неизвестному милиционеру, то он бы выглядел примерно так: на огромном постаменте стоит нечто громоздкое, бесформенное, медведеобразное, в длинной, до пят, шинели и с огромной суковатой дубиной в руках. Под этим изваянием вместо всяческих поясняющих надписей золотом по мрамору были бы высечены слова, вызубренные наизусть каждым милиционером страны, надёжно вбитые в каждую милицейскую голову, слова, до боли близкие и знакомые многим людям, хотя бы раз побывавшим в руках нашей доблестной милиции — формулировка из протокола об административном правонарушении: «НАХОДИЛСЯ В НЕТРЕЗВОМ СОСТОЯНИИ В ОБЩЕСТВЕННОМ МЕСТЕ, ОСКОРБЛЯЛ СВОИМ ВИДОМ И ПОВЕДЕНИЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО, ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ ОКАЗЫВАЛ СОПРОТИВЛЕНИЕ, УГРОЖАЛ СОТРУДНИКАМ МИЛИЦИИ ФИЗИЧЕСКОЙ РАСПРАВОЙ».

 

Я хотел бы вспомнить и рассказать в подробностях одну произошедшую со мной историю, занявшую довольно небольшой временной промежуток — порядка полутора суток, но этот краткий отрезок времени вместил в себя очень многое. Эта история дала мне множество тем и для размышлений, и для самых неожиданных выводов, вплоть до того, что мой взгляд на весь окружающий мир в чём-то изменился. При всём при том начало этой истории — банально, окончание — не менее банально, зато — сам процесс...

Послушайте.

 

Произошли все эти события в окрестностях одного из наших южных городов.

 

Благословенный юг! Что бы ни происходило в жизни, какие бы передряги ни сотрясали страну, какие бы войны и смуты ни будоражили народ — всё равно, как только пригреет солнышко, тысячи и тысячи людей едут на юг, едут окунуться в море, подняться в горы, обгореть на солнце и при этом хоть ненадолго забыть о повседневной рутине нашего бытия и устроить себе маленький личный праздник под названием Юг. А это значит, что жизнь продолжается, что ещё далеко не всё потеряно и что остался в жизни нашей весомый повод для оптимизма. Ведь люди — едут.

Люди едут. Едут, кто куда горазд и кто как горазд — одни, те, которые побогаче, едут в шикарных купейных и спальных вагонах с вышколенной прислугой и коньячком в постель, едут с комфортом, по-байски, в знаменитые и дорогие курортные центры, даже не столько подлечиться, сколько себя показать; другие — у которых вовек не водилось лишних копеек, передвигаются в грязных и заплёванных плацкартных вагонах с палатками и месячным запасом продуктов, дабы пожить этот месяц дикарями на морском берегу. Третьи же... Третьи едут автостопом с крошечными рюкзачками, в которых — только самое необходимое и ни грамма лишнего веса — на своём хребте много лишнего не потаскаешь. И вот для них-то летний отдых и чреват прежде всего всяческими неожиданностями, которые начинаются с того, что ещё в дороге их могут задержать на любом посту ГАИ, традиционно проверить документы, обыскать рюкзаки (естественно, без какой-либо санкции на досмотр), и при этом реакция на отказ продемонстрировать содержимое рюкзака может оказаться непредсказуемой. К примеру, как-то раз на одном из постов ГАИ между мной и постовым офицером произошёл приблизительно такой диалог:

— У вас есть санкция на досмотр личных вещей?

— А у нас конопля зацвела.

— Ну а я-то здесь при чём?

— А вдруг ты наркотики везёшь?

— А если я пойду на принцип и не дам осмотреть рюкзак?

— Тогда поедем в отделение.

— Вы там возьмёте санкцию на обыск?

— Нет, но ты потеряешь время. Тебе это надо?

Этот аргумент прозвучал настолько «весомо, грубо, зримо» и вообще убедительно, что я махнул рукой, матерясь в душе, развязал рюкзак, и через каких-то десять минут уже шёл дальше своей дорогой.

 

Подобная ситуация может усугубиться, если идти по трассе не одному, а в паре с женщиной. Мало того, что все гаишники поголовно делают стойку и разглядывают её сальными глазами, от этого ещё никто не умирал, но иногда у них хватает ума усадить вас в свою машину, хоть её-то вы и не пытались остановить, и отвезти вовсе не туда, куда вам нужно, а к примеру, на обследование в местный кожвендиспансер. Мало ли, мол, кто вы такие и чем вы тут болеете. Самое смешное то, что даже при отрицательных результатах взятых у вас анализов гаишников невозможно привлечь к ответу за оскорбление и моральный ущерб. Как можно, у них же служба такая! Бдят люди! Вы что, сами не знаете, сколько тут всяких катается? А мы все стоим на страже и главное в нашей работе — бдительность.

 

Оттого почётна и важна

Скромная профессия бдуна![4]

 

Хотя справедливости ради нужно бы привести и обратный пример. И он у меня есть.

Как-то зимой не помню какого года ехал я по трассе из Москвы. По дороге застрял, попутки не тормозились, пришлось, дабы не замёрзнуть, идти пешком, и вышел я прямиком на пост ГАИ. Увидев будку поста, где наверняка было теплее и уютнее, нежели на дороге, я отбросил все сомнения, зашёл в будку, поздоровался и... увидев меня, обледеневшего и синего, как куриная задница, гаишники, не задавая ни единого вопроса, усадили меня к горячей батарее, напоили чаем, согрели, а потом, выяснив, куда я направляюсь, поймали мне попутную машину до Курска (а дело было между Тулой и Орлом). Я премного благодарен этим людям. Побольше бы таких...

 

Но я, пожалуй, отвлёкся от темы. Итак, дело было в окрестностях одного из наших южных городов. Наступило лето и поманила меня муза дальних странствий. По дороге к морю (куда я так и не добрался) заглянул я в сей уютный город обнять своих друзей. Остановился я, повторяю, не в самом городе, а в его дальних окрестностях, где также жили мои друзья, и первые дни просто отдыхал, бродил по степи и наслаждался. Наслаждался всем — чистым степным воздухом, родными пейзажами, неповторимым южным диалектом и мягким акцентом южной речи, всем, что знаю и люблю с детства. Но потом...

 

Вообще, я не понимаю, какой вред может исходить от людей, приезжающих куда-либо именно полюбоваться степью и не более? Мне кажется, нужно обладать весьма богатой фантазией для того, чтобы найти повод для их задержания и инкриминировать им всё то же стандартное мелкое хулиганство. Простите, уважаемые, но уже давненько канул в Лету печально известный указ о борьбе с пьянством, и если сейчас кто-то и позволяет себе выпить водки на свежем воздухе, то это — ещё не повод. Я всегда так считал. Но в конце концов наступил день, когда я, слегка пресытившись степными красотами, поехал в областной центр проведать своих старых давно не виданных друзей. И приехал я туда, и увидал своих друзей, и возрадовались мы друг другу, и взяли водочки, и поехали назад, в нетронутую степь, дабы сесть там на землю посреди степи, выпить водочки, закусить её, родимую, помидорчиком, занюхать полынью и... Ну а что делать, грешен, люблю выпить с друзьями.

В общем, так мы и поступили. Но увы, в таких случаях и возникает ложка дёгтя, что портит любое количество мёда. А мёд же, как известно, вообще странный предмет... Возникла эта ложка и здесь в лице некоего человека (не хочу называть его имени), которому почему-то не понравилось, что мы сидим и выпиваем, а он до сих пор трезв. Если бы он нам это объяснил, то через десять минут он был бы уже не совсем трезв либо совсем нетрезв и всё было бы в порядке, но вместо этого он предложил нам немедленно убраться с территории заповедника, в котором мы находились, хотя мы собирались там далеко не первый год и нас знали настолько, что буквально каждая собака при нашем появлении не поднимала лай, а виляла хвостом. Кроме того, сей человек категорически заявил, что если мы немедленно не уйдём, он лично вызовет милицию. Тут уж я не поверил ушам своим, ведь этот человек знал меня немало лет и всегда был со мной в хороших отношениях. Естественно, я попытался объяснить, что сейчас, на ночь глядя, нам просто некуда идти и что утром, если уж ему так угодно, мы уйдём без разговоров, но мои разумные речи не возымели действия (печальный удел многих разумных мыслей и слов), и милиция была вызвана.

 

Невзирая на весь свой жизненный опыт, я в чём-то остаюсь идеалистом. И потому я неожиданно для самого себя наивно вообразил, что если уж я не свершил ничего противозаконного, то в милиции мне делать совершенно нечего и никому я там не нужен, и с этой мыслью я спокойно остался на месте и не стал никуда исчезать, не в пример своим более прагматичным друзьям, которые, очевидно, лучше меня зная местные нравы и обычаи, недолго думая растворились в степи. Я же был задержан без долгих разговоров. Моя женщина, присутствовавшая при этом, заявила, что поедет в отделение вместе со мной, но её грубо вытолкнули из машины, а меня, соответственно, затолкали в неё — и увезли.

И это был первый, но, увы, далеко не последний в этой истории случай нарушения законности со стороны правоохранительных органов.

 

По дороге в отделение мы заглянули в ближайшую станицу, на дискотеку в местном клубе. Покуда пара человек (простите, милиционеров) прохаживалась по этой дискотеке, остальные вытащили меня из машины и начали помаленьку, с явной ленцой пинать ногами. Тогда я обратился к старшему по званию, впоследствии оказавшемуся местным участковым, и спросил его фамилию.

— А зачем тебе моя фамилия? — услышал я в ответ.

— А затем, уважаемый, что я хочу знать, чьи конкретно действия мне предстоит обжаловать.

В ответ меня стукнули дубинкой по голове и затолкали обратно в машину.

Пришёл в себя я уже в отделении. Когда я начал более-менее воспринимать окружающую обстановку, то обнаружил, что из моих карманов уже вынули всё, что там было и заполняют какой-то очередной протокол. Как только они, соколы ясные, увидели, что я открыл глаза, то тут же радостно спросили меня:

— Род занятий?

— Чего-чего? — переспросил я, едва начиная соображать.

— Оглох, что ли? Род занятий?

Ответ не задержался:

— Вы все — мудаки, а я — великий русский поэт.

Могу поручиться, что по крайней мере первая часть этого утверждения полностью соответствует истине.

 

Очнувшись поутру, я обнаружил себя в нормальной, привычной обстановке — на нарах. Огорчаться по этому поводу я не стал, ибо в таких случаях лучше всего относиться ко всему философски и, не насилуя собственную нервную систему, спокойно дожидаться, когда тебя выпустят. Выпускают, как правило, достаточно скоро. Одна из славных милицейских традиций заключается в том, что они рано утром вынимают из камер переночевавших и, прежде чем выгнать их взашей, вручают им веник, тряпку, ведро и прочий шанцевый инструмент, чтобы они навели порядок перед пересменкой. Очевидно, те, кто внедрял эту традицию в жизнь, были весьма гуманными людьми и рассуждали примерно так: работа у наших сотрудников нервная, перенапряжённая, им противопоказано тратить свои драгоценные силы на наведение порядка, а держать в штате уборщиц мы никак не можем себе позволить, это для нас непозволительная роскошь, ведь милиция содержится на средства госбюджета, который, как известно, пополняется из подоходного налога наших граждан. Не можем же мы за счёт наших граждан держать ещё и штатную уборщицу. А хулиганам всё равно в камере делать нечего, сидят там и маются от безделья, а время при этом тянется очень медленно. Если же они наведут порядок в служебном помещении, то мы сэкономим на этом силы и средства, а от них не убудет, даже наоборот, время быстрее пролетит. Нам же ещё и спасибо скажут. А для того, чтобы «эти хулиганы» действительно говорили им спасибо, вполне законное освобождение преподносится как некое моральное поощрение за хорошо сделанную уборку. Убиравшие выпускаются в первую очередь (по сути, на двадцать-тридцать минут раньше остальных). При этом им дают понять, что выпускают их только за хорошее поведение и проявленный трудовой энтузиазм, а что ждёт отказавшихся от принятия участия в уборке — уму непостижимо. Знающие люди относятся к этой традиции весьма скептически, и если и берутся за веник, то только потому, что во время уборки всегда есть возможность стрельнуть сигарету и спокойно выкурить её прямо там, на месте, а если повезёт и получится перехватить не одну, то пронести и в камеру. При уборке этому обычно не препятствуют.

Итак, я, ничуть не огорчаясь, лежал на нарах и ждал наступления утренней приборки. В самом деле, вскоре открылась дверь и на пороге, словно тень отца Гамлета, возник сержант с веником в руках. Когда мы с ним вошли в дежурку, где уже стояло два-три волонтёра с вениками, сидящий за пультом старший дежурный, посмотрев на меня, сказал:

— Отправь его обратно в камеру, он убирать не будет.

Я понял: скоро не выпустят. Это также входит в славную традицию — если человека с утра не выпускают, то он уборкой не занимается, так как при этом утрачивается моральный стимул в виде освобождения.

— Дайте хоть сигарету, товарищ старший лейтенант, — попросил я.

— Возьми.

С этим я и вернулся под замок. А впоследствии я узнал, что в то утро начальник отделения заглянул на работу пораньше, когда люди в камерах ещё спали, просмотрел бумаги на задержанных и, даже не побеседовав ни с кем, наложил резолюции — кому штраф, кому на суд, после чего спокойно ушёл домой досматривать сны. Мои бумаги (и я само собой, в качестве приложения к ним) пошли на суд.

 

Вернувшись обратно в камеру, я задумался — как вы думаете, о чём? Да о том, как бы мне лучше развлечься. Заверяю вас, в этих условиях лучшей темы для размышлений невозможно придумать. Скука — злейший враг любого арестанта, и стоило мне поддаться ей хоть на миг — хандра и головная боль были бы обеспечены минимум на сутки. А поскольку на дворе стояло воскресное утро, на суд меня отвезут не раньше понедельника. Вариант не из самых радостных. Хуже этого может быть только одно — попасть в отделение в пятницу и просидеть там до суда двое суток.

Однажды я испытал и такую напасть — мне пришлось провести двое суток в ожидании суда в камере-накопителе приёмника-распределителя (даже сами слова подобного рода уродливы до омерзения). Первые сутки я просидел в полном одиночестве, на вторые уже не один. Самое скверное здесь даже не отсутствие табака, это я переношу достаточно легко, а то, что в накопителе, помимо всего, ещё и не кормят. Срабатывает стандартный бюрократический принцип — тебя ставят на пищевое довольствие только после получения постановления суда об административном аресте, так как эта бумажка является законным основанием для того, чтоб тебя здесь держать и, естественно, кормить. До суда же ты можешь провести здесь хоть полжизни — никто и не подумает о том, что ты можешь быть голоден. Я читал, что именно так умер Даниил Хармс. Его посадили в одиночку — и забыли. И он умер. От голода. Не знаю, насколько это правда, но верю этому, потому что ментовские народные традиции живучи и как раньше людей до суда не кормили, так и сейчас не кормят. На вторые сутки чувство голода притупилось, а что касается табака — курили газету. Не самокрутку, а именно газету. Отрывается полоска, скручивается в трубочку, поджигается так, чтоб не горела, а только тлела, и этот дым вдыхается. Ничего более отвратительного мне до сих пор курить не приходилось.

Итак, нужно было придумать себе развлечение. Не мудрствуя лукаво, я решил потехи ради поиздеваться над своими доблестными охранниками. Для этого я сильно постучал в дверь и, услышав шаги и недовольное: «Ну чего тебе?» — сказал:

— Сержант, выведи в сортир, уже пузырь лопается, а ты шляешься где-то.

В этом с утра обычно не отказывают. Слава Богу, сортир находился во дворе. Выйдя на крыльцо, я с наслаждением вдохнул свежего воздуха (только вышедший из душной камеры арестант способен сполна оценить это наслаждение) и, обернувшись, прочёл табличку возле входа. Так я определил, где нахожусь, ведь меня вчера могли отвезти куда угодно — в область, в райцентр, в ближайший опорный пункт при сельсовете и т. д. После этого я посетил вышеупомянутое заведение, стрельнул у кого-то из сержантов сигарету и вернулся. Спустя примерно полчаса я повторил эксперимент. Выслушав недовольную тираду, говорящую (в переводе на литературный язык) о том, что я слишком часто прошусь в сортир и сержант этим крайне недоволен, я ответил:

— Слушай, сержант, а если у меня понос? Подумай сам — лето на дворе, дизентерия... Если я в камере не выдержу, кто потом будет дезинфекцию проводить — я, что ли? Тебе придётся.

Матерясь сквозь зубы, сержант вывел меня из камеры. Под его понукания я не спеша прошёлся по двору, подышал воздухом, полюбовался на солнышко — а куда мне было торопиться? — и, уже поднимаясь на крыльцо отделения, небрежно спросил:

— Ну что, сержант, когда выгонять-то меня будешь отсюда?

— Тебя?! — наигранно изумился сержант. — Вчера человека убил, а сегодня спрашивает, когда его выгонять будем. Видали? Выгоним, не волнуйся... лет через десять.

 

Боже мой, до чего же я ненавижу эту отборную породу ментов, издевающихся над человеком в тот момент, когда ему вследствие алкогольной амнезии смутно помнится, что с ним было вчера, и поэтому он может легко поверить чему угодно вплоть до самых бредовых небылиц! Эти менты подносят ему такое, что нужно иметь очень крепкие нервы, дабы не утратить остатки соображения и самоконтроля. Если бы в ментовских головах водилась не только вмятина от фуражки, но и хотя бы одна-единственная нормальная извилина, то можно было бы попытаться объяснить им, чем могут закончиться такие шуточки, но — кому объяснять? Я видел, как этот ментовский юмор оборачивался припадками, психозами, сердечными приступами и депрессией. И самое нелепое во всём этом то, что менты своими дурацкими шуточками преследуют единственную цель — проверить, сильный мужик перед ними или так себе, рукой махни и сломается.

К счастью, я хорошо знаю цену подобным заявлениям. Потому моя реакция была для этого сержанта совершенно неожиданной — я посмотрел ему в глаза и... улыбнулся. Увидев мою улыбку, он явно опешил и, чтобы скрыть это, нарочито грубым тоном спросил:

— Ну, чего ты лыбишься?

И я ему сказал:

— Родной, может это не я, а ты вчера был пьян до изумления? Может ты меня спьяну с кем-то перепутал? А-а, я понял! Я знаю! Ты с похмелья протормозил, убийцу выпустил, а я тут за него безвинно припухаю! Ну ты орёл, сержант! Да по тебе же трибунал плачет! Ну, не завидую...

Из ментовской черепной коробки послышался отчётливый скрип мозгов. Осознав, что я над ним издеваюсь, сержант взбеленился:

— Ты чего это язык тут распустил?! А ну, бегом в камеру! Сейчас как ...... тебя дубинкой! Бегом-бегом, тебе говорят!

— Сигарету дай.

— На, возьми сигарету, — сказал старший дежурный, слышавший весь разговор. — А ты, Андрей, прекращай подобные шутки.

Я взял сигарету, прикурил, поблагодарил старшего и снова возвратился под замок.

 

В очередной раз, после стука в дверь и традиционной просьбы вывести в сортир, я выслушал от того же сержанта столь же традиционную матерную тираду и ответил так:

— Родной, ну чего ты ругаешься? Ты хотел чего-то другого? Ты думал, я буду тихо сидеть? Вот уж хрен — если ты меня отсюда не выгоняешь, так изволь со мной нянчиться, это теперь твоя святая обязанность, тебе за это зарплату платят. И ты, родной, будешь выводить меня в сортир так часто, как мне будет нужно. Мало того — если бы у меня были больные ноги, то ты носил бы меня в сортир на руках и заботливо поддерживал над очком, как малого ребёнка. В этом пока нужды нет — и слава Богу, и на том скажи спасибо. Так что давай, открывай.

В соседних камерах и в дежурке раздался смех. Шутку оценили все. Сержант, злой, как цепной кобель, открыл дверь и повёл меня на улицу. На обратном пути старший дежурный сам, не дожидаясь моей просьбы, дал мне полпачки сигарет и коробку спичек со словами:

— Возьми, покури, всё легче будет. Тебе до завтра ещё долго сидеть.

 

А ещё через некоторое время дверь открылась без стука, сама по себе. На пороге стоял кавказец моих лет, а за его спиной — всё тот же многострадальный сержант. Кавказец шагнул было через порог, и тут сержант пнул его сзади ногой. Кавказец вошёл в камеру, остановился и, не оборачиваясь, презрительно произнёс:

— Молодец! Ге-рой! Как в отделении меня ногами пинать — так все вы герои. Где же ты был, герой, когда меня из дома забирали? Ты бы там меня попинал, а я посмотрел бы...

Дверь захлопнулась. Я тронул кавказца за плечо.

— Заходи, брат. Присаживайся. Закуривай. И не переживай: таких героев — как собак нерезаных. На, возьми сигарету.

— Благодарю...

— Ты армянин?

— Армянин... Лицо кавказской национальности... Я их маму всех...

 

Кстати сказать, мне уже давно хочется посмотреть в глаза тому человеку, который придумал и запустил в прессу, а оттуда и в обиход эту унизительную формулировочку. «Лицо кавказской национальности»! Это сказано о миллионах кавказцев, каждый из которых гордится своей нацией! А потом мы начинаем удивляться — почему это нас, русских, стали гораздо меньше уважать? А как можно уважать народ, не уважающий другие народы? А представьте, каково было бы нам услышать о себе «лица славянской национальности»? А каково сейчас русским людям, родившимся и всю жизнь прожившим где-нибудь на Кавказе либо в Средней Азии? А каково прибалтийским русским? Каково им было услышать: «Русские, убирайтесь с нашей земли»? А вы призадумайтесь — это явления одного и того же порядка, и как мы не уважали те нации, на чьей земле жили, так и от них теперь получаем то же самое. Как аукнется... Чеченскую войну аукнули — сколько лет откликаться будет? А сколько таких откликов впереди — одному Богу ведомо. Вот и хотелось бы мне увидеть этого выдумщика, этого массовика-затейника, и посмотреть ему в глаза — есть ли там хоть что-нибудь человеческое? А если нет, то почему эта шовинистическая фразочка так прочно вошла в обиход? Какой кретин этому посодействовал? Не знаю. Но... — подумать только! Как можно настолько не уважать целые народы в государственном масштабе?! Вот теперь и откликается...

 

Немного погодя я постучал в очередной раз. При этом я прекрасно понимал, что сержант уже достаточно зол и я рискую нарваться на дубинку, но это меня не пугало, не привыкать. Оа сей раз, к вящему моему изумлению, сержант без всяческих разговоров открыл камеру и вывел меня на свежий воздух. А на обратном пути произошло то, чего я никак не ожидал.

Старший дежурный подозвал меня к себе и спросил:

— Слушай, парень, ты вчера назвался поэтом. а ты можешь просто так, по-человечески прочесть чего-нибудь?

— Просто по-человечески — конечно, могу.

 

И я прочёл ему парочку своих стихов. И меня потрясло то, что он — слушал. Слушал внимательно и вдумчиво. Слушал внимательно и вдумчиво, воспринимая каждое слово. В наше время упадка культуры и перерождения её в культуру массовую (не поднимаем массы до уровня культуры, а опускаем культуру до уровня масс) такие слушатели — большая редкость, а в милиции — особенно. Потому, дочитав стихотворение, я с неподдельным удовольствием сказал: «Спасибо, товарищ старший лейтенант. Почаще бы таких слушателей, как вы».

— А ещё можешь что-нибудь? — спросил старший дежурный.

Я ответил вопросом на вопрос:

— Простите, как вас зовут?

— Боря[5].

— Я с удовольствием почитаю вам ещё, Боря, но сначала я бы хотел попить воды, потому что с похмелья у меня совершенно пересохло в горле, а это, сами понимаете, отнюдь не способствует.

— Бедняга, пить хочешь, — ответил Боря. — Погоди, я сейчас сам тебе принесу.

В отделении не было водопровода, а привозную воду держали в бачке, стоявшем у дверей. Боря поднялся, пошёл к двери, прошёл мимо бачка, заглянул в какую-то дверцу и... вынес оттуда кружку и помидор. Я без всякой задней мысли взял в руки кружку, приложился к ней и, только отпив половину, начал что-то понимать, а поняв, с удовольствием допил до конца и сказал:

— А вот это уже не вода... Спасибо, Боря. Вот теперь и почитать можно...

 

Один из моих товарищей, такой же бродячий поэт, рассказал мне о том, как ехал он непонятно откуда непонятно куда на собаках (так в народе называют электрички) и был задержан милицией на какой-то маленькой промежуточной станции. Естественно, он представился поэтом, чего-то почитал и даже показал выпущенный совсем недавно сборник своих творений. После этого один из ментов заявил, что он тоже поэт, в доказательство чего оставил на сборнике моего товарища свой «автограф». Я его читал... Как бы поприличнее об этом выразиться... Восемь строчек, написанных на уровне... ну, пятилетнего ребёнка, с не соответствующим даже этому возрасту интеллектом, примерно такого содержания: мужик, мол, не морочь нам голову своими никому не нужными стихами, а лучше бросай это дурацкое занятие и иди махать кувалдой на стройке, потому что ты всё равно больше ничего делать не умеешь, а в ментовку работать тебя не возьмут.

Интересно, понимал ли этот мент, что таким заявлением, тем более, сделанным в письменной форме, он унизил себя самого в глазах умного и интеллигентного человека? Мне кажется, не понимал и, мало того, наверняка был очень доволен собственным остроумием.

 

Но в этот раз мне просто повезло. По Бориному звонку приехал старшина с магнитофоном и попросил:

— Друг, понимаешь, я собираю записи авторской песни уже почти двадцать лет. Ты не напоёшь мне кассетку?

Я напел. И не одну.

А день шёл своим чередом. Время от времени меня, конечно, сажали обратно в камеру, затем вновь вынимали оттуда и — я не скажу, что катался там, как сыр в масле, но всё-таки, что ни говори, было неплохо. Мне регулярно подносили водочки для голоса, естественно, чем-то кормили, поскольку где водка, там и закуска, в сигаретах тоже не было отказа, да и вообще на юге знают толк и в еде и в угощении.

При этом Боря совершенно искренне сожалел, что обязан держать меня до утра и отправлять на суд. Я говорил ему:

— Боря, а может — Бог с ним? Давай до вечера посидим, поговорим, я тебе песен попою, а потом выгонишь меня, а начальству скажешь — сбежал.

— Саша, — отвечал Боря, — мамой клянусь, я бы сам давно тебя выпустил, но не виноват же я в том, что твои бумаги уже на суд подписаны, а теперь, если что, за тебя с меня голову снимут, ты уж пойми и не обижайся.

Да я и сам прекрасно это понимал.

 

Оказываясь в камере, я, опять же, не скучал. Подсаженный ко мне армянин, Арсен, оказался приятным и умным человеком, и с ним было о чём поговорить. Арсен успел выяснить, кто и за что сидит в соседних камерах и при мне дал человеку, уходящему под следствие в СИЗО, профессиональную консультацию о том, как вести себя у следователя, как себя держать, что говорить, а о чём не грех и умолчать. Заметив моё удивление, он пояснил:

— Брат, у меня же две ходки за плечами.

 

В середине дня привели девчонку, снятую с автостопа на посту ГАИ. Когда я поинтересовался, почему её задержали, она ответила, что ехала без документов. Я шизею с этих русских... Выйти на трассу без документов — самая серьёзная и непростительная ошибка, и допустивший её заведомо никуда не доедет, разве что до ближайшего поста ГАИ. Такие номера на трассе не проходят, и на везение полагаться здесь попросту неразумно.

Однажды одну из моих знакомых угораздило поехать стопом без документов ко мне в гости. Как же я её потом материл... Она умудрилась проскочить добрых полстраны с севера на юг, но на южных трассах, повторяю, такие номера никогда не проходили. В Краснодарском крае её благополучно сняли с машины и отправили в приёмник-распределитель. Слава Богу, ехала она с напарником, у которого хватило ума разыскать меня и сообщить о происшедшем.

И пошёл я по её следам. На пост ГАИ, оттуда в райотдел, оттуда, в конце концов, в приёмник, где она уже успела получить санкцию на шестьдесят суток ареста как лицо, не имеющее документов. Я пробился на приём к начальнику приёмника, объяснил ему ситуацию и спросил, нельзя ли каким-то образом вытащить её на свободу до истечения этих шестидесяти суток. Начальник ответил:

— Для этого нужен её паспорт и больше ничего. Если бы вы, молодой человек, привезли его с собой и мне показали, я бы её отпустил. Где она живёт?

— В Вильнюсе.

— Далековато... Ну что ж, в порядке исключения можно поступить так: свяжитесь с её родителями, пусть они вышлют на адрес приёмника телеграмму о том, что они доверяют вам забрать их дочь из приёмника и отвезти домой. Тогда я её выпущу, чего держать девчонку зря, я ведь тоже не зверь.

Мне очень хотелось бы назвать здесь фамилию этого офицера, которую я прекрасно помню, и публично поблагодарить его за человечность, но боюсь — а вдруг он этим гуманным поступком нарушил должностную инструкцию и это чревато ему неприятностями?

Естественно, я созвонился с Вильнюсом, оттуда пришла телеграмма, и начальник действительно оказался не зверем и отпустил ребёнка восвояси, отдал в мои надёжные руки, а я нашлёпал ребёнку задницу и отвёз его домой, ибо дал начальнику честное слово.

А с той задержанной девчонкой тоже более-менее обошлось. С ней поступили просто — день продержали в отделении, а под вечер спросили, когда её выпустить — сейчас или рано утром. Она здраво рассудила, что ехать куда-то в ночь смысла не имеет, переночевала и поутру уехала. Надеюсь, что домой за документами.

 

Но я опять отвлёкся... А тогда, повторяю, день шёл своим чередом и приятные неожиданности продолжались. Апогей этих событий наступил вечером, когда спала жара и мы все вместе (представьте, какая приятная создалась атмосфера, если я говорю о себе и милиционерах: «Мы все вместе») вышли посидеть на крылечко. Было прохладно и тихо-тихо, и в этой тишине мы сидели и говорили о жизни, один лишь сержант Андрей, над которым я немилосердно издевался всё утро, косился на меня нехорошим глазом. Я же, не обращая на это внимания, сидел и что-то наигрывал на гитаре. Кто-то спросил:

— Саша, а ты не играешь классику?

И я сыграл первую часть Четырнадцатой сонаты Бетховена.

И наступил момент, о котором можно гордо сказать: «Я это видел!» Я видел, как у рядовых ментов светлели лица, как в глазах у них появлялось нечто человеческое и, глядя на них, можно было подумать, что всё это — маскарад, что никакие они не менты, а самые нормальные люди, шутки ради напялившие на себя ментовскую форму, а когда они снимут её с себя — всё наваждение пройдёт. Представьте себе, я это видел!

Доиграв мелодию, я посмотрел на окружавших меня людей и, вздохнув, сказал:

— Всё, ребята, лучше этого я сегодня уже ничего не сделаю, а делать что-то хуже и тем портить хорошее впечатление не хочется. Если хотите, посидим и поговорим ещё, а лучше всего отведите меня спать.

И отвели меня спать.

 

Рано утром дверь камеры открылась и туда вошёл Боря. Потрогав меня за плечо, он тихо сказал:

— Саша, вставай, пойдём.

— Что, уже на суд? Который час?

— Нет, пока не на суд. Половина седьмого.

Я поднялся и мы прошли в так называемую «комнату приёма граждан». Боря усадил меня за стол, сел напротив и извлёк непонятно откуда бутылку водки. Налив кружку, он протянул её мне со словами:

— Опохмелись, полегчает.

— Да ты что, Боря, мне же на суд сегодня ехать. от меня же водкой будет пахнуть.

— А ты думаешь, сейчас от тебя водкой не пахнет?

Этот довод был убедителен. Мы распили на двоих бутылку, закусили шоколадкой и расстались. Напоследок Боря сказал мне:

— Если дадут сутки, просись к нам. У нас тебе будет хорошо.

К ним меня, конечно же, не отправили.

 

...Опохмелившись, я поспал ещё часок.

И было второе пробуждение.

Незнакомые люди в милицейской форме (новая, заступившая с утра смена) грубо распинали меня, вытащили из камеры, затолкали в машину жовто-блакытного цвета и повезли вместе с Арсеном в соседнюю станицу, где и находился районный народный суд.

 

Народный суд! Уже много лет я невольно содрогаюсь от омерзения при этом словосочетании. Когда-то в школе мне говорили, что он создан для защиты интересов народа и потому выносит приговоры от его имени. Может быть первоначально так и задумывалось, но при этом какой-то умный человек придумал положение, согласно которому судья в своих действиях подчиняется только Закону и только перед Законом отвечает за свои действия. Но покажите мне этот Закон во плоти — тогда я поверю. А иначе выходит, что судья, выносящий приговоры от имени народа, не отчитывается в своих действиях перед народом, проникается чувством собственной безнаказанности и судит так, как сам считает нужным либо выгодным, так, как в данный момент хочет его левая пятка. И если кто-то пострадал оттого, что его судья с утра поругался с женой, пережарившей ему яичницу, ему можно только посочувствовать, но помочь невозможно ничем.

На уголовных процессах закон в какой-то мере ещё соблюдается, ибо там всё-таки присутствуют адвокаты. Когда же дело доходит до гражданских и административных разбирательств, куда адвокатам вход, конечно, не заказан, но, как правило, всё дело обходится без их участия, то там на законность смотрят даже не сквозь пальцы, а сквозь плотную чёрную тряпку. При этом слова о том, что Фемида тоже носила повязку на глазах, я посчитал бы особо циничными.

Мне известен случай, когда адвокат по личной инициативе явился на суд к своему приятелю, которого судили за административное правонарушение. Адвокат, как профессионал, сразу увидел, что судья при разборе дела руководствуется устаревшими и давно отменёнными законоположениями. Когда он указал на это судье, то... тут же получил пять суток административного ареста «за неуважение к суду». Естественно, в это дело вмешалась коллегия адвокатов и через двое суток юрист был освобождён и даже получил свои законные извинения, но — о каком уважении после этого может идти речь? И о каком суде?

 

Фемида пусть разит мечом,

А мы ей выколем глаза.[6]

 

Короче говоря, я утверждаю, что сам процесс разбора административных правонарушений в суде превращается в грязный фарс, в издевательство над обвиняемым.

Прежде всего, по закону, судья обязан спросить, признаёт ли обвиняемый свою вину, и? беспристрастно выслушав человека, вынести решение. На деле же чем умнее и убедительнее человек защищает себя перед судом, тем изощрённее издевается над ним судья. Я не знаю другого места, где можно так жестоко и безнаказанно унизить человека и где так охотно пользуются этой возможностью.

Чтобы не быть голословным, приведу конкретный пример из личной практики.

Привезли меня однажды на суд. Судья спросил, признаю ли я свою вину. Я ответил, что нет, после чего достаточно грамотно и аргументированно объяснил, почему. А затем между нами произошёл следующий разговор:

— Ну что ж, говорить ты, конечно, умеешь, но ты же прекрасно понимаешь, что я тебя не оправдаю. на что же ты рассчитываешь?

— Товарищ судья, давайте я уплачу какой-то штраф, и на этом разойдёмся.

— А деньги у тебя есть?

— Есть.

— Сколько?

— Сколько нужно.

— Хорошо... Тогда вот что. Сейчас я буду заполнять бумагу. Если за то время, пока я буду её заполнять, ты успеешь сходить в сберкассу и уплатить штраф — ты свободен. Если нет — поедешь на сутки.

Я слегка оторопел.

— Товарищ судья, но вы же прекрасно понимаете, что все мои вещи и деньги находятся в отделении. Когда после суда мне их вернут, я тут же буду в состоянии уплатить этот штраф, а сейчас...

— Я сказал, — рука судьи медленно выводила буквы.

Я понял, что это — издевательство. Я понял, что любые слова здесь не имеют смысла, и что каждое сказанное мною слово, обращённое к этому судье, только унизит меня в собственных глазах, а я всегда был и остаюсь достаточно самолюбивым, чтобы этого не допустить. Поэтому я стоял и молча следил за его рукой. Дописав приговор, судья поднял голову, посмотрел мне в глаза совершенно пустым и бесцветным взглядом, пренебрежительно усмехнулся и произнёс:

— Десять суток... Уведите.

 

Здесь же, едва я вошёл в кабинет, судья (юная девица лет двадцати пяти) встретила меня словами:

— Стой там и ближе не подходи! А водкой-то, водкой от него несёт!.. Почему это от тебя так водкой несёт?

— Девушка, милая, — ответил я. — Если в протоколе написано, что я задержан в нетрезвом состоянии, — так что же — от меня фиалками должно пахнуть?

— А за сутки в отделении — что? — не выветрилось?

Я не мог объяснить, почему не выветрилось, чтобы не подводить Борю. Поэтому я выдвинул в своё оправдание достаточно неправдоподобную версию:

— У меня есть весьма странная индивидуальная особенность организма: сто грамм выпью — три дня пахнуть будет.

— Так вот: чтоб не пахло — пятнадцать суток.

— А может, вы меня хотя бы выслушаете? — спросил я с удивлением.

— И слушать тебя не делаю.

Каюсь, я не выдержал. Я сказал вслух всё, что о ней подумал. Цитировать не буду — слишком непристойно. В ответ я услышал:

— Если бы я тебе уже не дала пятнадцать суток, то добавила бы ещё суток пять за неуважение к суду. А так сиди свои пятнадцать, но без вывода.

Это было весьма существенным дополнением (суть его я объясню позже). Чтобы хоть что-нибудь ответить, я спросил:

— Скажите, а почему это вы ко мне обращаетесь так невежливо и на «ты»?

— А кто ты мне такой? — профессионально пренебрежительным тоном спросила она.

— Я — человек, и притом постарше вас.

— А я тебе — судья.

Вот и всё.

 

Немного позже, уже в областном спецприёмнике, при оформлении на сутки, сержант, заполнявший бумаги, удивлённо спросил меня:

— Слушай, парень, а как это ты умудрился получить по этой статье пятнадцать суток?

— А что?

— А то, что обычно по этой статье больше семи суток не дают.

— Ну и?

— Ну и... странно.

— Сержант, — ответил я с печальной иронией. — Посмотри на меня внимательно и запомни на всю оставшуюся жизнь. Не каждый день ты можешь увидеть человека, просто так сумевшего получить срок вдвое больше положенного.

— Да уж, — ответил сержант. — Такое трудно забыть.

 

Вот так. Во всей эпопее отношений с ментами этот этап — от задержания до приёмника через отделение и суд — самый тяжёлый, и если ты его выдержишь — дальше уже ничего не страшно. Дальше — легче. А самое страшное — не издевательства, не бесправие, нет, самое страшное — неопределённость. Самое страшное — не знать, когда ты выйдешь отсюда на свет Божий — через пятнадцать минут или через пятнадцать суток, а то и через пятнадцать лет, как повезёт, и при этом осознавать, что от тебя уже ничего не зависит, что ты сам себе уже ничем не поможешь, и Ангелы на небесах печально разводят руками, а другие ангелы-хранители, в погонах, пакостят тебе, как только могут.

А вообще, всё это закономерно. Всё это — неотъемлемая часть нашей Системы, подгоняющей всех под единый шаблон. И если ты, не дай Бог, не подходишь к этому шаблону, то рано или поздно попадёшь в шестерёнки Системы и она изо всех сил будет стараться тебя перемолоть. Или уничтожить. Но спасаться нужно не от шестерёнок, а от самой Системы в целом. Это спасение приходит потом, позже, главное — не пропустить момент его наступления. А потом, когда спасение придёт, уже ничего не страшно. Впрочем, об этом я тебе ещё расскажу, а пока...

А пока я поведаю о том, что происходит дальше, когда вся неопределённость кончается, когда тебя привозят туда, где тебе предстоит провести определённое количество дней в качестве административно арестованного. Продолжим наши игры.

Итак...

 

 

ТЕМА

 

Человек, заключённый под стражу, подобен тексту, взятому в скобки: он отчуждается[7].

Саша СОКОЛОВ

 

Итак...

 

Всё позади — и КПЗ, и суд,

И прокурор, и даже судьи с адвокатом...[8]

 

Всё худшее, что могло произойти, уже произошло. И вот везут тебя проторенной дорогой в жёлто-синей машине с почестями и охраной, прямо как партийного босса, прямиком к малоприметному зданию без архитектурных излишеств за высоким бетонным забором с табличкой возле вахты «Спецприёмник по содержанию административно арестованных». И в это время ты, прекрасно сознавая, что от тебя уже не зависит ничего и хуже, чем есть, уже не будет, можешь позволить себе совершенно расслабиться и ни о чём не думать. Да и о чём думать-то? Все проблемы — за бортом. На определённое количество дней ты попросту выброшен из времени. Вот здесь-то и наступает наконец полное спокойствие и отрешённость. Да и в самом деле — о чём теперь-то беспокоиться? Самое лучшее, что можно сделать, что предпринять — это не переживать, а жить. В любом случае, сутки — не тюрьма и тем более не зона, здесь не культивируется насильственный коллективизм и круговая порука, а потому при желании можно забыться, замкнуться, молча перележать весь срок на наре и никто не скажет тебе слова против. Но главное — не создавать себе излишней головной боли, не собирать понапрасну морщины на собственном лбу и всегда оставаться спокойным. Иначе...

 

Помню я одного парня, который получил всего-то трое суток. Так он, дикий человек, все эти трое суток безостановочно ныл, стонал и всячески жаловался на жизнь и на судьбу свою разнесчастную. Замолкал он только на ночь и на обед. Обедал, кстати, с завидным аппетитом. В то время я досиживал свои пятнадцать зорь и нам с ним предстояло освобождаться не только в один день, но даже и в один час. Кстати сказать, при освобождении у него обнаружилось немного денег и он тут же в ближайшем пивняке в двух кварталах оттуда угостил меня неплохим пивом. Это всё хорошее, что я о нём могу сказать.

Так вот, когда мне надоело выслушивать его стоны, я сказал ему: «Земляк, ну какого рожна ты так убиваешься из-за каких-то жалких трёх суток? Тут пятнашку добиваешь, и то ничего, а ты так сопли и слюни распустил, что смотреть неприятно». В ответ я услышал маловразумительную ахинею о том, что ему здесь хуже всех, поскольку у него впечатлительная и нежная душа, а мы все этого не понимаем, а если бы понимали, то сами увидели бы, как ему плохо, и дружно посочувствовали… В итоге вышло так, что для него трое суток тянулись гораздо дольше, чем для меня мои пятнадцать. Вот так, господа.

 

...Но вот машина притормаживает и медленно въезжает в ворота. Перед тобой, словно перед высокопоставленным лицом, гостеприимно распахивают двери и сопровождают тебя в дежурку на оформление и первый шмон. С этого момента ты не просто сам по себе живой человек, а их, ментовский, кусок хлеба с маслом и тебя полагается беречь, охранять, холить и лелеять, а не только двери перед тобой открывать. Только вот менты почему-то далеко не всегда это понимают...

Должен заметить, обыскивают здесь весьма тщательно. Конечно же, я повторяю, это не тюрьма и никто не станет раздевать тебя донага и заглядывать тебе в задницу, но, тем не менее, все возможные места заначек проверяются на совесть, поэтому не имеет смысла припрятывать спички и сигареты — всё равно найдут и отнимут.

При этом я не раз обращал внимание на то, что у ментов существует довольно странное свойство: если ты при шмоне сам, не скрывая, выложишь на стол сигареты и спички, то их, как правило, разрешают взять с собой в камеру, но если они найдут их же в заначке — можешь с ними слёзно распроститься, ибо видишь ты их в последний раз. Тебе скажут: «Вернём при освобождении», — а при освобождении либо ты сам давно о них забудешь либо менты давно о них «забудут». Я полагаю, и не без оснований, что эта ментовская традиция направлена на воспитание самосознания у своих клиентов; они ясно дают понять, что от них ничего не утаишь, а попытаешься — тебе же хуже будет. Зная это, я всегда с честнейшим выражением лица выкладывал сигареты на стол, а после шмона с таким же выражением клал их обратно в карман, даже не спрашивая разрешения. В некоторых местах существует ещё более странный обычай — у сигарет с фильтром заставляют отрывать фильтр. Впрочем, там это не имеет значения — был бы табак.

После шмона наступает ещё одна немаловажная процедура — оформление документов. Она заключается в том, что какой-нибудь сержант, а иногда и старший дежурный, выкладывают на стол огромнейшую простыню-анкету и начинают задавать тебе всяческие вопросы. В отличие от протокольных формулировок, эти анкеты не стандартизованы, они везде разные, и каждая из них — плод местной самодеятельности, так что среди них временами встречаются довольно забавные варианты вопросов. Так, к примеру, однажды меня на полном серьёзе спросили, проживали ли на оккупированной территории и подвергались ли репрессиям либо я либо члены моей семьи. На моё замечание о том, что, во-первых, я чисто по возрасту не мог проживать на оккупированных территориях, и что, во-вторых, все жертвы сталинских репрессий давно уже реабилитированы и эти вопросы попросту смешны, мне ответили: «Можно кого угодно посадить, реабилитировать и потом опять посадить, а эту форму анкеты ещё никто не отменял». Частенько после заполнения бумаг тебя заставляют поиграть на рояле, то бишь, снимают отпечатки пальцев. На мой вопрос, зачем это делается, мне ответили: «А вдруг ты находишься во всесоюзном розыске?» Что ж, может быть, это в чём-то и справедливо.

Действительно, как-то на сутках один человек рассказал интересную историю. Находился он во всесоюзном розыске и потому, понятно, дома не жил, страна большая, скрываться долго можно. И вот за какие-то дела арестовали его в Чечне. Естественно, проверили всё, что можно было проверить, и по месту розыска, куда-то в центральную Россию, направили бумагу; оттуда пришёл телетайп с просьбой его к ним отконвоировать. Всё, как и полагается.

А вот дальше началось самое интересное. Оказалось, что Чечня — третья в мире страна после Швеции и Турции, не выдающая преступников. Чеченцы напомнили об этом по месту запроса, в ответ им прислали повторную просьбу отконвоировать, и тогда гордые чеченцы заявили: «Вах, если нас не понимают с первого слова, то пошли они все к такой-то и такой-то матери», — после чего телетайпограмма была положена под сукно, его осудили за то дело, на котором он попался, дали небольшой срок и успокоились.

А буквально через два-три месяца правительство Дудаева объявило поголовную амнистию по поводу пятидесятилетия выселения чеченского народа с родных земель. Этого человека, естественно, тоже освободили, он вышел за тюремные ворота, порвал в клочья справку об освобождении и сказал себе: «Всё, я не сидел».

Единственным неудобством в его положении было то, что он так и не знал, находится ли он до сих пор в розыске или уже нет. Впрочем, его это особо и не волновало. Он говорил: «Вот скоро я всё и выясню: если меня после суток освободят, значит всё в порядке; если же прямо с суток отправят на этап, значит розыск не кончился и меня посадят».

Потому-то при оформлении и играют на рояле.

 

Во время всех этих процедур, как и в милиции при задержании, я всегда пытался изыскать какие-то весёлые моменты для поднятия настроения. И, естественно, успешно находил. И заверяю вас по личному опыту: самый неистощимый повод для веселья — извечная, легендарная ментовская тупость. И это, конечно же, понятно — что возьмёшь с «братьев наших меньших». Вот вам один из наглядных примеров.

Однажды при заполнении анкеты сержант задал мне вопрос:

— Особые приметы?

— Что-что? — переспросил я.

— Особые приметы.

— А что это такое?

— Ну... татуировки, шрамы...

Татуировок я не ношу, но шрамов на моём лице более чем достаточно. Я поднял на сержанта лицо, полное «особых примет», посмотрел ему в глаза и произнёс:

— А ты что, не видишь, что ли? Не имею.

И сержант ничтоже сумняшеся записал в графе анкеты «Не имеет».

Наконец, весь этот сложный процесс заканчивается и тебе впервые официально объявляется дата и время твоего освобождения. Эту дату и это время ты будешь помнить наизусть как имя собственное все отпущенные тебе сутки. После чего тебя выводят из дежурки и наконец-то отводят туда, где ты и отсидишь весь свой срок — в хату (именно в хату, а не в камеру, потому что здесь не сидят, а живут).

Огромным ключом (интересно, почему везде хаты открываются неправдоподобно огромными ключами, прямо не ключами, а монстрами какими-то?) сержант отпирает дверь и — делается шаг через порог. Обратно через этот порог ты перешагнёшь только в уже объявленные время и дату. До того момента — время кончилось.

 

Первое впечатление от любой закрытой хаты — бьющий с порога в лицо запах. Запах спёртого воздуха и немытых тел, совершенно не озонирующий окружающую атмосферу. Поначалу это слегка шокирует, но через час-другой ты к этому привыкаешь и перестаёшь замечать.

По давней тюремной традиции, войдя в хату, необходимо громко и весело приветствовать всех находящихся там людей. Конечно, как уже было сказано, сутки — это не тюрьма, но почему бы и не соблюсти хорошую традицию? И эта традиция, как правило, соблюдается. Вот и я, переступая порог хаты, улыбался всем сидящим там и говорил:

— Здравствуйте, люди, в вашей хате! Где тут у вас свободное местечко, куда присесть?

Со мной здоровались и указывали свободное место.

 

Все хаты делятся на два типа — рабочие и закрытые. В рабочих хатах сидит аристократия, счастливчики, которых посадили с выводом на работы. Каждое утро их кормят завтраком и развозят по объектам. Как правило, обратно за ними не приезжают — экономят бензин. Суточники же непонятно почему работают неполный день, часов до двух, после чего добираются в приёмник своим ходом. На родные нары они попадают не раньше полуночи, и что у них всегда есть реальная возможность забежать домой, помыться, нормально поесть, запастись сигаретами, а потом спокойно вернуться под замок и всего-то переночевать до утра. И чем тебе не жизнь? Сиди — не хочу! Вдобавок днём их пустые хаты проветривают.

Закрытая же хата — совсем другой разговор. Там сидят посаженные без вывода. Туда обычно набивается столько людей, сколько сможет впритирку разместиться на нарах. Оттуда никуда не выводят даже на пять минут (исключения бывают, но крайне редко). Само собой, здесь и речи нет ни о проветриваниях, ни о помывках, ни о прочих жизненно необходимых мелочах. «У нас не курорт!» — утверждают менты и делают всё возможное для того, чтобы никто ни разу в этом не усомнился. Так что в закрытых хатах совершенно другая атмосфера, нежели в рабочих, и не только в прямом смысле, поскольку там и люди и взаимоотношения также совершенно другие. И это скрашивает всё.

Помню, как войдя в одну хату, я увидел азербайджанца, лежащего на верхних нарах в полубессознательном состоянии и уже не стонущего, а только бормочущего что-то бессвязное. Окна в хате были без стёкол, дыра с решёткой, в двухстах метрах — река, так что от комаров, понятно, было некуда деться. Этот парень был искусан ими до аллергии, его тело казалось одним огромным волдырём, а температура... термометра там, конечно же, не было, но и наощупь было ясно, что не маленькая. Люди регулярно стучали в дверь и говорили ментам, что человеку плохо и ему необходим врач, а менты на это безразлично отвечали: «Ничего страшного, ему послезавтра освобождаться, выйдет — сразу выздоровеет».

Поняв, что мы не можем ждать милостей от природы, а от её ублюдочных недоносков в серой форме тем паче, я попытался сам помочь этому человеку. Прежде всего я попросил передвинуть его поближе к окну, а затем попытался хоть как-то сбить ему температуру средствами точечного массажа, благо, жизнь научила. Ничего большего я сделать не мог, но помогло и это. Когда я обработал все возможные точки на спине и ногах, он сумел зашевелиться и самостоятельно перевернуться на спину. Когда же я прошёлся по его грудным точкам, он сказал:

— Спасибо тебе, брат. Если мы здесь сами друг друга не пожалеем, то кто же нас ещё тогда пожалеет?

Кстати о медицине... Система медицинской помощи в спецприёмниках находится не просто на примитивном уровне, нет, это было бы слишком громко сказано — у неё просто нет никакого уровня ввиду полного отсутствия медпомощи как таковой. Я это прекрасно знаю — мне самому приходилось обращаться за помощью, и всегда это заканчивалось ничем. Однажды, например, здоровенный сержант с дебильным выражением лица (и где они только подбирают таких?) заявил мне, что у него есть единственное эффективное средство от всех болезней под названием дубинал и, потряся им перед моим носом, захлопнул дверь хаты. В другой раз, когда мне понадобилась самая элементарная марганцовка, сержант сказал мне:

— Ну а где я тебе её возьму, если у нас в аптечке совсем ничего нет?

— Ну хорошо, — ответил я. — А если человек будет умирать, так что же вы тогда будете с ним делать?

— Ну... что... может быть, вызовем «скорую».

Впрочем, однажды я таки удостоился того, что менты вызвали мне «Скорую помощь». Дело было, опять же, летом, было душно, у меня подскочило давление, застучал мотор (всё-таки мне уже не пятнадцать лет, а за образ жизни свободного художника поневоле расплачиваешься собственным здоровьем), и когда я понял, что начинаю задыхаться, постучал в дверь. И тут... я пришёл в изумление от того, что менты мгновенно проявили не свойственную им гуманность, вывели меня из закрытой хаты на свежий воздух, усадили во внутреннем дворике, дали возможность отдышаться, затем вызвали «скорую». Я их было даже зауважал... Но всё моё восхищение гуманностью и заботливостью этих ментов бесследно испарилось после того, как позже, в хате, старожилы объяснили мне причину столь удивительного их поведения. Оказывается, буквально несколько дней назад в одной из хат этого приёмника умер человек. Ему было плохо, он колотил в двери, а эти гуманнейшие попкари посылали его по вполне определённому адресу. Когда же приехала «скорая», то ей оставалось только одно — увезти тело. Этот случай был свеж в памяти у всех, и менты, естественно, опасались рецидива. Но и это ещё не всё, ибо «Скорая помощь», прибывшая по вызову, впечатлила меня ещё больше.

В коридор вошли три этаких Шварцнеггера — здоровенный врач в белом халате, а за ним — двое ещё более здоровых санитаров. Врач спросил:

— Ну, кто здесь больной?

— Ну я больной, — поднял я на него глаза.

— И чем же ты болеешь? Чем-то неизлечимым?

Я описал ему симптомы и назвал предварительный диагноз, используя при этом медицинскую терминологию, что для меня было несложно, поскольку среди славного племени медиков у меня достаточно друзей и знакомых. Врач, услышав это, подозрительно покосился на меня и спросил:

— Ты откуда слова такие знаешь?

— Не твоё дело, — ответил я ему. — Какая тебе разница, откуда какие слова я знаю. Твоё дело — не допрашивать меня, а лечить, остальное тебя не касается.

Врач хмыкнул, покачал головой, измерил мне давление, затем сказал санитару:

— Найди-ка в аптечке две ампулы кардиомина.

Санитар долго шарил по аптечке, затем обескураженно произнёс:

— Нету. Одна ампула случайно завалялась, а больше ничего сердечного нет.

— Ну вколи ему хотя бы одну, — ответил врач. — Шприцы-то хоть есть?

— Есть, — ответил санитар и сделал мне укол.

После этого врач подумал и сказал:

— Дай-ка ему две таблетки седуксена. Выпей обе сразу, хорошо выспишься, глядишь, всё пройдёт. Дайте ему водички запить.

Я выпил таблетки, вернулся в хату и почти мгновенно заснул. А наутро, когда я высказал вслух своё недоумение по поводу отсутствия у этих докторов самых элементарных лекарств и наличие при этом любых снотворных, психотропных и одурманивающих средств, мне сказали:

— Саша, а чего же ты хотел? Ты знаешь, откуда приезжает «скорая» в приёмник? Не знаешь? Из психушки. И только оттуда. При любых болезнях. Потому что остальные врачи отказываются приезжать к нам, а этим всё равно.

Я так и не сумел понять — что сможет сделать психиатрическая «скорая» в случае какого-либо серьёзного приступа? Поработать труповозкой — и только? Не знаю...

Вот так нас и содержат — на самовыживании. Было дело — в хате не было питьевой воды и её носили в бачках с ближайшей стройки. Разумеется, бачка на день не хватало и приходилось пить техническую воду из крана. Через неделю я уже, простите за натурализм, какал кровью и откровенно боялся вызывать «скорую», потому что меня без долгих разговоров заперли бы на сорок суток в инфекционку. С горем пополам я досидел до конца, а потом, уже дома, долго отлёживался и лечился. Радовало то, что хоть обошлось без особо тяжёлых последствий. И то хорошо.

 

А вообще-то, всё очень просто. Ты попадаешь в хату — и время останавливается. В подтверждение этого факта у тебя отнимают часы. Отсутствие часов подчёркивает безвременье, в которое ты попадаешь, и придаёт банальной отсидке на сутках глубокий философский смысл. Вы, любезный читатель, можете мне не поверить, но я понял, что в этом сокрыта своя великая сермяжная правда. Хотя, как ни странно, в любое время суток самым насущным из всех вопросов остаётся вопрос, который час. Все пытаются каким-то образом вычислять и отсчитывать время. Одни считают, сколько осталось до конца дня, другие — сколько до освобождения, третьи... до всего, чего угодно. И только старые арестанты, отсидевшие не один год, не обращают на ход времени ни малейшего внимания. Они-то прекрасно знают ему настоящую цену. А все остальные без устали регулярно стучат в кормушку (окошко в дверях для раздачи пищи) и просят подошедшего на стук мента: «Старшинка, открой кормушку, скажи, который час? Мне, понимаешь, сегодня освобождаться во столько-то, так может уже пора?» А мент неизменно отвечает: «Придёт время — освободим, лишнего не продержим». И в этом, как ни странно, он прав — я не помню случая, чтобы кого-то продержали лишнее время. В этом они пунктуальны. Но, увы, далеко не все осознают и понимают, какое это благо — лишение времени.

 

Что же за люди сидят на сутках? На этот счёт не существует чётких определений, но как-то раз, задумавшись над этим, я классифицировал всех людей, попадающих туда, на четыре довольно условные категории.

Первая категория — господа уголовнички или старые арестанты, прошедшие, да и не по одному разу, тюрьмы, лагеря и всё, что только можно и нельзя себе представить. Зачастую они попадают на сутки ни за что, просто потому, что в своё время были освобождены под административный надзор (премерзейшая штука, право слово!) Человек, находящийся под надзором, ни в чём ни перед кем не виноват, он не сделал никому ничего плохого, но почему-то он обязан к определённому времени находиться дома и его родной участковый имеет полное и узаконенное право в любое время суток ввалиться к нему домой с проверкой соблюдения режима. И не дай Бог человека не окажется дома! Последствия могут быть самыми скверными. Я помню те времена, когда в Уголовном Кодексе была соответствующая статья и за несоблюдение режима давали срок. Понимаете, что это значило: человек не совершал никакого преступления, но получал два года только за то, что не был дома в положенное время! И это при том, что все мы — взрослые люди, у каждого могут быть по вечерам какие-то свои дела, заботы, женщины, наконец... Интересно, существуют ли подобные законы в цивилизованных странах? Да там никто не поверит, что такие законы могут существовать! Сейчас у нас эту позорную статью наконец-то отменили и вечно ленивые участковые, дабы не морочить себе голову, сажают поднадзорных на сутки, под постоянный надзор. За что, спрашивается? Да так... Был бы человек, а статья найдётся. А старые арестанты не особо-то и переживают по этому поводу. Они заходят в хату как к себе домой, укладываются на лучшие места и, безусловно, держат в хате авторитет, то бишь устанавливают порядок и не допускают никакого беспредела.

Вторая категория — те, кого я называю домашними боксёрами, бытовые дебоширы. Бывает — выпил человек водки, пришёл домой, жена подняла скандал, он возмутился, и тут же либо жена либо какой-нибудь незваный добродетель из соседей (а таких у нас развелось сколько угодно — хоть отстреливай!) вызывает милицию — и всё, и едет человек на сутки со стандартным диагнозом — мелкое хулиганство. При этом жена, дура-баба, может, осознав свою глупость и её грядущие последствия, мчаться галопом и в милицию и на суд выручать кормильца — это уже бесполезно, протокол составлен, процесс пошёл.

А последствия для той же бабы печальны. Во-первых, мужик-кормилец выбывает из семьи на полторы-две недели и баба вынуждена Бог весть как перебиваться в одиночку, дабы прокормить себя и детей, что с каждым годом всё сложнее. А во-вторых, этот же мужик, освободившись, приходит домой злым и оскорблённым и отыгрывается на собственной жене. И это можно прекрасно понять — сама виновата.

Домашние боксёры — самая, пожалуй, многочисленная категория на сутках, и им там приходится морально тяжелее всего. Это они считают часы до освобождения, это они всё время сладострастно мечтают о том, что сотворят со своими жёнами, когда освободятся, это они больше всех страдают от чувства запертости и несвободы.

Третья категория — бомжи и направленные на ЛТП. О них особо говорить нечего — вы, любезные мои читатели, сами их прекрасно себе представляете, ибо видите на улицах каждый день, и не по одному разу. Можно сказать только то, что на сутках им лучше всего — худо-бедно, но кормят, и спишь всё-таки не на улице.

Были времена, когда их держали в спецприёмниках от тридцати до шестидесяти суток, после чего выпускали со справкой об утере паспорта, сейчас же их почему-то стали держать всего десять суток, и справок им уже не выдают. И что тут поделаешь, всё в жизни ужесточается, так чего же хорошего ждать от нашего государства этим изгоям? Спасибо и на том, что хоть десять дней покормят...

И наконец, четвёртая, самая малочисленная категория попадающих на сутки людей — вечные бродяги, кермеки, которых случайным ветерком занесло за решётку, люди, которые шляются по стране, невзирая ни на границы, ни на таможни, ни на какие-то там политические распри и междоусобицы — в мире живут люди, и политика к этому никакого отношения не имеет. Как правило, жизненного опыта им не занимать. На сутках они случайны, но умеют органично вписаться в эту среду. Если два таких человека попадают в одну хату — это большая редкость и они оба искренне считают, что им повезло хотя бы в том, что есть возможность несколько дней тесно пообщаться с себе подобным.

Я прекрасно отдаю себе отчёт, что многие читатели могут мне и не поверить, но заверяю вас — на сутках сидят не только хулиганы, дебоширы и пьяницы, там достаточно много умного и интересного люда, и они-то, пожалуй страдают от своего положения побольше других, хоть и не распространяются об этом вслух, но потом, впоследствии, большинство из них приходит примерно к одному и тому же выводу, разве что по-разному сформулированному, и на этом они успокаиваются, и жить им становится намного легче.

Этот важнейший для себя вывод я сформулировал так: здесь, в хате, мы находимся в положении людей, насильственно вырванных из всего — из текущих событий, из повседневной жизни, из общества, из времени и, в конечном итоге, из всей нашей Системы. Вот тут-то и сокрыто положительное начало, ибо Система, подгоняющая всех нас под единый шаблон, образ и подобие, здесь не имеет над нами власти. Она сама, собственными руками (точнее, органами) выбрасывает нас за свои пределы да ещё и охрану приставляет, чтоб мы сдуру обратно не полезли и, освобождаясь таким образом от нас, прежде всего освобождает нас от себя. Вот вам и парадокс — мы, посаженные под административный арест, номинально лишённые свободы, по сути делаемся свободнее приговоривших нас к аресту, свободнее охраняющих нас, безмерно свободнее, чем может представить себе даже самая безудержная фантазия.

 

Что же, в конце концов, представляет из себя хата? Да ничего особенного — четыре стены, между ними тесное пространство, большую часть которого (примерно шесть на два метра) занимает нара. На ней сидят, лежат, спят, едят, общаются, в общем, на ней живут. Помню одну нару, на которой были вырезаны различнейшие игровые поля — для шахмат, шашек, нард и специфической игры, именуемой, простите, «мандавошка» (некое подобие рич-рач). Из чёрного хлеба были вылеплены шахматы, шашки, фишки, зары, причём вылеплены достаточно искусно, коня от слона можно было отличить без труда, и люди играли целыми днями, — какое ни есть, а всё-таки занятие.

Между дверью и нарой — узенький проход, именуемый проспектом. Он тянется вдоль всей хаты, упираясь с одной стороны в стену, с другой — в унитаз, именуемый Светланой. Возле Светланы — раковина с куском мыла, а чаще всего с горсточкой соды, так как мыло выдавать «забывают».

Между нарой и противоположной стеной — так называемый окоп, то бишь углубление до уровня пола шириной сантиметров в сорок. Предназначение его для меня долгое время оставалось загадкой, но потом я понял, что нужен он для того, чтобы иметь возможность подобраться к батареям во время ремонта, но... о чём речь? Мы что, в разжиревшей Европе? Сиживал я и зимой, батареи даже не пытались работать, а менты на все претензии отвечали одно: «Здесь вам не курорт!»

Интересно, эту фразу тоже заучивают наизусть в школе милиции? Я так часто её слышал, что подозреваю: она занесена в Устав внутренней службы МВД с настоятельной рекомендацией употреблять во всех случаях без исключения.

 

Взаимоотношения между людьми в закрытой хате — тоже тема для отдельного разговора. Люди там прекрасно понимают, что им друг от друга никуда не деться даже на десять минут, и потому стараются уживаться вместе. Здесь всё-таки не зона, никто никого не обижает, никто ни над кем не издевается. Если же кто-то зарывается, его быстро ставят на место. Мне кажется, что это не только вынужденный обычай, но и в какой-то мере модель будущего человеческого общежития, модель взаимоотношений абсолютно свободных людей.

Приведу один пример.

 

Как-то по проспекту

С Манькой я гулял...[9]

 

Да, прогуливался я как-то, было дело, по проспекту (семь шагов вперёд, столько же назад — от стены до Светланы), без Маньки, правда, но это ничего. Понятное дело, невозможно просидеть весь срок, не слезая с нары, вот люди и выбираются время от времени на проспект прогуляться, ноги поразмять, людей посмотреть, себя показать. Ширина проспекта как раз такова, что двое могут на нём либо разминуться не толкаясь, либо синхронно ходить рядышком и беседовать, подобно Пушкину с Баратынским.

Так вот, прогуливался я как-то по проспекту, размышляя о чём-то своём, и вдруг услышал голос:

— Эй, ты! Набери-ка в кружку воды и подай мне напиться!

Я удивлённо обернулся. Подобные просьбы здесь в порядке вещей и никто никогда в этом не отказывает, но меня удивил тон, которым это было сказано — тон грубого приказания. Обращался ко мне молодой парень, незадолго до этого отсидевший срок на малолетке, где, как известно, испокон веков весь порядок держится на грубости, наглости, агрессии и кулаке. Вот эти-то, приобретённые на малолетке, навыки парень решил применить здесь. Но здесь такие номера никогда не проходили, поэтому я, не задумываясь, ответил в его же тоне:

— Эй, ты! Поверни-ка голову и посмотри направо!

Парень повернул голову.

— Ну и что?

— А то, молодой человек, что справа от себя ты видишь старых арестантов, людей, прошедших добрую половину российских, и не только российских, лагерей. И ни у кого из них не отсохнет язык, если он скажет «пожалуйста», как вообще-то и принято между воспитанными людьми. А ты как со мной разговариваешь? Либо обратись ко мне по-человечески, либо оторви задницу от нары и сам набери себе воды, понял?

После этого я отвернулся от малолетки и продолжил свой моцион. Озадаченный малолетка посидел и подумал некоторое время, затем сам поднялся за водой.

А через некоторое время один из старых арестантов спрыгнул с нары на проспект и пристроился к моему шагу. Минут двадцать мы с ним гуляли и вели при этом достаточно любопытный разговор, после чего он сел на нару и громко заявил:

— Короче, мужики! Я тут только что, по ходу, поговорил с этим хохлом, и могу вам сказать, что хоть он здесь человек случайный, но не дурак и говорит правильно, и я сам, лично, если будет нужно, за него подпишусь. А ты, малолетка, слушай, что тебе взрослые люди говорят: хочешь жить нормально — говори нормально, а то найдётся добрый человек да рога тебе обломает.

 

А бывает, встречаются люди, не подходящие ни под одну из выведенных мной четырёх категорий. Это — люди, которым там вообще нечего делать, люди, попавшие туда по случаю, по недоразумению, по глупости, причём в большинстве случаев по ментовской глупости. О них хочется сказать особо — пусть будет стыдно ментам, их посадившим.

 

Вспоминаю двух сванов из краснодарского края. Люди спокойно жили в своей станице, пахали землю, растили урожай, затем собрали выращенную ими же картошку и поехали в большой город её продавать. Всё нормально, не так ли? Никакого криминала не замечается? И вот продали они картошку и собрались домой. Но по дороге к автовокзалу их остановил какой-то мент, потребовал документы и, не найдя к чему придраться, начал шарить у них по карманам. У одного из сванов в кармане лежал обыкновенный складной нож. И мент не нашёл ничего лучшего, как объявить этот нож холодным оружием и потребовал либо отдать ему этот нож либо уплатить какой-то совершенно неимоверный штраф, равный чуть ли не его месячному окладу (подозреваю, что этот обнаглевший сверх всякого мыслимого предела мент «совершенно издержался»). Когда же ребята ему в этом отказали, он свистнул подмогу, сванов задержали и дали каждому по семь суток с той же традиционной формулировкой «мелкое хулиганство и сопротивление сотруднику милиции».

Эти два свана, прежде всего, резко отличались от всех окружающих своим воспитанием. Их вырастили в патриархальных традициях, они с раннего детства усвоили, что красть — грешно, лгать — грешно, убивать — грешно, обидеть человека — грешно, замарать свою честь — самый страшный грех. Поначалу они смотрели на всё окружающее совершенно ошеломлёнными глазами, но потом, обжившись, стали смотреть такими глазами только на охранявших нас ментов. Я не знаю, какое мнение сложилось бы у них о ментах, доведись им с ними поговорить, а так им пришлось судить о них по делам и поступкам, как, впрочем и учил Господь наш Иисус Христос.

Не сомневаюсь, что эти два свана были, сами о том не догадываясь, гораздо большими христианами, нежели те, кто громогласно вещает о Боге и ходит в храм каждое воскресенье, поскольку они были чисты, как дети, душою и помыслами своими.

Напрашивается вопрос: как можно было задержать и посадить таких людей? Что за люди это сделали? Что за люди их охраняли? Как можно назвать таких людей? Я-то знаю как. Но не скажу. Если хотите, поищите ответ сами. В Священном Писании.

 

Вспоминается мне также цыган по имени Лёшка. Когда он рассказал в хате свою историю, вся хата пришла в неистовство и гнусно бранила ментов на чём свет стоит. Да и не мудрено...

Представьте — ехал Лёшка домой на своей машине. Просто ехал, спокойно, ничего не нарушая, совершенно трезвый — чего ещё? Но тем не менее его остановили гаишники. Он вышел из машины, подал гаишникам права и завёл с ними разговор. В это время его четырнадцатилетний сын, оставшийся в машине, решил отогнать её подальше на обочину, чтоб она никому не мешала. Как только он завёл двигатель, один из гаишников развернулся и выпустил из автомата очередь по колёсам. Лёшка схватил автомат за ствол, направил его в землю и воскликнул:

— Что ж ты, идиот, делаешь?! Не видишь, что ли, там же пацан маленький сидит! Какой мудак доверил тебе автомат? Дай дураку в руки хрен стеклянный, так он и хрен разобьёт и руки порежет!

Этого было достаточно. Получил он те же семь суток, с той же формулировкой.

 

Я ещё припомню по ходу своего повествования о нескольких колоритных людях, а сейчас мне хочется сказать несколько тёплых слов о тех, кто нас бдительно охраняет, ибо эти люди — отдельная тема для большого разговора, и к тому же они по сути своей работы представляют собой единственное звено, связующее нас и с внешним миром и с отринувшей нас Системой. Этакая пуповина своего рода. Что ж я могу о них сказать?

Прежде всего то, что наши охранники — часть Системы, притом особенная, пограничная её часть. Если мы оказываемся за пределами Системы, то они, оставаясь рядом с нами, оказываются пограничниками и полпредами Системы и олицетворяют её в наших глазах, притом далеко не с лучшей стороны.

Николай Михайлович Карамзин охарактеризоватл Россию одним-единственным словом: «Воруют!» И был прав. Воруют. Всегда и везде. Мне не привелось жить во времена Карамзина, но я уверен, что сейчас воруют гораздо больше, ибо подобные явления имеют тенденцию развиваться. По спирали. Охранники же наши воруют особо тщательно и усердно, отнимая у нас, и без того уже всего лишённых, самое последнее. Это же такая низость, как, простите, у нищего последнюю копейку отобрать. Но отбирают, и без зазрения совести. Допустим, уж чего-чего, а кусок мыла и хотя бы газеты, раз уж не хватает в нашем разнесчастном государстве денег на туалетную бумагу для своих же арестантов, полагается выдавать в хаты по первому требованию и в любом количестве. Но я не помню ни единого случая, когда бы это правило соблюдалось. Но и это ещё мелочи (хотя и существенные). Сказка впереди.

Единственный способ сношений с внешним миром в закрытой хате — передачи от родных и близких. В принципе, они не запрещены, но... существует неписаное правило, уж не знаю, каким крючкотвором придуманное: передачи на твоё имя принимаются только после того, как твои родные уплатят определённую сумму «за содержание в спецприёмнике» (не вижу никакой логики — нас сажают помимо нашего желания, унижают, обкрадывают, кормят впроголодь, и мы же им ещё за это плати?) А после того, как эта сумма выплачивается, передачи, прежде чем попасть в хату, подвергаются шмону и из них исчезают хорошие сигареты, хорошая еда, исчезает всё, на что падёт алчный ментовский взор.

Тому же цыгану Лёшке жена приносила передачи ежедневно. И я хорошо помню, как однажды, раскрывая пакет с передачей, Лёшка возмущённо воскликнул:

— Нет, вы только посмотрите, какие псы! Обнаглели до крайности! У них, понимаете ли, ножа под рукой не оказалось, так они, суки поганые, палку колбасы руками пополам разломили и сюда половину отдали. Хоть постеснялись бы!

В другой раз попал в хату некий армянин. Денёк он провалялся на наре, а под вечер его вызвали на свиданку. Мы были потрясены — чтоб на сутках, да ещё и в закрытой хате кому-то дали свидание — не бывает. Всей хатой мы гадали, сколько же за это дали на лапу ментам. А он, вернувшись, на все вопросы ответил только одно:

— Ну дали им дэнег и дали. Нэмного дали, да. А завтра я уже нэ буду здэсь сидеть, нэт, не буду. Мои друзья приехал, я сказал, чтобы дали начальнику сколько надо, нэ хочу я здэсь сидеть, панымаешь, да?

— А где же твои друзья столько денег возьмут?

— Вай, гдэ возьмут... У меня свой цех здэсь, так зачэм я сидеть буду, возьмут сколько надо, да, и завтра я на свободу пойду.

Я не знаю, сколько денег получил начальник спецприёмника, но явно столько, что счёл возможным похерить решение суда и уничтожить все бумаги, с этим связанные. Все животные равны, но некоторые животные более равны, чем остальные. Низкий поклон Джорджу Оруэллу.

 

Иногда, крайне редко, случается, что людей из закрытых хат выводят на работу. В основном они используются ментами в личных целях как бесплатная рабочая сила. Я помню, как мы рыли на чьей-то даче траншеи под фундамент, и хозяйка, угощая нас обедом, просила: «Только вы вашему старшине не говорите, что я вас кормила, а то он ругаться будет...» Я помню, как мы копали для старшины спецприёмника картошку на его огороде. Был неурожай, и потому этот мент стоял у нас над душой и покрикивал: «Выгребайте всё, даже самую мелочь, и не дай Бог чего пропустите — сгною!» И это далеко не единственные примеры. Бесплатной рабочей силой любой дурак не дурак попользоваться.

Для всех остальных заказчиков (вспомните старую добрую комедию о Шурике: мясокомбинат, песчаный карьер и пр.) в условиях хозрасчёта суточники уже не бесплатная рабочая сила, но, тем не менее, очень дешёвая. Сейчас в принципе кто угодно может обратиться в приёмник, подать заявку на столько-то человек и заплатить за каждого совершенно символические деньги. Сколько платят сейчас, я не знаю, но помню, что летом 1994 года это удовольствие стоило всего четыре тысячи рублей (по тем временам — порядка полутора долларов) в день за одного человека. Ну и чем вам не работорговля? Разве что в зубы не смотрят.

Когда же человек возвращается с работы на ночёвку в приёмник, то прежде всего его ожидает тщательный шмон, так как не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться, что человек непременно попытается пронести что-нибудь в хату. Ментовских мозгов для такой догадки вполне хватает. Поэтому человека шмонают, выкладывают на стол всё, что он несёт (а что, собственно, он может нести кроме продуктов да сигарет?) и, в зависимости от настроения дежурной смены, отбирают либо всё либо почти всё, издевательски проговаривая: «Получишь назад при освобождении». Но дорого яичко к крестному дню… Собранная дань идёт в фонд помощи ментам и их семьям, поскольку зарплата у них очень маленькая и жить на неё они никак не могут, да и не желают. И ничего им на это не скажешь, и ничего с ними не поделаешь, ибо в руках у них большая дубина и неограниченная власть над тобой. Кто палку взял, тот и капрал.

Временами шмон устраивают и в хате. Поводом для него может оказаться всё, что угодно; вообще-то для этого повод и не нужен, но наши бдительные стражи любят изображать из себя добродушных, но утомлённых жизнью и нелёгкой работой людей, которые никогда не причинили бы никому излишних неприятностей, но беспокойные клиенты вынуждают их это делать, прямо-таки напрашиваются — а не пора ли у нас в хате шмон устроить? И в результате изыскивается повод и начинается действо. Чаще всего поводом для шмона является прикрытое на ночь куском газеты или картона солнышко (зарешёченная лампочка, горящая круглые сутки). Наши доблестные охранники выгоняют всех в коридор и переворачивают в хате всё с ног на голову. Понятно, что в любой хате есть чего поискать, ибо там всегда хранится множество мелких предметов, необходимых для обустройства нашего достойного жалости быта, хранить которые, естественно, запрещено. Но и в хатах сидят тоже не дураки, поэтому найти все эти мелочи не так-то и просто. Хотя что-нибудь всё равно находят и отбирают, после чего народ гнусно ругается, затем начинает думать головой, после чего какими-то неведомыми путями отнятая вещь снова появляется в хате и всё становится на свои места.

 

Несколько слов о кормёжке. В каждом городе кормят по-разному, то есть одинаково скверно, но с различной периодичностью. В одних местах кормят ежедневно, но раз в сутки, в других — дважды в день, но раз в двое суток. Несложно подсчитать, что общее количество кормёжек остаётся неизменным и явно недостаточным. Самое гнусное, что мне довелось увидеть на сутках — ложки с обломанными черенками. Сделано это для того, чтоб ни у кого не возникло искушения заначить ложку и сделать из неё хозяйку (ложка с заточенным черенком, очень полезная в этих условиях вещь). Представьте, каково ложкой без черенка хлебать горячую бурду, единственное достоинство которой состоит только в том, что она горячая! Ни о какой калорийности, ни о какой питательности здесь и речи быть не может. Да что там калорийность, тут лишь бы не отравиться! Я хорошо помню, как однажды после обеда всю хату несло кровавым поносом. А на все претензии получаешь всё тот же стандартный ответ: «Здесь вам не курорт!»

Хлеб — тоже отдельная тема. Хлеб, которым кормят суточников — вовсе даже не хлеб, а спецвыпечка (словечко-то какое, а? Воистину велик и могуч!..), которая больше всего по вкусу и прочим ощущениям напоминает пластилин. Правда, нет худа без добра — из него-то и лепились шашки, шахматы и всё остальное, но есть этот так называемый хлеб я всегда опасался, впрочем, голод — не тётка. Об изжоге и прочих сопутствующих явлениях я ничего не буду говорить — не стоит обращать внимание на очевидное. Могу добавить только то, что уж если воровать, так воровать, а кормёжка — неиссякаемый источник для воровства, настоящий Клондайк, золотое дно.

Да простят меня милые дамы за следующую тему, но жизнь есть жизнь и физиология есть физиология, поэтому я не могу не припомнить о том, что раз уж мы хоть что-то едим, то, следовательно, и хоть чем-то какаем. А поскольку на моей памяти не было ни одного случая, чтобы в хату выдали хоть какую-то бумагу, то, естественно, в хате возникают чисто гигиенические проблемы. Очевидно, менты считают, что голь на выдумку хитра и сумеет выкрутиться без чего угодно. Что поделать, выкручиваемся.

Как-то раз, помнится, один из ребят решил проблему просто: снял с себя футболку (это зимой, в нетопленой хате), положил её на общак и сказал:

— Вот, ребята, берите, рвите и пользуйтесь. На несколько дней вам хватит, а там ещё чего-то придумаете. А мне послезавтра освобождаться, до дома я и без неё как-нибудь доберусь.

А в другом месте в моей хате сидел весёлый армянин Араик, который при очередном отсутствии бумаги не стал мудрствовать лукаво, а прочёл нам краткую лекцию с наглядной демонстрацией приёмов:

— Вот сидите вы, русские люди, и не знаете, что вам делать без жалкого куска газеты, да? А знаете ли вы, что мусульмане вообще обходятся без бумаги? Да, мало того, они с презрением смотрят на тех, кто этой бумагой пользуется, потому что истинный воин ислама не станет быть, как вы, зависимым от жалкого куска газеты. Когда правоверный мусульманин идёт в сортир, он берёт с собой не бумагу, а бутылочку с водой. А дальше всё просто, смотрите — после того, как покакал, берёшь бутылочку в правую руку и левой рукой моешь дочиста собственную задницу, Затем моешь руки с мылом — и никаких проблем. Так вот, если нет бумаги, то мы можем на время сделаться мусульманами, Бог простит. Попробуйте.

Мы попробовали. Оказалось действительно удобно. Правда, нам пришлось с полчаса грохотать кулаками в дверь до тех пор, покуда не вытребовали у ментов кусок мыла, но мы его всё-таки вытребовали.

 

Кстати сказать, этот армянин Араик был довольно колоритным и непосредственным человеком, благодаря чему с ним никогда не было скучно.

В соседней хате, через стену, сидел правоверный мусульманин. У него было потрясающее чувство времени, в чём я убеждался каждое утро: этот мусульманин ежедневно за пятнадцать минут до подъёма — можно было сверять часы — совершал утренний намаз. В течение четверти часа он пел молитвы, и как только его общение с Аллахом заканчивалось, в коридоре появлялся дежурный сержант и объявлял подъём. И вот тут начиналось то, что мы называли армянским намазом.

Араик относился к категории домашних боксёров. Спьяну он устроил дома дебош и жена его, пока Араик гонялся за тёщей по огороду, вызвала милицию. Естественно, этого Араик простить не мог — его, кавказского мужчину, армянина, жена сдала в милицию! И вот, просыпаясь, он поначалу бурчал нечто невнятное, а затем, придя в себя, произносил в адрес жены утренний монолог:

— Вах, Елена Арсеновна, жёнушка моя дорогая, я тут по твоей милости или глупости сижу уже такие-то (называется порядковое числительное) сутки, но ничего, Елена Арсеновна, ты не радуйся, да, немного осталось тебе спокойной жизни, потому что я вернусь и буду ..... и тебя и мамочку твою дорогую, — после чего излагались все подробности садизма и сексуальных извращений, которым он намеревался подвергнуть свою Елену Арсеновну и, в особенности, её дорогую мамочку. — А папа у тебя, Елена Арсеновна, не мужчина, если он допустил, чтобы ты и твоя дорогая мамочка ментам меня сдали, поэтому я с папочкой твоим то же самое делать буду, а в придачу ещё то-то и то-то, — следует подробное перечисление, — а если ещё и бабушка твоя к тебе в гости приедет, то я и с бабушкой найду чего сделать, потому что это бабушка твоя положила начало такому нехорошему роду, как твой, Елена Арсеновна, где жена мужа ментам сдать может, это нехороший род, не кавказский род, это выродки какие-то, а потому я найду чего сделать и с бабушкой твоей, и... — далее перечислялись все возможные родственники Елены Арсеновны и для каждого из них Араик находил и тёплое слово, и лестный эпитет и свой, особенный, только для него одного предназначенный способ полового извращения. Фантазия на эту тему у него была богатейшей. Заканчивалось же всё это пророчество вещими словами: — А что я с тобой буду делать, Елена Арсеновна, вах, такого тебе и в страшном сне не снилось.

Этот армянский намаз длился минут пятнадцать-двадцать. Под его звуки хата просыпалась и люди, слушая эти речи, со смехом начинали новый день. В течение дня над Араиком порой совершенно беззлобно подшучивали, но он на это и не обижался.

А в день своего освобождения Араик всячески кипел, бурлил, не мог усидеть на месте и вообще напоминал маленький Везувий. Весь день он без устали рассказывал, как придёт домой, что скажет своей Елене Арсеновне, что сотворит с ней сразу, что немного погодя и как при этом будет рад ему его пятилетний сын. Затем он таки уселся и долго рассказывал о том, какой у него хороший сын и как его сын любит своего папу. Сей трогательный рассказ был завершён неожиданной фразой, повергшей меня в гомерический хохот:

— Вах, сыночек мой, сыночек, я твой мама рот ....!

— Араик, — сказал я ему, отсмеявшись, — эту фразу я запомню на всю оставшуюся жизнь.

— Вай, джан, пожалуйста, — заявил он в ответ. — А хочешь, я ещё что-нибудь такое же хорошее скажу?

И сказал…

Наконец открылась дверь и дежурный громко выкрикнул его фамилию. Араик радостно вскочил, сунул ноги в ботинки и бегом бросился к дверям. Прогуливающийся по проспекту человек еле успел дотянуться до него, чтоб сделать выписку (традиционный пинок под зад, чтоб не возвращался). Араик вылетел в коридор и галопом бросился к выходу, выкрикивая на ходу нечто маловразумительное, среди чего различались отдельные слова «всё, пошёл, да», «свобода» и «вах, Елена Арсеновна». Хата проводила его радостным смехом.

Как-то от нечего делать написал я на Араика эпиграмму по поводу его утренних намазов и, естественно, зачитал её вслух. Здесь я не стану приводить её текст по двум причинам: во-первых, это не представляет из себя никакой художественной ценности, а во-вторых, это достаточно непристойно. Но люди в хате долго над ней смеялись и частенько цитировали.

А Араику эпиграмма понравилась. Он сказал:

— Саша-джан, когда я выйду отсюда, то скажу Елене Арсеновне, что обо мне уже слагают стихи и я стал героем народного творчества, а о ней никто никогда ничего хорошего не скажет и стихов не напишет, потому что она недостойна воспевания, и пусть она мне всю жизнь завидует, я мамочку её...

 

Как ни странно, в неволе очень хорошо пишется, особенно в бессонные ночи.

Однако, легко сказать — пишется, гораздо труднее осуществить это на практике по той простой причине, что в хате не водится ни бумаги ни, тем более, карандаша. А память, в данном случае, — штука достаточно ненадёжная, ибо я не раз убеждался в том, что затверженное ночью наизусть за день напрочь вылетает из головы. Приходилось поневоле ухитряться записывать чем угодно и на чём угодно. Скажем, однажды я записал сочинённое ночью стихотворение на стене побелкой, которую отколупывал с потолка. Записав текст до конца, я с чувством выполненного долга улёгся спать. Утром ребята мне сказали:

— Всё это хорошо, но когда менты это увидят, получишь дубинала.

И действительно — едва менты увидели исписанную стену, они тут же заявили:

— Сотри немедленно.

— И не подумаю, — ответил я им.

— Ты что, обнаглел? Дубинала хочешь?!

— Нет, ребята, по-моему, это вы обнаглели. Вы что, читать разучились или у вас со зрением плохо? Присмотритесь — я же написал стихи, а не матерные слова. Вы что, не знаете, что в хате не запрещено держать карандаши и бумагу? Так вот, когда вы дадите мне карандаш и бумагу, я тут же лично отмою стену, а пока их нет, я вынужден использовать стену для записей. Можете передать моё требование начальству.

И в середине дня в хату пришёл начальник спецприёмника собственной персоной (ну ещё бы — отказ выполнить требование дежурного — это же ЧП!) Он прочёл стихотворение и спросил у меня:

— Так что — бумагу тебе подавай? А вытирать стену отказываешься?

Я ещё раз изложил ему все свои аргументы. Начальник выслушал не перебивая, затем спросил:

— Ну а если я не дам тебе бумагу и карандаш, тогда что?

— Буду продолжать писать на стене.

— А если получишь дубинала?

— А что это изменит?

Начальник ещё подумал и сказал:

— Ну и хрен с тобой, пиши. — И после паузы: — Да кстати, а чем ты пишешь на стене?

— А какая вам разница? — ответил я. — Голь на выдумку хитра.

 

А голь, скажу я вам, на выдумку действительно хитра. И я однажды воочию в этом убедился, когда один из ребят, выйдя на работу, сумел пронести в хату не только неимоверное количество сигарет, но и пачку строжайше запрещённого чая, и ребята тут же сварили чифир при полном отсутствии топлива и посуды. Топливо заменила пустая двухлитровая бутылка из-под «Фанты», а чифир варили в целлофановом пакете. Такого трюка я не видал никогда ни до ни после. И лишь когда чифир был готов и я ощутил во рту его вкус, тогда всё-таки поверилось, что это не сон и не бред.

Один из нас стоял у дверей, прислонясь затылком к глазку, чтобы подошедший снаружи мент ничего не смог увидеть, другой, припав ухом к кормушке, внимательно прислушивался к любому шороху в коридоре, а ещё трое священнодействовали над пакетом. Когда же чифир был готов, мы расселись на наре в кружок, налили его в подобие кружки — обрезанную бутылку из-под той же «Фанты» (эти бутылки, наполненные водой, использовались нами вместо подушек, так что в них не было недостатка), — и пустили «кружку» по кругу — по три глотка.

Эти минуты общего блаженства, я думаю, без малейшей натяжки можно было бы назвать одними из лучших минут в жизни хаты.

Однако бывают в жизни хаты и худшие минуты. И самые наихудшие из них —  когда кончается табак. В любой хате курящие люди составляют подавляющее большинство, и если им вдруг становится нечего курить, возникает психологическое напряжение, способное вылиться в стрессы, атмосфера нагнетается с каждой минутой, становится взрывоопасной, в общем, приятного мало. Если при этом люди уверены в том, что табака им ожидать неоткуда, то это ещё полбеды — пересилят себя, лягут спать, в крайнем случае покурят газету (этот процесс я уже описывал). Стократ хуже, когда кому-нибудь должна подойти передача, а менты её задерживают, лень им подняться с этажа на этаж и принести. Есть у них такое странное свойство — держать передачи у себя в дежурке до самой пересменки и раздать все разом в конце дня. Ну а что же — не бегать же каждый раз из-за одной передачки — можно и переутомиться, а в хате потерпят, не сдохнут, не впервой. Вот тут-то дело может дойти и до массового психоза. Вот тут-то честь и хвала человеку, который сумеет любым способом разрядить напряжённую обстановку.

Я видел такого человека. Я сидел с таким человеком. Звали его Лёшкой (не путайте с цыганом, это был совсем другой Лёшка, из когорты старых арестантов). Так вот, когда в хате кончился табак, а передачу не несли уже несколько часов и напряжение стало доходить до предела, он поднялся с нары и заговорил. Он произнёс более чем двухчасовую импровизированную речь ни о чём и о чём угодно. Бог мой, чего он только не говорил! Всё, что ни приходило в голову, лишь бы посмешнее. Он вдохновенно рассказывал о Барановичской пересылке, где он якобы лично сидел в камере-музее с мемориальной доской у дверей: «В этой камере такого-то числа такого-то года состоялся половой акт между Владимиром Ильичом Лениным и Феликсом Эдмундовичем Дзержинским». Это знаменательное событие произошло, по Лёшкиной версии, из-за того, что Ленин и Дзержинский от скуки сели играть на интерес в «мандавошку», Ленин проиграл, а Дзержинский проявил свойственную чекисту неподкупность и не поддался на ленинские уговоры отложить всё это дело на потом, лечь отдохнуть, успокоиться и передумать, а молча и сурово поднялся, словно на последний и решительный бой, и сделал своё мужское дело как и подобает чекисту, хорошо, основательно и на совесть. Подробности сего коитуса Лёшка описывал настолько красочно и с такими яркими подробностями, словно сам при этом присутствовал, а мы же, забыв обо всём на свете, а не только о табаке, от души хохотали. Речь его продолжалась до тех пор, покуда кто-то из ребят, изнемогая от смеха, не попросил его: «Лёшка, хватит...»

Когда же мы отсмеялись, кто-то произнёс:

— Мужики, а вы не заметили, что пока мы тут ржали, наш попкарь ни разу не подошёл к глазку?

Действительно, любопытно. Вот тут-то мы и призадумались — а есть ли он вообще на коридоре? Когда он не отозвался на настойчивый стук в дверь, стало ясно — коридор пуст. Такого не бывает, но это случилось. Очевидно, он решил — а куда они денутся-то с подводной лодки? — и пошёл на другой этаж с коллегой своим потрепаться либо водочки выпить, они водку тоже любят. У всех старых арестантов мысли заработали синхронно в одном направлении — как, пользуясь отсутствием дежурного, добыть сигарет. Прежде всего начались переговоры по вентиляции с другими хатами, дабы узнать, в какой хате есть табак и кто в состоянии поделиться. Параллельно решали, как лучше кинуть коня (передать что-либо из хаты в хату). Способов существует много: через ту же вентиляцию, через окно с этажа на этаж, из кормушки в кормушку через коридор, через канализационные трубы, в конце концов... Так мы переговорили со всеми хатами кроме одной, находившейся в конце коридора, ибо по вентиляции докричаться до неё было невозможно. Табака не было нигде. И тут один из старых арестантов воскликнул:

— Да чёрт возьми! В той крайней хате должен сидеть мой кореш... А ну-ка…

Он подошёл к дверям, присел возле кормушки и гаркнул во всю свою мощь (а голос у него был совсем не слабым):

— Одиннадцатая! Одиннадцатая, его мать!.. Одиннадцатая, слышите меня?

— Слышим, говори? — послышался ответ.

— Говори, слушаю. Ты кто? — раздался другой голос.

— Что, не узнал? Шурик, едрёна дорога! У вас курево есть?

— Есть, поделюсь.

— Это кто это там шумит? — раздался голос вошедшего в коридор дежурного.

И тогда другой человек спрыгнул с нары, присел у дверей на корточки и тихим, ласковым голосом произнёс:

— Старшинка, открой кормушку, дело есть к тебе.

Как только кормушка открылась, Саша взял инициативу в свои руки:

— Слушай, сержант, в одиннадцатой мой двоюродный брат сидит, возьми у него для нас сигарет, передай, будь ласков.

— Да не даст он сигарет, сам небось на подсосе, — резонно усомнился сержант.

— Даст-даст... Ты скажи ему, что в седьмую, он даст.

— Да ну вас на хрен, — заявил мент. — делать мне больше нечего.

— Да ты совесть имей, — взывал Саша. — Ты на нас внимательно погляди, у всей хаты уши поопухали, помрём же без табака!

Мент подумал и сказал:

— Бегом! Бегом сбегай к одиннадцатой и возьми сам. Если дадут.

И открыл хату.

Саша выскочил в коридор и через несколько секунд ворвался обратно с двумя пачками «Примы» в руках. На лице его огромными буквами было написано довольство и предвкушение.

— Спасибо, начальник! — крикнул он и рухнул на нару, распечатывая пачку дрожащими руками. Лишь только после первой затяжки он сумел выговорить:

— Смех один! Там думали — мент кормушку открывает, а тут к ним из кормушки две мои синие лапы тянутся, и я уже не говорю, а рычу: Кирик, курить давай! Он мне тут же две пачки в лапы вставил…

Спустя считанные секунды вся хата курила. Мы — курили! Понятно, что две пачки на пятнадцать человек — совсем немного, но самую первую сигарету мы не экономили, а с удовольствием выкурили каждый по целой. Уже потом мы делили сигарету на двоих, на троих, на сколь угодно, но поровну.

Поначалу этот строго соблюдающийся принцип делёжки последним и передачи из хаты в хату далеко не лишнего меня удивлял, но как-то раз один из старых арестантов рассказал мне доподлинную историю, которую я воспринял как мудрую притчу, и она мне многое объяснила. Хочу вспомнить её и здесь.

Ехал как-то этот человек по этапу в столыпине. Этот вагон по сути своей представляет из себя плацкартный вагон с зарешёченными отсеками и люди в разных отсеках лишены возможности общаться между собой (хотя всё равно ухитряются это делать). Так вот, в его отсеке ехало несколько человек на переосуждение за беспредел в зоне. В соседнем же отсеке ехал их терпила (то бишь потерпевший). Моего знакомого удивило то, что эти люди делились с терпилой всем, что могли добыть — едой, табаком, всем, чем угодно. Они подзывали конвойных и просили: передай, мол, туда-то и тому-то от нас. Когда же мой знакомый спросил их, почему они делятся всем с человеком, из-за которого им же и добавят срок и, судя по всему, срок немалый, ему ответили: «Когда мы будем на свободе, повстречаем его и разберёмся. А здесь мы все страдаем одинаково и это тоже надо понимать».

И вновь я могу назвать это проявлением человечности. И вновь, в который раз, мне хочется спросить: кто же здесь по большому счёту люди — те, кто сидит или те, кто их охраняет?

Моего мнения об этом можно не спрашивать — вы наверняка прекрасно знаете или хотя бы догадываетесь, каково моё мнение и почему. Правильно? Догадались? Ну вот и хорошо. Кто догадался, тот молодчина, а кто не догадался — тому и читать всё это ни к чему, лучше сразу закрыть книгу и позабыть обо всём прочитанном.

 

Нельзя не вспомнить о том, что в приёмниках содержатся и женщины. Мне, по вполне понятным причинам, не довелось побывать в женских хатах, но я представляю, что там тоже нет ничего, кроме голых нар, ибо «здесь вам не курорт». Женщинам там немного легче в том смысле, что их хаты, если можно так выразиться, полузакрыты, поскольку женщины привлекаются ко всяческим внутренним работам, как то: уборка, раздача пищи, мытьё посуды и прочее, то есть им не приходится сидеть в четырёх стенах круглые сутки.

Бывает, что женщины, работающие на раздаче так называемой пищи, становятся добрыми гениями всего приёмника. Одна из таких женщин, постоянно будучи на глазах у ментов, ухитрялась передавать из хаты в хату и сигареты, и записки, и всё, что нужно. Попросишь её при раздаче: «Танюша, спроси у людей табака», — и потом, забирая пустые миски, она что-нибудь да подбросит.

Но это единственная женская привилегия на сутках. В остальном им, естественно, гораздо тяжелее — мужику несладко, что же говорить о женщине? Особенно трудно представить, каково приходится им там в период менструации — на голых нарах, без горячей воды и элементарных удобств. Впрочем, чуть не забыл ещё об одной женской привилегии: менты не имеют права бить их своими дубинами, поэтому женщина там может совершенно безбоязненно сказать менту всё, что она о нём думает, не беспокоясь о возможных последствиях. Какая-никакая, а всё-таки свобода слова.

Однажды вышло так, что женская хата находилась рядом с нашей — через стену. Естественно, мы постоянно переговаривались по вентиляции. И о чём бы мы ни говорили, начинались разговоры одним и тем же:

— Восьмая! Как дела, девочки?

— Хреново, барин! Вот если бы ты не из-за стены говорил, а к нам пробрался, тогда было бы хорошо.

— А не боитесь?

— Это ты побойся!

И далее в таком же духе. Как водится, все тяготы обращались в шутку и чем крепче и изящнее была шутка, тем лучше. Как-то однажды один из ребят после этакого разговора лёг на нару и вздохнул:

— Эх, ребята, и не видал-то я толком эту бабу, но — хочу!..

— А ты, Лёшка, подожди до утра, — ответили ему. — Поутру она чай будет разносить, кормушку откроет, а ты член на кормушку и выложи. Глядишь, хоть погладить успеет, вот тебе и полегчает.

— Да не успеет она! — отчаянно вскричал Лёшка, — Мент успеет! Он, сука бешеная, её опередит, я знаю! Как погладит меня дубиналом, так я и выйду отсюда через окно с решёткой на ушах!

От хохота дрогнули стёкла. На том женская тема и исчерпалась.

 

А однажды со мной там случилось... Случилось, что проснувшись рано утром, я вдруг вспомнил, что сегодня у меня день рождения. Конечно, это не самый весёлый праздник и с каждым годом он имеет тенденцию становиться всё печальнее, но встречать его ещё и здесь — что может быть хуже? Я отчётливо представил себе, как друзья, не знающие о моём местонахождении, приходят меня поздравлять, их с порога огорашивают известием о том, куда я попал и где нахожусь, а затем — да чего там, мол, заходите, раз пришли — они таки усаживаются за стол, поднимают тост за моё здоровье и празднуют по полной программе мой день рождения без меня.

И вот тут-то и случилось то, чего я себе никогда не позволяю — я безнадежно захандрил. Весь день я провалялся на наре, глядя то в стену, то в потолок, ни разу не поднявшись, ни разу не шагнув на проспект, ни разу никому не сказав ни единого слова. Последнее было, пожалуй, лучшим моим деянием, так как в подобном состоянии ничего хорошего я сказать не мог, а нехорошее говорить не хотел — кому нужны мои личные переживания?

Лишь к вечеру я поднялся, сел на наре и впервые за весь день поглядел на сидевших со мной людей. Меня пригласили:

— Санька, присаживайся к нам, в «мандавошку» сыграем.

Кстати, я до сих пор не объяснил, почему эта игра носит такое непристойное название, хотя возможно, кто-нибудь уже и сам догадался, почему. Всё очень просто — игровое поле напоминает своей формой лобковую вошь. Отсюда и название.

От приглашения я не отказался, подсел к ребятам и игра началась. А во время игры кто-то спросил меня:

— Санька, ты чего весь день сегодня грустный такой?

— Да так... — ответил я. — День рождения у меня сегодня.

— Что, серьёзно? И сколько тебе?

— Тридцать три.

Повисла тишина. Затем за моей спиной кто-то с усмешкой произнёс:

— Хрис-тос...

— Помолчи, дурак, — сказали ему. — Умные люди говорить будут. Слушай. Если ты такую дату под арестом встречаешь, то это явно неспроста. Ты Богом мечен. Прими наши поздравления и не огорчайся. А что же тебе подарить?.. Вот, пожалуйста, прими от всех нас.

И мне вручили самый, пожалуй, ценный в условиях закрытой хаты подарок: пайку хлеба и пачку сигарет.

 

День освобождения — всегда самый длинный и взбалмошный день. Как бы спокойно ты ни относился ко всем лишениям, как бы философски ты ни был настроен, всё равно ощущение близкой свободы тебя одновременно возбуждает и слегка выбивает из колеи. Да и как же иначе? Все мы люди... Кто-то размышляет вслух о том, в какой магазин он пойдёт и что будет пить (я сам, помнится, обещал выпить «Зубровки» за здоровье всех оставшихся в хате, что впоследствии и сделал с немалым удовольствием), кто-то представляет, как он явится домой и что скажет своим родным, кто-то думает, где ему придётся ночевать сегодняшней ночью, у всех, без исключения, мысли одни — о свободе.

Хорошо освобождаться утром — тебя будят и тут же выгоняют. Куда ни шло освобождаться днём — поспал как можно подольше, повалялся на наре, подумал о своём, и в конце концов вышел в такое удобное время, когда полдня ещё впереди. Хуже нет освобождаться ночью либо поздним вечером — за день как только не перемаешься. А уж сколько раз тебе предстоит стучать в двери, дабы напомнить дежурному о том, что тебе сегодня освобождаться — кто сосчитает? При этом ты прекрасно осознаёшь, что менты о тебе не забудут и освободят тебя ровно в срок и ни минутой позже, но всё равно целый день в голове будет свербить препаскуднейшая мыслишка — а вдруг забудут? А вдруг не придут? Ну что тут поделаешь — опять же, все мы человеки...

Но, как бы то ни было, в конце концов наступает тот светлый миг, неизбежный, как рождение и смерть, когда открывается дверь и дежурный сержант выкликает твою фамилию. И в этот триумфальный миг ты, уже нарочито не торопясь, поднимаешься, прощаешься за руку со всеми своими сожителями и, впервые за весь срок, перешагиваешь порог хаты. До сего момента этот шаг через порог был для тебя невозможен, закрыт и запрещён.

 

Старая тюремная загадка-приколочка: сколько в камере стен?

Ответ: одна — с дверью на свободу.

 

Наконец-то в этой единственной стене открывается заветный Сезам — та самая дверь на свободу, открывается для тебя — и ты шагаешь через порог с твёрдым намерением никогда больше сюда не возвращаться. Естественно, никто не хочет сюда возвращаться, хотя человек, как известно, лишь предполагает, а Бог располагает, поэтому никто не зарекается вслух.

По этому поводу хотелось бы вспомнить один характерный эпизод.

Я уже упоминал о том, что в хате принято доброжелательное обращение друг к другу. А поскольку моя мама в детстве меня хорошо воспитала, то я никогда не забывал, обращаясь к человеку с любой, даже самой пустячной просьбой, добавлять при этом «будь любезен», «пожалуйста», «спасибо» и всегда считал и продолжаю считать, что именно так и нужно обращаться к людям. Но однажды один из старых арестантов, человек с несколькими судимостями за плечами, сказал мне довольно-таки удивившую меня фразу:

— Саша, я, конечно, понимаю, что ты хорошо воспитан, но в лагерях тебя с твоим воспитанием и чересчур вежливым обращением могут попытаться угнетать. Нужно быть попроще и погрубее.

— Но мы-то сейчас не в лагере, — заметил я, и услышал в ответ:

— Это — трамплин.

 

Вот такие дела. А теперь, поскольку я по ходу своего рассказа сумел избавиться от гнетущих впечатлений и дойти до благословенного состояния здравомыслия, пожалуй, можно попробовать немного пофилософствовать на эту тему.

Я не единожды повторял о том, что в закрытой хате люди выбрасываются из времени и Системы. Но каждая палка, как известно, имеет два конца. И если, с одной стороны, Система отталкивает нас от себя, то, с другой стороны, и мы становимся независимыми от неё. Вот тут-то и кроется самое интересное.

Естественно, наша Система прикармливает входящих в неё людей: положение, различные блага, работа, кусок хлеба, наконец... Но за это она их безоговорочно подчиняет себе, и чем больше она даёт, тем больше и порабощает. Только находясь в закрытой хате, я понял, что можно и даже должно прожить и без Системы, и без её подачек. В тех условиях это очень просто — спустя некоторое время ты вдруг с удивлением обнаруживаешь, что жив, здоров и превосходно обходишься без многих привычных тебе вещей. Но это ещё не достижение. Это только вынужденная мера. Но себе ты уже доказал...

Самое сложное наступает потом, после освобождения. Поначалу ты честно пытаешься войти в старый привычный жизненный ритм, влиться в Систему, но она в ответ на эти попытки начинает тебя больно избивать. Причём (такое бывает только в нашей стране) за один и тот же проступок ты наказываешься неоднократно. Но вот тут-то и заключается основное противоречие между Системой и людьми, а по верной, хоть и достаточно дискредитированной, теории Маркса обострение противоречий влечёт за собой движение вперёд, прогресс и развитие, под чем в данном случае я подразумеваю отказ от Системы.

Как же это происходит? Достаточно несложно. Как известно, жадность фрайера сгубила. Так же и Систему губит её собственная жадность, ибо человеку свойственно сопротивляться, и чем больше его гнетут, тем активнее он сопротивляется. Это сопротивление и приводит к отказу от Системы — если мол, ко мне такое паскудное отношение, то пошло оно всё!..

Заявить это несложно. Сложнее это воплотить, так как Система, обирая тебя одной рукой, другой продолжает тебя соблазнять, и здесь-то правая рука хорошо ведает, что творит левая: если, мол, ты вновь станешь полноценным членом общества, то будет тебе и премия, и новое корыто, и ещё кое-что, а общество — оно незлопамятно, оно простит.

Кстати, об обществе... Много лет задаюсь вопросом: а что же это такое — общество? Что это за странная субстанция, которой мы все с самого рождения чего-то должны? В конце концов я заглянул в философский словарь и прочёл там примерно следующее определение (к сожалению, не помню дословно): общество, мол, представляет из себя единую совокупность людей, выполняющих вместе какие-то там глобальные задачи и следующих, опять же вместе, к какой-то там единой глобальной цели. Но, простите, мне кажется, что все подобные цели в нашем так называемом обществе давно утрачены. Достойная цель была в Отечественную войну — выстоять и победить. И тогда общество действительно существовало и работало на общее благо. Позже была единая цель — построение коммунизма. Уж не знаю, на благо или нет, но тогда тоже можно было хотя бы теоретически говорить о едином обществе, хотя в нём уже обострялись тщательно замалчиваемые противоречия. А что мы имеем сейчас? Мы давно перестали и строить и даже перестраивать коммунизм, и я считаю, что в данное время у нас не существует единой глобальной задачи, для выполнения которой понадобилось бы общество как таковое. Но, тем не менее, общество является одной из главных составляющих нашей Системы, и она продолжает держаться за него обеими руками. Уж не потому ли в стране начались гражданские войны? Не являются ли они показателями агонии общества? Если это действительно так, то от самого понятия общества необходимо отказаться как можно скорее. И в землю закопать. И надпись написать. И кол осиновый забить. И сделать то же самое с такими его производными, как «общественное мнение», «общественно полезный труд», «общественный долг»... ну и так далее.

Вот мы и докопались до самого уязвимого места нашей Системы. И когда приходишь к подобным выводам, то уже вовсе не составляет большого труда найти в себе силы отказаться от каких-либо благ, предлагаемых тебе Системой через посредство эфемерного общества. Самое трудное — сделать первый шаг. Шаг назад. Система протягивает тебе руку с пряником, а ты, подобно Христу во время искушения, говоришь: «Изыди!» — и делаешь шаг назад. Но Система протянет тебе другую приманку или подачку, и тогда нужно будет сделать ещё один шаг назад. Затем, если нужно, ещё. И ещё. И с каждым шагом назад ты будешь становиться всё более и более независимым. И так до тех пор, пока, в идеале, не выйдешь окончательно за пределы Системы.

Существует мудрая наука — системология. Один из её основных законов — теорема Гёделя: для того, чтобы увидеть все процессы, происходящие в системе, и понять законы, по которым они происходят, необходимо выйти за пределы данной системы. Лицом к лицу, сами знаете… И действительно, из-за пределов Системы видно гораздо больше. Но в этой позиции остаётся одно — роль холодного наблюдателя, потому что человеку, находящемуся в Системе, невозможно объяснить, что ты видишь из-за её пределов. И вслед за собой за пределы Системы тоже никого не позовёшь. Для неподготовленного человека эта теория может прозвучать бредом, выход же за пределы Системы — дело сугубо добровольное, человек должен сам понять, на что он идёт и сделать самостоятельно свой выбор. Если же человеку в Системе хорошо, уютно или, по крайней мере, привычно, «тепло и сыро», он от неё не откажется. Лишь считанные единицы могут позволить себе такую роскошь — освободиться от Системы, отказавшись от неё. И каждый раз это — Поступок, перед которым я был бы готов снять шляпу, если бы я её носил. И каждый раз это — самостоятельное решение, принятое твёрдо и обдуманно. А попытаться убедить кого-то в этом, мне кажется, невозможно. Пустое сотрясение воздуха. Я даже не уверен, нужно ли было об этом писать. Хотя... я никого ни к чему не призываю. Каждый человек волен в своём выборе и не нужно его ни в чём-либо убеждать ни, тем более, к чему-то принуждать. И если моя субъективная точка зрения вам не нравится, если для вас она неприемлема — откройте ещё раз первую страницу, перечитайте эпиграф и примите его на веру.

Ну вот... Пофилософствовал... Так на чём я там остановился?.. Ах, да, на моменте освобождения. Значит, мне осталось одно — вывести из всего этого словоблудия некое резюме, чем я сейчас и займусь.

Итак...

 

 

CODA

 

Итак...

Открывается дверь, дежурный выкликает твою фамилию и ты наконец-то выходишь из уже, честно говоря, опостылевшей хаты на свободу. Сержант провожает тебя в дежурку, где старший дежурный производит над тобой процесс, идентичный процессу оформления на сутки — заполнение бумаг, анкет и пр. — с той разницей, что на сей раз тебя не сажают, а освобождают, хотя оформление остаётся прежним и бумаг при освобождении заполняется ничуть не меньше. Слава нашей бюрократии, лучшей в мире! Заполняется очередная анкета, тебе предлагают в ней расписаться, получают твой автограф — и ты свободен.

Но при всём при этом Система остаётся верна себе, и поэтому при освобождении производится ещё одна, в большинстве случаев бесплодная попытка получить с тебя хоть какую-то копейку. Эта попытка проста до примитива — в одних местах вместе со справкой об освобождении на руки выдаётся счёт, который ты обязан оплатить в десятидневный срок, в других же эту пресловутую сумму «за содержание в спецприёмнике» из тебя пытаются выдавить более изощрёнными способами, так как менты тоже не лишены некоторой сообразительности и понимают, что счёт ты можешь и не оплатить, а если эту сумму выдаивать из тебя официальными путями, то в условиях нашей инфляции она успеет обесцениться настолько, что не покроет даже расходов на почтовую бумагу.

Посему, как это ни прискорбно, жизнь вынуждает ментов проявлять хотя бы мизерную изобретательность и ментовскую смекалку.

 

Однажды освобождал меня старший лейтенант по имени Гена. При оформлении бумаг он сказал:

— Ну а за содержание ты платить будешь? Имей в виду, у нас система такая: пока не уплатишь за содержание, не получишь на руки справку об освобождении.

Эта справка нужна только для предъявления по месту работы; больше, по-моему, она не годится ни на что, разве что для использования в сортире. Мне не было ни малейшей нужды куда-либо её предъявлять, но тем не менее я поспешил заверить Гену:

— Конечно же, можете не беспокоиться, всё будет оплачено. Если я ещё раз буду в вашем городе, если при этом случайно буду проходить мимо и если в это время в моём кармане будут валяться какие-то лишние деньги, то я непременно зайду к вам и всё оплачу; вы содержали меня здесь в тепле и уюте, кормили и поили, не могу же я оставаться у вас в долгу.

Гена почувствовал мою иронию и ничего на это не ответил, только вздохнул:

— Ладно уж, иди, что с тобой поделаешь... Только смотри, больше к нам не попадайся, иначе я тебе эту неуплату припомню.

— Постараюсь, — ответил я. — Всего хорошего.

— Будь здоров.

 

...Только тут, в двух шагах от выхода, понимаешь, почему тюремные песни настолько сентиментальны и почему в них с таким трогательным надрывом говорится о свободе. Только здесь, в двух шагах от входной двери, за которой — свобода. Остаётся пройти эти два шага, толкнуть дверь, и — ...

 

...лёгкое головокружение и слабость в коленях. Первый глоток свежего воздуха. Боже ж ты мой, в хате совершенно забываешь, что в мире существует свежий воздух! А он-то, оказывается, опьяняет похлеще любой водки — как нашей, исконной, русской, так и любой из этих хвалёных и разрекламированных импортных. Впрочем, хорошая водка в рекламе не нуждается... Свежий воздух, свобода — от такого букета возникает лёгкое помутнение, но это хорошо, это так и надо, и ты, справившись с ним, шагаешь к воротам и совершенно независимо проходишь на улицу мимо постового мента. На свободу. Один! Без конвоя!!! Что ни говори, вот эти, первые минуты свободы — самые сладкие.

 

Для начала, само собой, подходишь под окна и громко объявляешь, который час. Этого ждут в хате, за это тебя лишний раз помянут добрым словом. Даже если окна твоей хаты выходят в закрытый двор — всё равно кто-нибудь да услышит. А после этого можно и ехать домой. И вот тут-то ты впервые начинаешь понимать, в сколь гнусных условиях находился.

Сидя в хате, на многое попросту не реагируешь. Зачем обращать внимание на неудобства, если от этого они не исчезнут и ничего не изменится? Лишь после освобождения, по дороге домой ты начинаешь замечать, что люди в транспорте пытаются с тобой как можно меньше соприкасаться, обходят тебя стороной, как зачумленного, мало того, избегают даже смотреть в твою сторону. Да и не удивительно — внешний вид, запах... Но в полной мере ты это начинаешь понимать только дома, при первом взгляде в зеркало.

 

Не однажды задавал себе вопрос — для чего вообще нужны зеркала, если в них время от времени ужасы показывают? Всё-таки, чем реже видишь самого себя, тем спокойнее на душе. Зачем же мы смотримся в это клятое зеркало? Не утончённая ли это форма мазохизма? В особенности по утрам... Я не поверю никогда, что кому-то приятно видеть себя утреннего — сонного, похмельного и опухшего. И, тем не менее, смотрим, содрогаясь от омерзения. Зачем?..

 

Но всё-таки самый блаженный момент — тот, когда ты заходишь домой, прямо на пороге снимаешь с себя всю одежду, швыряешь её в стиральную машину и погружаешься в горячую ванну. Правда, существует один небольшой нюанс: для того, чтоб испытать это блаженство, нужно иметь куда прийти. А это, увы, бывает не всегда и не у всех.

Однажды я, освободившись, был вынужден добираться до дома ещё триста километров и, как водится, без копейки денег и крошки табака. Табаком-то меня друзья подогрели, а денег я у них просить не стал и поехал домой электричками, так как автостопом идти был не в состоянии — меня нещадно терзал кровавый понос, так что сами понимаете, какой тут может быть автостоп. До первого куста... И в каждой электричке ко мне подходили ревизоры, подозрительно косились, принюхивались, требовали предъявить билет, на что я показывал им справку об освобождении, и она оказывала совершенно магическое действие — все претензии исчезали, не возникало никаких вопросов, все в один голос желали мне счастливого пути и в конечном счёте я всё-таки добрался — их молитвами.

Хорошо всё-таки жить в России, где, слава Богу, сохранилось бескорыстное милосердие, где всегда понимают подобные вещи и где искренне, чисто по-русски, жалеют арестантиков.

Итак, я вполне благополучно добрался домой и с неделю отлёживался и приводил в порядок своё пошатнувшееся здоровье. Счёт, выданный мне на руки при освобождении, я, естественно, оплачивать не стал. Представьте же моё возмущение, когда полгода спустя мне позвонила мама и сказала:

— Приходили из милиции и спрашивали, почему ты не оплатил счёт за спецприёмник.

Я ответил:

— Мама, ты не помнишь, в каком состоянии я тогда добрался домой? Так вот, я считаю, что они сами обязаны доплатить за моё подорванное здоровье, но от них, конечно же, не дождёшься. Я им прощаю, но ничего платить не буду, а если к тебе ещё раз явятся с претензиями, скажи, что я отослал деньги по почте и все вопросы пусть адресуют туда. Почта всё стерпит.

Тем всё и закончилось. Претензии больше не поступали, а я сделал из этого довольно важный вывод — Система начинает сбоить. Во времена былые эти деньги вынули бы из меня любой ценой, чтоб другим неповадно было, а сейчас... У украинской милиции достаточно своих проблем, поэтому она может позволить себе не обращать внимания на мелкие и незначительные запросы из другого государства. Наверное, это единственный положительный результат раскола Союза. Хотя я предпочёл бы жить, как прежде, в Союзе, и даже готов в рамках единого и неделимого Союза безоговорочно оплачивать своё содержание в спецприёмнике любого города страны.

 

Вспоминается мне свежий пример уже нынешнего, современного, российского великодержавного кретинизма. Как-то остановили меня на улице, довольно вежливо, как ни странно, попросили предъявить документы, увидели отсутствие местной прописки, пригласили в отделение и — хороша Маша, да жёстко спать — отвезли на суд и дали семь суток. Ни за что ни про что.

Причину этого мне объяснили только в хате:

— А чего же ты хотел? Менты активно чистят город к приезду Ельцина, и так будет до тех пор, пока он не уедет обратно в свою Москву.

Ну хорошо, отсидел я эти семь суток, освободился и уехал. А теперь, любезные читатели, если вы обладаете живым воображением, попытайтесь представить себе, какие слова я говорил тогда, когда через два-три дня после освобождения увидел в программе «Время» телерепортаж о состоявшемся в этот день приезде Ельцина в тот самый город, из которого я уже успел уехать, предварительно отсидев в честь его грядущего приезда семь суток. Представили? Вот и прекрасно, только не цитируйте их никогда в приличном обществе.

 

Через каких-нибудь несколько дней после освобождения ты успеваешь втянуться в привычный ритм жизни, хата и всё пережитое в ней не забываются, но отходят на задний план. Возникают новые дела, не дают покоя старые и, вроде бы, всё плотно входит в свою привычную колею, но... при всём при том ты уже смотришь на ментов совершенно другими глазами, уже замечаешь и непроизвольно фиксируешь в памяти каждое нарушение законности с их стороны и, прекрасно сознавая, что ты с этим ничего не можешь поделать, всё чаще и чаще задаёшь себе вопрос: а для чего вообще они нужны? А может быть, проще было бы без них? Не исключено. Мало того — прецеденты уже были.

Мне известен случай, произошедший на Донбассе в период первых крупных шахтёрских забастовок. В одном из маленьких городков началась забастовка и на неё, что называется, на всякий случай, собрали ментов со всего Донбасса — с бору по сосенке. Это тоже одна из старых добрых традиций — посылать ментов и войска МВД всюду, куда надо и куда не надо, для безжалостного наведения порядка большими силами. Алгоритм этих действий давно и надёжно отлажен. Но тут...

И на старуху бывает прореха. Забастовщики блокировали здание горотдела и прислали туда делегацию с единственным требованием: не покидать здание и ни во что не вмешиваться. В этом случае ментам гарантировалась личная безопасность и поддержание порядка в городе. В итоге всё время забастовки менты просидели под домашним арестом, а их функции взяли на себя шахтёрские дружины. В результате за всё время забастовки в городе не произошло ни одного правонарушения.

Комментарии излишни.

Этот прецедент был одним из первых, но далеко не единственным. Не могу не упомянуть о казачьем самоуправлении: вместо дискредитировавшей себя милиции по городу ходят казачьи патрули, и их-то опасаются гораздо больше, нежели ментов, потому что казаки долго разговаривать не станут, а если заработал — то прямо на месте без всякой ментовской тягомотины отлупят тебя по заднице нагайками — в другой раз не захочется. И это гораздо действеннее любой официальной процедуры. Разбор на месте всегда проще и эффективнее. Кроме того, казачий разбор справедливее ментовского, потому что на казаков тоже есть своя управа в лице казачьего атамана. На ментов же — ворон ворону...

Ментовский разбор на месте выглядит совершенно по-другому.

Один из моих друзей поведал мне о случае, который лично наблюдал.

Рынок в Лужниках. Конец дня. Один из продавцов, усталый и замёрзший, вполголоса матерясь, упаковывает в тюки непроданный товар. Мимо проходит мент. По какому-то наитию он приостанавливается, после чего радостно восклицает:

— Эй, ты чего это там материшься? А ну-ка, зайдём за машину!

Мой друг иронически прокомментировал:

— Ну да, конечно, материться нельзя, всё правильно.

На что мент тихонечко ответил:

— Да можно материться, можно, всё можно, но мне тоже жрать хочется.

После чего под видом «уплаты штрафа на месте» мент отобрал у человека буквально весь его дневной заработок.

Самое печальное то, что эти нравы настолько укоренились, что любой, даже самый хороший человек, попав на работу в милицию, в скором времени становится ничуть не лучше своих окружающих коллег. Стадный инстинкт?..

Может быть, именно поэтому я в своё время и отказался работать в милиции.

Вернувшись из армии, я пришёл в родной военкомат становиться на учёт. В кабинете сидели майор из военкомата и майор милиции. Я вошёл, поздоровался и положил на стол документы.

— Откуда? — спросил военкоматский майор.

— С Балтийского флота.

— В милицию пойдёшь работать? — спросил майор милиции.

— Нет, ни в коем случае, — ответил я, не задумываясь.

— Почему это? — искренне удивился милицейский майор.

— Да потому, товарищ майор, что я не хочу быть тунеядцем. У меня есть голова и руки и я вполне могу нормально трудиться.

— Ну-ну... — произнёс майор милиции. — Иди, трудись.

Тружусь. И ничуть не жалею.

Да и о чём жалеть? Если наша Система явно не эталон социального строя, то люди, стоящие на страже её основ, никак не могут являть собой пример для подражания (исключения, бесспорно, встречаются, но единичные, подтверждающие правило). Но это — не главное. Главное, по-моему, в том, что сила и власть этих далеко не лучших представителей рода человеческого зиждется на страхе, на тщательно привитом нам страхе перед так называемыми правоохранительными органами. Избавившись от страха перед ними, ты становишься стократ сильнее их всех вместе взятых. А иначе — рождённый ползать рождён пресмыкаться. Это, конечно, дело вкуса, но я пресмыкаться не желаю ни перед кем. И не делаю этого. Потому-то они и не бьют меня дубинами. Они тоже видят, что я их не боюсь, они это инстинктивно чувствуют, а отсутствие страха вызывает невольное уважение даже на животном уровне, не только на ментовском. Конечно же, вы, любезный мой скептически настроенный читатель, можете в очередной раз счесть мои слова простым словоблудием, это ваше право, но...

 

И всё-таки я, рискуя прослыть

Шутом, дураком, паяцем

И ночью и днём твержу об одном:

Не надо, люди, бояться![10]

 

Вот так, всего-то ради того, чтобы подойти к этому, казалось бы, столь очевидному выводу, мне понадобилось нагородить столько всяческих слов и словес и извести целую гору бумаги!

 

Когда-то давно, в самом начале эпохи гласности, где-то на улице мент, которому я чем-то не понравился (всего лишь!), небрежно поманил меня пальцем и с барственной ленцой в голосе произнёс:

— Эй, ты, а ну-ка, подойди-ка сюда!

Я обернулся и ответил:

— Вы что, товарищ сержант, забыли свою должностную инструкцию? Вы что, не знаете, что обращаясь ко мне вы обязаны прежде всего отдать честь и представиться? А ну-ка, немедленно отдайте мне честь и представьтесь!

Мент изменился в лице. Я видел, как ему хочется меня ударить, как ему хочется избить меня до полусмерти прямо на улице, при всех, чтоб другим неповадно было. Но, как бы ему ни хотелось этого, он не посмел.

 

Ну а под занавес всё-таки хотелось бы припомнить о чём-нибудь хорошем, дабы не завершать сей опус печальною нотой. И у меня в запасе есть хорошая светлая история. Послушайте.

Послушайте — и представьте: Санкт-Петербург, зима, поздний вечер. Я выхожу из метро (станция «Улица Дыбенко») и перехожу через дорогу к автобусной остановке. На ней ни души, лишь маячит одинокий сержант милиции. Подчёркиваю — сержант.

Я подхожу к нему и спрашиваю:

— Товарищ сержант, вы не подскажете, чем я доеду до улицы Тельмана?

— Любой автобус, свернувший сюда с правой стороны, вас довезёт, — ответил сержант. Затем повнимательней посмотрел на меня и спросил:

— А вы, молодой человек, в Питере впервые?

— Совершенно верно.

— Ну и как вам наш город?

Признаться, меня удивило, что мент задаёт вот такие, вовсе не служебные вопросы, притом довольно доброжелательным тоном. Я ответил:

— Как вам сказать... Складывается достаточно двойственное впечатление.

— Это как?

— Видите ли, раньше я имел о Петербурге представление, абстрагированное от произведений Гоголя и Достоевского, а сейчас, увидев этот город живьём, я наблюдаю не то, чего ожидал, и это довольно странно.

И тут сержант произнёс совершенно неожиданную фразу:

— Судя по тому, что у вас в руках гитара в кофре, вы музыкант, а судя по вашим словам, вы к тому же ещё и поэт, так как мыслите в основном правым полушарием головного мозга, отвечающим исключительно за абстрактные образы. Попробуйте переключить ваше восприятие на конкретное и аналитическое левое полушарие, и ваши впечатления, если их сравнить с прежними, будут ещё более интересны.

Признаюсь, я испытал лёгкий шок. Услышать такое от сержанта милиции!.. Поначалу я просто не поверил ушам своим, мало того, мне показалось, что я схожу с ума. Затем, осознав, что это всё-таки не галлюцинация, я заинтересовался и продолжил разговор.

Да, это был один из тех редчайших случаев, когда я готов был благословить городской общественный транспорт, «самый лучший транспорт в мире», за нерегулярность его хождения. В ожидании автобуса мы успели переговорить о многом: о законах психологии, о творчестве Бальзака (Бальзака, а не какого-нибудь Чейза!), о теореме Гёделя (он разбирался даже в этом!), о многом другом. Наконец подошёл автобус, мы оба сели в него, а выходя на своей остановке, я от души пожал этому сержанту руку и сказал:

— Товарищ сержант, честное слово, после общения с вами моё мнение о питерской милиции очень сильно изменилось в лучшую сторону, большое вам спасибо.

Сержант улыбнулся, пожал мне руку и мы расстались. Больше я его, к сожалению, никогда не встречал.

Когда же я пришёл к своему другу, у которого тогда жил, тот, открыв дверь, спросил меня с порога:

— Санька, что с тобой произошло? На тебе лица нет! Водки налить?

— Налить, — ответил я. — Налить, и немедленно. Я тебе, Борис, сейчас всё расскажу, но ты не поверишь. Ты заявишь, что всё это либо пьяный бред, либо гнусная ложь.

И рассказал. И Борис действительно не поверил. А когда я клятвенно заверил его в том, что не лгу, он разволновался. Взволнованный, он расхаживал взад-вперёд по кухне, время от времени нервически попивая водку, и приговаривал:

— Боже мой... с ментом... о Бальзаке... Не верю! Да они даже имени такого не знают! И знать не должны! У них в школах милиции Бальзака не преподают! С ментом!.. О теореме Гёделя... о функциях полушарий головного мозга... Не верю! Не бывает! Кто-то из нас явно сошёл с ума! Неужели я?

Успокоился он не скоро. А успокоившись, сказал:

— Повезло тебе, однако... Будешь об этом людям рассказывать, они, конечно, тоже не поверят и будут удивляться, но легенды об этом пойдут. Завидую...

 

Не так давно, в день милиции, я вспомнил об этом нетипичном случае и выпил водки конкретно за здоровье этого милиционера — не мента! — и за то, чтобы таких людей в нашей милиции было как можно больше.

 

Хотя откуда взяться в милиции таким людям в большом количестве? Этот человек — приятное исключение, подтверждающее неприятное правило. А для того, чтобы такие люди охотно шли туда работать, нужно, по-моему, в корне перестроить (да-да, именно это горбачёвское словечко!) всё наши органы внутренних дел сверху донизу и поставить сам принцип их действия на принципиально новую основу. Но кому в нашем правительстве это нужно? Им бы между собой переругаться успеть... А милиция, увы, является реальной силой, и она может и будет бороться против насилия над собой и цепляться за свои привычные формы. А в руках у неё всё-таки оружие...

 

Перечитал написанное и вдруг подумал: а ради чего я так на ментов окрысился? Не так уж они во всём происходящем и виноваты. Любое госу­дарство должно иметь свою исполнительную власть, и понятно каждо­му, что каково государство — такова и исполнительная власть. А госу­дарство наше, сами знаете, далеко от совершенства, отсюда и возникает несовершенный ментовский менталитет. С другой стороны, у каждого мента есть семья, дети, пожилые родители, их всех нужно кормить, им всем нужно помогать. А на одну зарплату многого себе не позволишь. Один из моих знакомых, старший лейтенант милиции, спросил у своего начальника о размере зарплаты, и начальник ему ответил: «Какая тебе ещё зарплата? Тебе дали пистолет — вот и крутись». Конечно, это шутка, но в каждой шутке есть доля шутки. А самая что ни на есть правда заключается в словах молоденькой проститутки, которую пытался вра­зумить работник милиции. Она спросила его: «Сколько ты зарабатываешь?» Услышав от­вет, зло рассмеялась ему в лицо: «У тебя есть дочь? Скоро она подрастёт и будет тебя люто ненавидеть за то, что ты не сможешь её при­лично одеть и обуть». И сейчас, когда молодым каждый день вбивают в голову, что они должны брать от жизни всё, никто из соблазнителей даже не намекнёт на то, что это «всё» кому-то принадлежит. На их знамёнах можно смело начертать: «чтобы денежки добыть, нужно лишь пиратом быть, обмануть, украсть, убить». Отсюда всё и вытекает. И что это, если не самый откровенный геноцид?

 

Впрочем, позвольте мне, любезный мой читатель, оставить эту тему без дальнейшего обсуждения и откланяться. Не знаю, всё ли, что мне хотелось сказать, я сказал, но, говоря языком эпистолярного жанра, рука моя утомилась держать перо, и сейчас я желаю только одного — завершить эти изрядно затянувшиеся опусы той же фразой, с которой я их и начал.

Итак...

 

Всё это — было. И всё это — есть.

А лучше бы не было.

 

 

 

 

Данный текст соответствует тексту публикации в журнале «Всерусскiй соборъ» (№ 2-3 за 2009 г.)


 

[1] Без определённого места жительства (милицейский термин).

[2] Без определённого рода занятий (тот же специфический термин).

[3] Художник, литератор, артист, музыкант (образец шедевра милицейского юмора, явно заимствованный в приличном обществе).

[4] Строки Б. Балкарова (курсив мой. — А. С.).

[5] Все имена изменены либо вымышлены (на всякий случай).

[6] Строки А. Кириленко.

[7] Курсив мой. — А. С.

[8] Строки В. Высоцкого.

[9] Городской фольклор.

[10] Строки А. Галича.

 

Домашняя Вверх Далее
Александр Сурнин © 2005

 

Используются технологии uCoz