Террорист
Наташе — с любовью
Я хочу признаться, папа, что мне очень нравятся убийства. Эрнесто Че Гевара. Из писем
Будем как Че! Девиз кубинских пионеров
Жил да был… гамадрил. Водку пил, табак курил… Деток маленьких он бил… Никого он не любил… Но однажды — вот скандал! — превратился в мадригал. Ну и чего тут ржать? Я что-то сказал смешного? А чего вы ожидали от свежеразбуженного человека? Посмотрел бы я на любого из вас, когда его с похмелья будят и говорят: расскажи, мол, что-нибудь, ты столько знаешь… А я пока что ничего не знаю, мне прежде всего опохмелиться нужно. Кстати, налейте… Вот тут-то чего угодно можно сказать. А вы, чем ржать попусту, гордиться должны тем, что на ваших глазах время от времени рождаются нетривиальные речевые сентенции. Да-да, именно гордиться! Где вы ещё встречали человека, способного вот так, навскидку, на чистом экспромте увязать гамадрила с мадригалом? И действительно, какая здесь вообще может быть связь? Только анаграмма. Что говоришь? О!.. Вот это правильное действие — это прямо сон наяву — наконец-то мне таки наливают опохмелиться. Давай, лей полнее, не стесняйся. Мне, как инвалиду умственного труда, полагается опохмеляться от души. А как иначе? Знаешь, сколько нормальных здоровых мужиков в мирное время попередохло по утрам только потому, что вовремя не опохмелилось? Знаешь, сколько их у пивных ларьков в очередях не достоялось? Лучше, наверное, этого и не знать. А мне доводилось видеть. Не приведи, Господи… Лучше век такого не видать. Налил? Умничка, давай сюда, вставляй прямо в руку. Вот так. Спасибо… Ну что такое — и всего-то? А что ты хотел за сто грамм? Только спасибо. Как есть. Нальёшь сто пятьдесят — будет тебе большое спасибо, нальёшь двести — огромное. Ну, будем здравы… на здраве, панове! …Пошла… И даже улеглась… Вот теперь можно жить. И чего-то хорошего сказать тоже можно. Так что я там пытался рассказать? Ах, да, жил да был… Да не подсказывай, не гамадрил, это была затравка, а история — вот она. Итак, жил да был… нормальный себе молодой человек. Или почти нормальный. Назовём мы его… ну, допустим, Дмитрием. Был он, повторяю, совершенно нормальным молодым человеком. Именно о таких товарищах говорил мой знакомый поэт:
Работа, армия, семья — Вот круг, в котором замкнут я. И я прошу тебя, мой друг, Не выходи за это круг. За кругом — та же кутерьма: Психушка, КГБ, тюрьма[1].
Работа, армия, семья… Именно так. В армии Дмитрий отслужил, так же, как и все мы служили. Семья — да, у него была прелестная жена, умница и красавица, в которой персонаж мой души не чаял, боготворил её и носил на руках. Детей у них пока что не было, но это дело наживное. Ну а работа… Работал он где-то в какой-то драной конторе на какого-то мудака хозяина. Кем работал — да хрен его знает, кем он там работал. Разве сейчас поймёшь, кто кем работает, когда все привычные должности непонятно почему упразднены и остались только одни эрзацы, одни безликие названия, такие, как, скажем, менеджер? А что такое менеджер? Я однажды задался этим вопросом. Как человек дотошный, я полез в первоисточник, в английский толковый словарь Вебстера. Там я нашёл вышеуказанное слово, внимательно прочёл и вник в то, чем, по мнению Вебстера, должен заниматься менеджер на работе, после чего обратился к старому доброму Далю. И что я вам таки скажу? Друзья дорогие, читайте Даля, читайте почаще, лучше всего каждый день хотя бы по паре страниц. Там есть всё. Там русский язык представлен во всей красе. Там я нашёл точный синоним слову «менеджер» — приказчик. То есть нарядчик, приказный, кому приказан порядок, поверенный по делам, уполномоченный от хозяина. Иначе говоря, человек, который получает от хозяина какие-то приказы, директивы, ЦУ, что угодно, доводит полученную информацию до личного состава и следит за исполнением. В армии такой товарищ носил бы погоны сержанта, может быть, даже ефрейтора, но не более. Уж точно не прапорщика. А шума-то, шума сколько — менеджер, менеджер… Но это ещё полбеды. Если вникнуть в суть, допустим, должности дилера, то это просто перекупщик, торговый посредник. Спекулянт, грубо говоря. А сколько развелось всяких брокеров, риэлтеров, мерчандайзеров… Таких слов и в русском языке-то нет. Если бы меня хоть раз обозвали мерчандайзером, я бы оскорбился! А тут — будто так и надо. А однажды я наблюдал пик идиотизма. В каком-то мелком заштатном магазинчике, по-хорошему, слова доброго не стоящем, у всех продавцов на груди висели карточки с надписью «менеджер по работе с клиентами». Но это полбеды — на груди уборщицы висела бирка «менеджер по чистоте». Я ахнул — это же не бирка, а какой-то бред пьяного работодателя! От этакого зрелища я испытал неописуемые чувства! Я сказал бы, близкие к оргазму. Впрочем, я отвлёкся. В общем, наш Дмитрий был, как сказано, вполне нормальным человеком, но скажите мне, кто из нас нормален? Абсолютно нормальный человек сер и скучен, от него ничего нельзя ожидать, и только отклонения от нормы придают ему некую изюминку. Так что у каждого из нас в голове есть свои тараканы. Были они и у Дмитрия. Один из тараканов был таким: Дмитрий был очень суеверным и мнительным человеком и безоговорочно верил в различные приметы, большинство из которых сам же и выдумывал. И ещё один нюанс, сыгравший в этой истории немалую роль: Дмитрий, хоть и не состоял ни в какой партии, был убеждённым коммунистом и считал, что нынешнее правительство ничего, кроме намыленной верёвки, не заслуживает. Впрочем, не он один… А примером для подражания ему служил сам Эрнесто Че Гевара — не тот лубочный коммерциализованный Че Гевара, который время от времени смотрит на нас с футболок, плакатиков, этикеток французской туалетной воды и английского пива… Кстати о пиве… Да нет, наливать пока не надо, не прошу, мне просто вспомнилось пиво «Степан Разин» питерского производства. Хорошенькое название, а? Да, конечно, всё дело в том, что тамошний пивзавод сразу же после революции был назван именем Степана Разина, и название сохранилось, его не переименовали в пивзавод имени Ельцина, и слава Богу. да и пиво-то там неплохое, но… При чём здесь Разин и пиво? Это же настолько две вещи несовместные, что мне всегда было как-то дико даже смотреть на разинскую этикетку. Друг мой, превосходный поэт, в одной из своих песен сказал:
Подзаигрались бляди в князей! Им можно только преподать: С кровавой саблей Стенька Разин — Совсем не пиво, господа![2]
Итак, идеалом для Дмитрия был настоящий команданте Че, фанатичный борец за свободу, революционный теоретик и практик, за которым годами охотилось ЦРУ, которого до сих пор господа империалисты боятся настолько, что от одного лишь звучания его имени жидко гадят под себя. Может, потому-то и пытаются коммерциализовать… Бесспорно, этот Че достоин уважения, почтения и подражания, но должна же быть всему какая-то мера! Герой моей истории меры не знал. А кто её знает?.. И вот однажды…
Давно заметил — большинство трагедий начинаются с какой-нибудь незначительной ерунды, с пустяка, не достойного внимания. Не обрати внимания на этот пустяк — и не будет трагедии. Не придай Отелло, мавр венецианский, значения какому-то дурацкому платку, по сути, куску тряпки, все были бы живы и здоровы, и прожил бы он со своей Дездемоной в любви и согласии много лет. И умер бы в один день. Примерно такое же произошло и с героем моего повествования — как его, Господи?.. — с Дмитрием. А началось всё с того, что как-то раз его жена решила в очередной раз навести ревизию в платяном шкафу. И где-то в глубине, на дальних вешалках обнаружила костюм. Хороший новый костюм, может быть, всего раз надёванный. Немного поразмыслив, Дмитрий вспомнил, что покупал его к собственной свадьбе и надевал действительно всего один раз. Он попробовал надеть его на себя и убедился в том, что с того времени он безнадежно располнел. — Моб твою ять… — вздохнул он с сожалением. — Раскормила меня любимая. Кабан какой-то стал… Уже и костюм никуда не наденешь, а на тряпки выбрасывать жалко. Новый совсем. И куда бы его пристроить?.. И пристроил. Подарил младшему брату. Тому костюм пришёлся впору. И что с того, казалось бы? Подарил да и забыл. Но нет, повторяю, Дмитрий был мнителен и частенько придавал значение таким мелочам, мимо которых мы проходим каждый день, ни разу не дрогнув. Вот и здесь он сначала безотчётно отмечал свой костюм на брате, а потом с какого-то дня перестал его замечать. Сначала он не придал этому большого значения — мало ли что человек может на себя надеть, не одним же костюмом обходиться, — но однажды спросил: — Скажи-ка, братишка, а почему это ты перестал костюм мой носить? Что, не понравился? — Ну почему же не понравился, — ответил брат. — нет, костюм был замечательный, спасибо. — А почему «был»? — Да потому, что он уж больше года как похоронен. Лежит на Южном кладбище. — Как? — ахнул Дмитрий. — Да ты понимаешь… Так получилось. Умер человек, мой хороший знакомый, и вот такая незадача: нечего было на него надеть. Не носил он при жизни костюмов. Ну не хоронить же человека нагишом! Вот я свой костюм и отдал на благое дело. То есть, твой… Ну и похоронили… Ничего не сказала рыбка, лишь хвостом по воде плеснула… Ничего не ответил Дмитрий, но призадумался — к чему бы это? Да, было над чем призадуматься нашему мнительному Дмитрию. Похороны собственного костюма — случай явно неординарный, и наверняка должен иметь под собой какую-то подоплеку. Вот только знать бы, какую…
Несколько дней подряд Дмитрий не мог избавиться от навязчивых мыслей. Сначала они приходили к нему каким-то беспорядочным сумбуром, но в конце концов выкристаллизовались, и в его уме возникла чёткая картина. «Значит, что получается… Костюм лёг в могилу без своего хозяина. Как ни крути, но это явно не к добру. Сдаётся мне, что он должен вскоре потянуть за собой и хозяина… А кого? Меня или брата? Изначально хозяином был я, значит, скорее всего, меня. Ну что тут скажешь… От судьбы не уйдёшь и не убежишь. Даже в могилу… Но это ещё полбеды. А если не меня? А если брата? А если… А кто знает, судьба слепа — если, не приведи Господи, жену? Ей-то всё равно кого забирать… Значит… Значит, нужно её опередить. Уйти самому. Вслед за костюмом. Ах, братец, братец... Удружил... Но его нужно простить, он же не знал. И не просто простить, а сделать так, чтобы ни он и никто другой не догадался, почему меня вдруг не стало. И это будет правильно. А я… да хрен со мной, лишь бы жена была жива и здорова…» Следует признать, что Дмитрий принял очень мужественное решение и отнёсся к этому на редкость спокойно. Впрочем, ничего удивительного в этом и нет — истинное мужество состоит из любви. И это решение было принято из любви — к жене, к брату и ко всем ближним своим. Здесь Дмитрию нужно отдать должное. Приняв столь непростое решение, Дмитрий заметно успокоился. Несколько дней он пытался отделаться от навязавшихся мыслей, забыть и о похороненном костюме, и обо всём, что пришло ему в голову по этому поводу, но избавиться не получалось. Тогда Дмитрий загрустил, и все эти дни был очень ласков с женой, не мог насмотреться на неё, будто прощался. Хотя — почему «будто»? Действительно прощался. Только молча, только мысленно. А это не легче, скорее наоборот. А через несколько дней, проснувшись, он тут же вспомнил о своём решении, и что-то защемило у него на душе, и он вдруг понял: пора. «Ну что ж, пора так пора. Это судьба знак подаёт. Видно, правильно я понял… Да… Ну делать нечего, значит, время уходить. Но… каким образом это сделать? Вот ещё вопрос. Но не буду же я банально вешаться, топиться или, чего доброго, бросаться под машину, автобус, трамвай, паровоз! Или самолёт… Уж если я добровольно решил пойти на смерть, то нужно придумать такую смерть, чтобы умереть не просто так, чтоб о тебе потом ещё долго вспоминали, чтобы хоть кому-то своей гибелью пользу принести. А иначе и огород городить незачем. Скажут — мудак, и будут правы. Нет, тут надо что-то придумать… Интересно, а что бы по этому поводу сказал команданте?»
Вот! Вот оно, отсутствие чувства меры! Вредно этим грешить, но сложно меру соблюсти. Не только здесь, в чём угодно. Вы могли бы, друзья мои, за себя поручиться? Я нет. Кто из вас сумел бы сказать, что в тяжёлый период жизни своей гарантированно не потеряет голову и будет поступать так же, как представлял это сам себе со стороны? Со стороны всегда легко, а поди коснись… Впрочем, опять я отвлекаюсь. А почему? Потому что никто мне вовремя не нальёт. О, вижу, что намёк понят. Спасибо. Итак, мой персонаж Дмитрий, как уже было сказано, безмерно чтил Эрнесто Че Гевару. Чтил настолько, что сверял по нему все свои поступки, точно так же, как старые кременные большевики, те самые, которые гвозди бы делать из этих людей, сверяли свою жизнь по ленину. Впрочем, их можно понять, эпоха была такая, да и Ленин, как ни крути, всегда был культовой личностью. А Дмитрий частенько спрашивал себя о том, как бы поступил на его месте Че Гевара, что он сказал бы по поводу чего-либо, одобрил бы какие-то слова или поступки или осудил, и поступал соответственно со своими выводами. Должен заметить, что я вовсе не уверен в том, что домыслы Дмитрия хоть ненамного соответствовали действительности. Может быть, явись перед Дмитрием сам Че Гевара во плоти и выслушай его бредни, он бы ему сказал такое, что даже я не решился бы повторить подобные слова, хоть я матом и не ругаюсь, а разговариваю. Но Дмитрия эти нюансы мало интересовали. Он снял с книжной полки изрядно потрёпанный томик статей Че Гевары, надеясь на то, что мысль команданте подскажет ему что-нибудь толковое, представил перед внутренним взором его светлый образ, словно на спиритическом сеансе, и искренне поверил в то, что въяве с ним общается и получает от него советы. Хорошенько сосредоточившись, Дмитрий слегка прикрыл глаза, и отпустил повод своей фантазии. «Дымом шли мои старые дороги, — вздохнул в сознании Дмитрия команданте сквозь трудно, как в дымке, различимые книжные строки, — и достигли интимных уголков моих страхов, всегда связанных со смертью, так как эта необъяснимая и приводящая в смятение мелочь, потому что только для нас, марксистов-ленинистов, смерть — это сущий пустяк. И что это за пустяк? Ничто. Объяснение очень простое, ужасно убедительное. Мелочь — это ничто; закрывает твой мозг, кладет его в черную мантию, если хочешь, с далеким звездным небом, и эта мелочь — ничто; равнозначна бесконечности»[3]. «Да, — согласно вздохнул Дмитрий. — Смерть — мелочь, пустяк. И уж за любимых своих я готов принять её легко, без размышлений. Вот только каким бы способом её принять… Этого я пока не знаю…» «Если есть сомнения, следует убивать», — заботливо подсказал команданте. «Убивать… Но я же никогда этого не пытался. Даже не думал об этом. И вдруг — убивать… Разве можно? Мне кажется, что здесь иная цена вопроса: я боюсь за свою любимую и хочу спасти её ценой своей жизни». «Ну а что ж ты хотел? Истинным революционером движет великая любовь. Невозможно себе представить настоящего революционера, не испытывающего этого чувства». «Да. Я её люблю. И готов пожертвовать собой, лишь бы она была жива. Лишь бы у неё всё было хорошо. Да, я знаю, что она меня любит… но если она погибнет, я этого не переживу, а если погибну я… Да, ей тоже будет тяжело, может быть, тяжелее, чем мне сейчас, но — свершившееся событие переносится легче, чем его ожидание. Она меня оплачет, похоронит — и будет жить. Надеюсь, что сможет… Если нет — я встречу её на небесах. Но если погибнет она, мне ничего не останется, как тут же последовать за ней. Любым способом. Уже не советуясь с вами, команданте. Просто молча». «Молчание — это продолжение спора другими средствами», — хмыкнул в ответ Че. «Может быть… Но сейчас я предпочту не молчать и не сидеть сиднем. Нужно что-то делать. Ты сказал убивать… Но кого? И за что? Я не вижу в обозримом пространстве никого, кого бы мне хотелось убить. Вот разве что… Разве что эту банду мерзавцев, которые сломали жизнь многим поколениям вплоть до ещё не родившихся, которые развалили великую страну, которые продали всё на корню и теперь благоденствуют, взирая на нашу беспросветную нищету и бесправие… Вот кого убил бы. Хотя многие уже ушли и сами, и их сейчас судит уже иной суд, но кто-то же ещё остался здесь. Вот кого убил бы без сожаления. А потом меня застрелили бы охранники, и всё. Задача решена». «Жестоких лидеров могут заменить только новые лидеры, еще более жестокие», — назидательно промолвил в ответ Дмитрию властелин его дум. «Тоже верно… Что же делать-то?.. До новых, ещё более жестоких, мне не добраться. Но если хорошо подумать… Все они — лишь законодатели. А закон — это столб. Если его нельзя перепрыгнуть, то можно обойти. И все, кому не лень, обходят наши новорусские законы. Кто при помощи денег, кто внаглую, но обходят. Так что эти, так сказать, национальные лидеры, по сути дела ничего из себя не представляют без тех, кто следит за исполнением этих законов. Без исполнительной власти. Вот… Вот где корень зла. Вот кто всех нас угнетает! Надо же, даже не правители, а всего лишь эти, такие же, как мы… И все молча на это смотрят…» «Если у вас начинается дрожь негодования при каждой несправедливости, то вы мой товарищ», — вновь возникла в сознании Дмитрия фраза команданте. «Ну уж чего-чего, а несправедливости они творят сколько угодно. Это точно. К тому же, до них и добраться полегче будет… Только… Этих исполнительных тоже слишком много, всех не перебьёшь. Надо выбрать кого-то одного. Вот только кого? Все эти исполкомы, или мэрии, как их сейчас называют, наверное, не в счёт. Им тоже всё диктуют сверху, а сами они непосредственно только издают местные указы, и даже, как мне кажется, не всегда отслеживают их исполнение. Ладно… Кто же тогда? Милиция. Только милиция. Ясно, как Божий день. Это они хватают, бьют, сажают людей и калечат жизни. Это их нужно бить в первую очередь. Их, да ещё прокурорских. Тех даже скорее, потому что рядовые менты — такие же несчастные люди, как и мы, а прокуратура хватает неимоверные взятки, контролирует при этом ментов и живёт припеваючи. А попробуй не дать на лапу прокурору — живо на нарах окажешься… Но до них тоже поди доберись… Их-то, в отличие от ментов, охраняют…» «Если вы сможете найти путь без каких-либо препятствий, он, вероятно, никуда не ведет», — прозвучал в сознании Дмитрия ехидный голос. «Да, согласен. Значит, лучшее, что я могу сделать — добраться до какого-нибудь прокурора и убить его. Потом не даться в руки охране, и меня быстренько убьют при сопротивлении. Боже мой… Это же смертный грех… О чём я вообще думаю? Но с другой стороны, тем людям, которых этот прокурор преследует либо, тем паче, только собирается этим заняться, может быть, станет немного легче жить. Те, кого этот прокурор несправедливо осудил, получат хотя бы моральное удовлетворение. За это мне уже многое простится. Может быть. А любимой моей, раз я умер за неё, перед Божьим лицом всё спишется. Дай-то Бог… Вот только как она сумеет это пережить? Я бы сумел? Представить страшно… Господи, может, не стоит?..» «Мы не можем быть уверены в том, что нам есть ради чего жить, пока мы не будем готовы отдать за это свою жизнь», — назидательно заметил недремлющий команданте. «Да, это справедливо. Итак, с этим вроде понятно. Остаются технические вопросы: как это сделать. Я же не приду в прокуратуру с голыми руками и не вцеплюсь в глотку первому попавшемуся прокурору. Это ничем, кроме психушки, не закончится. А пока я буду там сидеть, с любимой моей невесть что случиться может… Значит… значит, нужно действовать как-то по-другому… Но не бомбу же взрывать…» «Террор является ценным фактором тогда, когда его используют для расправы с каким-либо высокопоставленным главарем угнетателей, известным своей жестокостью, особыми “заслугами” в проведении репрессий и другими подобными качествами», — любезно продолжил мысль Дмитрия товарищ Эрнесто. «Террор… Ни хрена себе… Это же… Не дай Бог кто невиновный под руку попадётся… Да и самому статья… Какая статья? Меня убьют при задержании, это уже решено… Значит, нужно подумать, в какое время там может быть поменьше посторонних, чтоб не пострадали невинные. А чего думать? В обеденный перерыв. А вот где бомбу взять… Что бы мне на это сказал команданте?» Старый партизан команданте не замедлил с ответом: «вооружение партизан должно соответствовать вооружению противника, за исключением тех видов вооружений, боеприпасы к которым могут быть получены в самой зоне или в городах, например к револьверам и ружьям, — сообщил он Дмитрию и, чуть подумав, добавил: — наиболее распространенные виды товаров добываются в близлежащих местах, а наиболее дефицитные — в крупных центрах». «Эх… устарел ты, команданте, за полвека… — подумалось Дмитрию. — В нынешних городах можно достать всё, а не только револьверные патроны. Пойти с утра на базар и подойти к кавказцам, так они тебе за деньги что угодно принесут. Они из дому, с Кавказа, столько этого барахла понавезли, что самим девать некуда. Да о чём говорить… Пропили страну. Прогуляли. Действительно, осталось только вооружаться, иначе жить страшно становится. Господи, это я-то говорю, мужик, а любимой моей каково? Она не вооружится… Потому я и пойду умирать ради неё. Всё, решено. С утра на базар — и добывать что-нибудь соответствующее. Быть по сему. Живи, любимая!»
Ну и кто бы что мне на это сказал? Вот так, из-за не достойного внимания повода, из-за зарытого в землю куска ношеной тряпки решиться на преступление и самоубийство! Точнее, на самоубийство, реализованное путём преступления. Ой… Что-то я и сам прокурорским языком заговорил. Избави Бог от него, так и козлёночком станешь… Хорошо, что мне эта история с утра припомнилась, не дай Бог такое на ночь вам рассказать. Вот только сам не пойму: до чего же моему персонажу нужно было себя довести, до какой степени самовнушения. Ибо двигало им, бесспорно, самовнушение. И любовь. Желание спасти любимого человека и ради этого принести себя в жертву. Желание, конечно, достойное, ничего не могу сказать, но не таким же образом! До сих пор уверен, что если бы в тот вечер забрёл к нему на огонёк добрый человек, спросил бы, что случилось, а выслушав, напоил бы его водкой до зелёных соплей, а наутро, опохмелив, объяснил бы ему всю его неправоту, ничего бы не случилось. Но не нашлось такого человека, потому-то я и вынужден продолжить рассказ. Слушайте, куда ж теперь деваться, сами уговорили: расскажи, мол, чего-нибудь интересного. Вот теперь и слушайте.
Итак, проснувшись наутро пораньше, Дмитрий отправился на базар. А прибыв туда, некоторое время пребывал в полной растерянности, не зная, к кому подойти и как спросить о том, что ему нужно. «Вот незадача, — крутилось у него в голове. — Как же среди всех кавказцев высмотреть того, кто мне нужен? Кто подсказал бы… Если рассуждать логически, нужно было бы обратиться к чеченцам, у них точно всё есть, так как их тут отличить? Они же все на одно лицо. Чёрные, страшные, мрачные… И все говорят не по-нашему. Довели Россию, мать твою, слова русского на базаре не услышать. Тут даже не только за любимого человека, а просто так впору пойти и удавиться…» Конечно, подобным мыслям можно предаваться сколько угодно, но все они, увы, неконструктивны. Немного побродив без очевидной цели туда-сюда между овощами и шмотками, словно записной ротозей, Дмитрий в конце концов решился и подошёл к двум кавказцам с какими-то особенно недобрыми выражениями лиц, что вселяло надежду. Облокотившись о прилавок, он тихо спросил: — Ребята, вы не чеченцы? — А зачем тебе чечен? — ответил один из них вопросом на вопрос. — Надо, — кратко ответил Дмитрий. — Дело есть. — Говори, — сказал второй. — А вы чеченцы? — Говори, говори. Дмитрий не был уверен, по адресу ли он обратился, но делать было нечего — сказавшему «а» придётся сказать и «б». — Я хочу купить бомбу. — Зачем? — одновременно воскликнули оба, не скрывая своего изумления. — Я хочу бороться за дело Ислама, — произнёс в ответ Дмитрий неожиданно для самого себя, и сам внутренне ужаснулся от такого ответа. Кавказцы озадаченно переглянулись. — Гяур[4], — произнёс один из них, и добавил длинную фразу на своём родном языке. Второй ответил не менее длинной нерусской фразой, а затем, чуть помолчав, обратился к Дмитрию: — Зачем тебе Ислам, неверный? Это не твоё дело, это наше дело, понял, да? Ты русский, ты не мусульманин, вот и не суйся, куда не надо. Иди отсюда. — Хорошо, — вздохнул Дмитрий. — Я скажу вам, зачем мне бомба. Но не здесь. — Отойдём, — сказал один из кавказцев, по-видимому, старший, после чего поднялся и отошёл за ларьки. За ларьками было пусто и безлюдно, что Дмитрия неприятно удивило: на многолюдном рынке — и вдруг такие пустыри. Отведут на пару шагов в сторону, зарежут, как кабана — и никто не услышит. В двух шагах толчея и суета, а здесь — хоть собак гоняй. За спиной Дмитрия бесшумно возник второй кавказец. — Говори, — сказал первый. — Только правду говори: зачем тебе бомба? — Ты видишь, какая у нас сейчас жизнь? — ответил Дмитрий вопросом на вопрос. — Все мы видим. Я так больше жить не могу. Я хочу что-то изменить. — И что ты изменишь этой бомбой? — Я её взорву. — Вах, не ты первый… — Согласен. Но всегда бомбы взрывали вы. Кавказцы. И к этому все уже привыкли. Если где-то происходит взрыв, то все так и говорят: это кавказцы, стрелять их надо, понаехали тут… Но если бомбу взорвёт русский, который не понаехал, который здесь родился и вырос, то кто-нибудь, может быть, и задумается: уж если свои своих взрывать начинают, значит, что-то в жизни неправильное происходит. Один задумается, другой задумается… А нынешней власти очень невыгодно, когда люди начинают думать. Нынешняя власть боится мыслящих. Только так и можно хоть что-то изменить. — А почему ты с этим к нам пришёл? — прозвучал за спиной Дмитрия голос второго кавказца. — А куда мне ещё идти? — хмыкнул Дмитрий, не оборачиваясь. — Не в военкомат же… — А может, ты на ментов работаешь? — А что я, похож на мента? Кавказцы оживлённо заговорили между собой. Дмитрий несколько растерянно стоял между ними, словно болван в преферансе, испытывая неприятное ощущение иностранца в родном городе: глухой пустырь, незнакомая речь и полная неопределённость. А переспросить, о чём они столь оживлённо говорят, как-то язык не поворачивался. Наконец оба кавказца весело рассмеялись, и первый сказал: — Хорошо. Ты нас убедил. Будет тебе бомба. Деньги есть? — Сколько надо? Кавказец озвучил сумму. «Однако, не так уж и дорого, — подумал Дмитрий. — Хватает… Правда, у соседа пришлось призанять… Но ничего, у него деньги водятся, ему не страшно. Надеюсь, простит…» Вслух же он сказал только одно слово: — Неси. И затем добавил: — Принесёшь, деньги получишь. — Хорошо, — ответил кавказец. — Я принесу, а мой брат с тобой пока посидит. И ушёл. Второй кавказец присел на корточки и что-то рисовал палкой по земле, напевая под нос монотонный мотив и внешне не обращая на Дмитрия ни малейшего внимания. Но Дмитрий чувствовал, что при всей мнимой беспечности этого брата лишних телодвижений делать ему не следует. Так прошло около получаса. Наконец на пустыре вновь появился старший кавказец с сумкой в руках. Осторожно поставив сумку на землю, он подошёл к Дмитрию. — Вон там, в сумке, всё лежит. Деньги давай. — А посмотреть можно? — наивно поинтересовался Дмитрий. — Какой смотреть? Всё упаковано. А распаковывать не рекомендую. Понял, да? — А как я могу проверить? — В действии. А если не веришь, зачем приходил? — Ну хорошо… А как она… сработает? — От удара. Ударное действие знаешь, да? — Знаю, — ответил Дмитрий, и полез в карман за деньгами. Услышанный термин «ударное действие» почему-то его успокоил. Расстались они полюбовно.
Домой Дмитрий шёл пешком, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не толкнул его в транспорте. Дома он осторожно положил эту сумку в рюкзачок, благо, она пришлась туда впору, и бережно поставил его на антресоль.
Весь день и всю ночь Дмитрий ходил за женой по пятам, непрерывно обнимал её, приставал к ней с поцелуями, то и дело пытался затащить в постель, и вообще вёл себя так, что ближе к ночи она спросила: — Что с тобой, Дима? Ты весь день на себя не похож. — В чём не похож? — Да какой-то ты… слишком ласковый. Будто знаешь что-то, а сказать не можешь. И глаза у тебя какие-то… собачьи. Не к добру. Говори — что случилось? — Ничего, — скрепя сердце, ответил Дмитрий. — Всё будет хорошо.
Ну да… Орёл!.. А вот вы, други моя, покажите мне женщину, которую может успокоить безликая фраза «всё будет хорошо». Что — всё? И как — хорошо? И что получается, если всё будет хорошо, — когда-то, потом, в будущем, — значит, сейчас что-то плохо? Такая фраза может не обеспокоить только круглую идиотку. Дмитрий, конечно же, об этом не подумал. А любимая его, как уже было сказано, идиоткой не была. И возникли у неё смутные сомнения… Но ни о чём допытываться она не стала. Хотя, может, и следовало бы…
Как бы то ни было, наступило утро. Дмитрий поднялся пораньше, сварил кофе, принёс его любимой в постель, а когда она отправилась на работу, проводил её до дверей, и в дверях последний раз нежно поцеловал. А закрыв за ней дверь, облегчённо вздохнул: «Всё… Можно действовать». Но, не побоюсь повториться, он не учёл того, что любимая его была вовсе не дурой, и закравшиеся в её душу смутные сомнения не иссякли. Поэтому, выйдя во двор, она позвонила на работу и отпросилась на день, сославшись на какие-то неотложные семейные дела, после чего присела на дальнюю затенённую скамеечку, откуда была хорошо видна дверь подъезда, и стала терпеливо ждать. И её терпение оправдалось с лихвой. Пару часов спустя дверь подъезда открылась, и оттуда вышел Дмитрий с рюкзачком, накинутым на одно плечо, и целеустремлённо пошёл по двору, затем на улицу. Любимая поднялась со скамейки и сомнамбулически пошла вслед за ним. В голове её взвился рой нехороших мыслей, среди которых выделялось: «Куда это он?.. Почему с рюкзаком? Неужели уходит от меня к другой?.. Да нет, не похоже… И идёт как-то странно… Словно его ведут… Но куда?!» Ей начала овладевать паника. Она попыталась окликнуть Дмитрия, остановить его, но губы её от волнения пересохли и язык отказывался шевелиться. Приоткрыв рот и часто задышав, она молча следовала за Дмитрием непонятно куда. Дмитрий же шагал, словно зомбированный, без единой мысли в голове, автоматически следуя к избранной им цели, стараясь идти по наиболее безлюдной стороне улицы и аккуратно огибая прохожих, чтоб никого случайно не зацепить рюкзачком. Термин «ударное действие» непрестанно бился у него в ушах. «Странно… — мелькало в голове у любимой. — Одну остановку прошёл, вторую… В транспорт не садится… Почему? Значит, не торопится? Но идёт быстро… Господи, что происходит? Я ничего не понимаю…» Действительно, кто бы что смог понять на её месте? Она могла предположить всё, что угодно, но то, куда и зачем направлялся её ненаглядный, ей даже в кошмарном сне присниться не могло. Ей оставалось только одно — молча следовать за ним, ясно слыша частый стук собственного сердца и звон в ушах от подпрыгнувшего давления. Впрочем, в тот момент ей было не до диагностики. Её тревожило только одно: что могло случиться и куда Дмитрий так странно и целенаправленно торопится. Всё окружающее сконцентрировалось на идущем впереди неё мутящемся в глазах силуэте. Остальное виделось размытым. И вдруг… вдруг здание, к которому подошёл Дмитрий, обрело резкость, и она от неожиданности остановилась как вкопанная. «О, Господи… Прокуратура… Но почему? Он… он что, преступник? Он в чём-то виноват? Что он там забыл? Почему поднимается по ступенькам? Господи, что же случилось?!» Дмитрий поднялся по ступенькам, толкнул тяжёлую входную дверь и тут же ощутил резкую слабость. Он дошёл до цели. Осталось сделать совсем немногое. Навстречу Дмитрию поднялся охранник. — Вы куда, уважаемый? Этот простой вопрос застал Дмитрия врасплох. Он непонимающе посмотрел на охранника и после паузы вымолвил: — Э-э-э… как куда… на приём. К прокурору. — По какому вопросу? У вас есть повестка? — Нет… я на приём… — Что у вас в рюкзаке? Покажите. За спиной Дмитрия раскрылась входная дверь, и растерянно наблюдавшая за этой дверью любимая увидела его фигуру, стоящую перед охранником. Всё. Дальше медлить было нельзя. Дмитрий хотел было что-то выкрикнуть, но во рту у него внезапно пересохло, и он не сумел вымолвить ни слова. Рука его сама собой потянулась к лямке рюкзака, сорвала её с плеча и резко швырнула рюкзак под ноги. — Ди-ма!!! — вонзился в его уши отчаянный крик, и ноги его подкосились. Спустя бесконечное количество времени глаза его раскрылись и увидели склонившееся над ним бородатое лицо омоновца в чёрном берете. При виде этого лица губы Дмитрия раздвинулись в подобии улыбки, шевельнулись, и он тихо прошептал: — Команданте… И снова потерял сознание.
Когда группа омоновцев и вызванное отделение сапёров таки решились вскрыть злополучный рюкзак, старший группы долго с недоумением вертел в руках два кирпича, замотанных в огромный тряпичный ком. |