Владимир КОРОТКЕВИЧ

ГРУБОЕ И ЛАСКОВОЕ

(пер. с белорусского)

I. ДУМА

Расплата за всё:

За красные маки,

За жизненный свет,

За могильный дым,

За то, что я был,

Что смеялся и плакал,

За то, что был я всеми любим,

За Сирина, песни поющего в мае

И за ноябрьский вороний крик —

За всё, расплата, тебя принимаю

И, стиснув зубы, зажму язык.

Никто не утешит,

Никто не поможет,

Ведь не был я в жизни спокойной травой,

Я был удалым,

Словно Ян Пригожий —

Иль в стремя ногой иль о пень головой,

О пень головой!

С рваной подпругой

Конь одинокий в траве пропадёт.

Спускается ночь.

И голос друга

Не заплачет, не крикнет, не позовёт.

Глаза и сердца я многим тревожил,

Но только перед любимой одной

Блеял смиренно, как агнец Божий,

С копытца пил и тянулся струной.

Я знал, что нужно любить неоглядно,

Что не бить, а ласкать дана нам рука,

Что лучше ягнёнок, чем хорь кровожадный,

Что лучше юродивый, нежели кат,

А она мне на шею бечёвку вязала,

Как ягнёнок, бодала меня головой,

И в кучерявый лоб целовала,

И угощала зелёной травой.

II. СКАЗКА

Ну садись, присядь со мной, будь любезна.

Старый отблеск грозы догорает.

Слушай сказку. Последнюю песню.

На твоих глазах она умирает.

В этой сказке ели лапы склонили,

Византийский закат алым залит...

«Зелёная сорока кашу варила,

Зелёная сорока с дурными глазами...»

В кулинарную книгу глядела

И чесалась деревянною ложкой,

И детки кашку до зёрнышка съели,

А нам с тобою не дали ни крошки.

Ты смеёшься? Нет такого на свете?

Не смейся, милая, свет наш широкий,

Мы с тобою только глупые дети,

Хорошо нам с чубатой сорокой.

Разные вещи воруют сороки,

И может в гнезде у неё, возле злата,

Лежат — из-за синего моря — до срока —

Для нас с тобою — любовь, свет и радость.

Отдайте, сорока, ведь нет больше силы,

Она же не любит меня, хоть убейте.

......................................

Дай я тебя поцелую, милая.

А каша?

                       Да чёрт с этой кашей теперь-то.

III. СТРАШНЫЙ СУД

Какие страшные серые дни!

В полдень — вечерний мрак.

Без тебя, без солнца, без теплоты

В сердце боль, замок на устах.

Моросил в четверг холодный дождь.

Я лёг и умер всерьёз.

Пролетел сквозь туман, пролетел сквозь буран

И увидел я льдинки звёзд.

Были веки мои тяжелы

От непролитых слёз.

За мною были просторы земли,

А впереди — был Христос.

И дьявол сидел у ног его

На угольках золотых,

И на ляжках лохматых была у него

Книга грехов моих.

Владимир слева стоял в вышине,

Справа — Матерь Христа,

И они приказали приблизиться мне,

И я перед троном встал.

Между Богом и мною стояла стена.

На женщину я глядел.

Мне казалось, это стоит она,

Лучшая из людей.

— Милая, что вы со мной сотворили?

Чем я на страшный конец осуждён?

Чем ворожили, чем опоили,

Чем, дорогая, я умерщвлён?

Грезится всё мне лиловый вечер,

Ваши следы на лиловом снегу,

Даже теперь я мечтаю о встрече,

Даже мёртвый без вас не могу.

Думал, что есть забытьё у смерти,

И вновь попал в цветущий твой сад.

Возьми моё сердце,

Возьми моё сердце,

Возьми моё сердце —

Багряный гранат.

— Хватит, — с усмешкой сказал Сатана. —

Ты не изменчив, герой.

Вместо того, чтоб молить и стенать,

Увлёкся чужою женой.

Презрел он, Боже, Твои дары,

Как дым, развеял талант,

Он водку пил, он любил и курил,

В Твоём доме бранился стократ.

Волоса он не отдал за богов,

Нюхал дно в бокалах, как Ной,

И до смерти его довела любовь

К женщине некой земной.

Дал Ты земле чудных песен семью,

Ты орган сотворил для неё,

Он мог бы греметь во славу Твою,

А он славил только её.

Разбил самолично орган о паркет                    

И песня ушла из мехов,

И в книге моей места чистого нет

От его бесконечных грехов.

— А он молодчина, — Владимир сказал. —

Любит песню и сечи дым.

Гусляром я его бы в дружину взял —

И стал бы Царьград моим.

— Я знаю, — сказал сатанинский рот, —

Что ты его рад защищать,

Ты — такой же, как он, ты — кобель ещё тот:

Триста девок сумел поимать.

— С тобой, Сатана, разделаюсь я,

Как мой дружинник Илья,

Что когда-то скрутил богомерзкую дочь

Разбойника Соловья.

Пинков насую тебе под зад,

И будешь ты знать тогда,

Что души моих тёплых грешных девчат —

В светлых райских садах.

— Панове, здесь дама! — взмолился Бог. —

Возьмите рот на замок,

А Вы, maman, припадаю до ног,

Не regardez в тот бок.

Как мне с такой камарильей жить?

Ругаются, словно в пивной.

А ты... ты последнее слово скажи,

Оправдайся передо Мной. 

Милая, что вы со мной сотворили?

Чем я на страшный конец осуждён?

Чем ворожили, чем опоили,

Чем, дорогая, я умерщвлён?

Грезится всё мне лиловый вечер,

Ваши следы на лиловом снегу,

Даже теперь я мечтаю о встрече,

Даже мёртвый без вас не могу.

И в ответ — голос тише скрипичной струны —

Божьей Матери и моей:

— Он любил, и за то половину вины

Вычеркни в книге своей.

И душа его была, как поля

В солнечной майской росе.

Он любил прекрасную, как Земля —

Вычеркни вины все.

Он любил, как не любят даже в раю,

Свет сложил любимой в ладонь.

Женщина я и за женщин стою —

Брось все листы в огонь.

А ты, что души умеешь будить,

Поэт с головою шальной,

Воскресни, на людное место иди,

Греши, утешай — и пой.

Есть на свете гор и лесов краса,

Океанов синяя соль...

— Но я не хочу, не хочу воскресать!

Там боль!

— И тут будет боль.

В любви забытья даже смерть не даёт...

— Там плохо!

— А здесь хорошо?

— Там она!

— А здесь не будет её.

Ей горько. Вернись, дружок.

Помнишь?

«Что вы со мной сотворили?

Чем я на страшный конец осуждён?

Чем ворожили, чем опоили,

Чем, дорогая, я умерщвлён?

Грезится всё мне лиловый вечер,

Ваши следы на лиловом снегу...»

— Хватит!

Хотя бы ещё одну встречу!

Воскресите!

Верните!

Я не могу!

IV. ГОРОД И ЗАКОУЛКИ

Зарядье. Стройка. Могучие краны.

Электросварки мёртвый огонь.

Звенит по свежим кирпичным ранам

Перфораторов гулкая звонь.

Возводят дома. Кинокадр роскошный:

На руине висит чугунный фонарь,

Под ногами разбитый лоток книгоноши

И сорвана «взрывом» вывеска «Бар».

Рояль разбитый висит на колонне

(Точь-в-точь, кинокадр из военного дня),

И струны, как змеи Медузы Горгоны,

Свистят на ветру и ловят меня.

Я воскрес, но я горю, как солома,

На которую ветер искру нагнал.

Пожар пылает в кирпичном доме:

Дым над площадью Ногина.

Церковь Варвары.

Кривой переулок.

Липкий камень и угольный дым.

Во всех домах беспокойство проснулось:

«Почто он такой?

Что сделалось с ним?»

Проулки, проулки, проулки змеятся,

Всё похожее, серое всё,

И я похож на листик акации,

Что ветер теснинами улиц несёт.            

Я хотел бы краном ворочать тонны,

Класть кирпич.

                 А сам не могу стоять.

Издать бы закон, чтобы всех влюблённых

За саботаж — без суда стрелять.

Люди в проулках, люди в квартирах,

Люди в окнах. У них — кутерьма.

Счастье без меры и горе без мира,

Солнце надежд, безнадежности тьма.

Инвалид безногий легко и умело,

Подобрав ремешочком чуб со лба,

Каблучки прибивает к туфелькам белым,

В которых девчонка пойдёт на бал.

Флюгер — лев на боярских палатах —

Отражает сумрачный тёмный свет.

Плачет девушка в автомате,

И трубка каркает ей в ответ.

Я б не позволил, чтоб горькие слёзы

Сливались на трубке в мокрую нить,

Они ж —

      даже сильные —

                   чуть мимозы,

На этой земле их нужно любить.

Ах, будь я любимым, ах, будь я желанным,

Я б не каркал, как этот привык,

А если б словечко сорвалось случайно —

С корнем вырвал бы свой язык.

Нет, не полюбит.

Не может.

Светает.

Утро надежду не принесёт.

Только есть она,

Есть любовь, я знаю, —

И люблю я землю,

И людей, и всё.

В целом мире ни в чём больше нет потребы —

Только б счастья побольше её сыновьям,

Больше нежной любви, чистоты и хлеба,

Меньше лжи, да свинца, да огня полям.

Только б парни для девушек были ветром,

Только б девушки солнцем были для них,

Только б муки земли во земные недра

Вместе с телом моим навсегда отошли,

Только б души пылали святым огнищем...

И ещё б одно напоследок сказать:

Если ты меня в бой за себя покличешь

И заглянешь пожарами мне в глаза —

Я пойду на битву с таким желаньем

И с такою горячей верой земной,

Как летел я в осенний день на свиданье

С жёсткой, светлой, доброй, хорошей, родной.

И в запущенном Всех Святых на Кулишках храме

Рядом с площадью и табачным ларьком

Помолюсь о верной смертельной ране

И о ратной славе перед концом.

О тревожной, кровавой, ужасной доле

Помолюсь перед тем, как ринуться в бой

Перед страшным полем, смертельным полем,

Куликовым полем любви земной.

V. ПЕРЕД СЕЧЕЙ

Над полем огонь бивачный угас.

Две рати. Скоро звенеть мечам.

Много вас, очень мало нас, —

Милости нашей не будет вам,

Силы зла, что оставили нам

Пепел, и смерть, и осколки в грудях.

Приходит конец. Звенеть мечам.

И в душах ваших темень и страх.

Вы любовь убили в каждом из нас,

Тут каждый, каждый такой, как я,

Мы сознательно кличем последний час,

На устах у каждого песня моя.

«Кони гремят копытом,

Близок последний час.

Юрий, небесный защитник,

Не позабудь про нас,

Сильной не будь подмогой,

Стрелы не сыпь дождём

И не давай перемогу —

Сами её возьмём.

Нам ли дрожать и бояться:

Нас разъярили вкрай,

Дай нам до них дорваться,

Сильного ворога дай.

Они нам всю жизнь изломали,

Любовь, и тепло, и дом,

И в сердце невест плевали

Сталью, свинцом, огнём.

Она не будет над нами,

За нами — сгоревший дом,

И мы ничего не желаем,

Мы просим тебя об одном:

У нас ни жены, ни хаты,

Ни девок, ни нив, ни коня,

Дай, разгромив проклятых.

Смерть на поле принять.

Не терем высокий нам, братцы,

Нам — ночи объятья пустой,

Нам нельзя возвращаться

И нас не встретит никто.

Пускай и шага в тумане

Нога не ступит вспять,

Любовь не сзади — ей с нами

На стягах гневных сиять!»

Враг мой летит на враном коне,

Над росистой травой засияли мечи.

Перед войсками с ним драться мне —

Зубы в зубы и щит на щит.

Слушай — приходит последний бой,

Я убью в поединке иль он убьёт —

Перед тем, как поймаю стремя ногой,

Слушай, милая, слово моё.

Не могу я лить тебе тёплых слов,

Что цветут, как маки на тёплом лугу,

Только думы светлые, только кровь,

Только жизнь я пролить могу.

Мы на смерть как один за тебя готовы,

Мы готовы грызть всех волчьей гурьбой

И склонять ковыль переможным рёвом

Перед тем, как броситься с пикой в бой.

И над строем твоих ополченцев суровых,

Над клинками, что пьют горячую кровь,

Будешь ты парить

На хоругвях пунцовых,

Золотой наш свет!

Праматерь любовь!

Слышишь — подковам время звенеть.

Разошлись — и от топота нивы звенят.

Клинок

ему

и клинок

    мне

Два паденья,

                 два сирых в поле коня.

Ты не плачь, не могу я в очах твоих синих

Видеть слёз.

                 Прости.

                            Гибель — не напасть.

За тебя так легко и так просто гибнуть,

Как в объятья любимой смиренно пасть,

С прерывистым, лёгким, счастливым вскриком

К грудям приникнуть и замолчать.

Ты не плачь. Я скажу тебе тихо-тихо,

Что целую жало чужого меча.

Он добро принёс тем, что рассёк мне груди:

Я уверен в этот счастливый день,

Что тебя ни Бог,

                 ни дьявол,

                            ни люди

Не сумеют отнять от моих грудей.

VI. MISERECORDIA[1]

Cтонет поле, кричит нестерпимо,

Гасят стоны вороны крылом.

Мама ищет убитого сына:

Чёрный день сливается с ночью,

Тень на закате злом.

Поле вечернее, поле сырое,

Плач плывёт, как туманная муть.

Матери плачут и над героями —

Героев тоже кормила грудь.

Они же мальчонки, пускай с бородами,

Они в колыбельке плывут над крючком.

Что ж ты, коляска, такая пустая?

Что ж заросла ты травой-ковылём?

«Ой на гору, мышка,

На гору,

В свою золотую

Комору.

У мышки под полом

Деточки спят,

Хвостики лишь

С колыбелек висят».

Что же, мышонок ты мой неподвижный,

Что ж ты не можешь поднять головы?

Дети, дети, с какого обрыва,

С каких вершин оборвались вы?

Лежат, раскинувши руки белые,

Кличь их не кличь, зови не зови,

Лежат посеченные, постреленные

Из-за своей, неизвестной любви.

Хоть бы увидеть девичьи руки,

С каких они выпили чашу свою

И, улыбаясь, пошли на муки,

Ища, как счастья, смерти в бою.

Их не увидишь.

Глаза их сини.

Холодней сибирских спокойных зим.

Тот, кто в жизни не был с моим сыном,

И в смерти тоже не будет с ним.

Матери мы, от тоски мы сгораем,

Но даже в горе всё вновь и вновь

Мы на житьё вас благословляем,

Ведь вы убили наших сынов,

Потому что лучше висеть на ноже,

Любить,

За любовь

Богов проклинать,

Чем век прожить

И детей нажить,

А до любови не доживать.

Мама, ты ошибаешься снова:

В час, когда ты от меня отойдёшь,

Придет она и глазами суровыми

Сердце моё разрежет, как нож,

И увидит, что в поле, кровью политом,

На котором заклали мы нашу весну,

Я один лежу недобитый

И горе убитых один тяну.

Встают со вздохом примятые травы.

Они готовят себя для живых.

Должен ли я, умерев со славой,

Слушать один вздохи травы?

Розово, сонно сияет свет лунный.

— Это вы? Я слышу. Земная песнь.

— Я пришла. Вы безумный.

Совсем безумный.

Вы дважды пошли за меня на смерть.

Зачем свои песни, их ласку и силу,

Их сталь и шёлк загубили навек?

Зачем вы себя напрасно убили?

— Зачем?

Вы забыли:

Я человек.

Раб природы своей.

Властелин природы.

Земная персть. И солнце земли.

Вы были умнее моей породы,

Но я любил, и недели, как годы,

Над моей головою маршем прошли,

И овевал меня адский ветер,

И сердце пылало свечою волшбы,

И столько я понял на этом свете,

Что девочкой глупенькой стали вы.

Слушай:

Закона этого силу

Не убьют ни огонь, ни века,

Ни мечи —

Мужчина обязан гибнуть за милых,

Иначе на свете не будет мужчин,

Не будет ласки,

Отваги дикой,

Станет земля решета пустей,

Дела великого,

Песни великой,

Смерти великой

Не будет на ней.

Всё готово.

Весенний вестник

Слово сказал для всей земли,

Сделано дело.

Закончены песни.

Мортусы в поле ко мне подошли.

Человечней добить.

И они, в чёрных масках,

Ждут, на что буду я осуждён:

Пальцы вверх — живи без опаски,

Пальцы вниз — и я враз умерщвлён.

Жить?

Вышивать сонеты на пяльцах?

Ждать, чтоб огонь с годами угас?

Ну!

Опусти свои тонкие пальцы!

Каждый сам выбирает свой час.

Радость последнюю мне даруешь? —

Грудь мою пробей, изувечь,

Сердце моё опали поцелуем,

Miserecordia.

Милости меч.

VII. REQUIEM

Звезда упала — ушёл человек.

Камень свой каторжный снёс с горы.

Вечный покой и свет навек

Сыну, земля, своему подари.

Он не боялся петь и любить,

В битве неравной сжёг он свой век,

Был таким, каким нужно быть,

Если зовут тебя — человек.

Ласковым солнцем он был для девчат,

Преданным другом для добрых друзей,

Страшным для ворога, как набат,

Милостью Божьей для бедных зверей.

Что ему смерть и что ему мрак?

Ведь для людей на земле смерти нет.

Марш железный. Чугунный шаг.

Тысячи ног провожают лафет.

Солнце встаёт над новой землёй,

Взрыв последнюю рушит тюрьму...

Вечное счастье милой моей,

Вечный requiem сердцу...